«Архстояние-2011» Берег утопии

На стремнине реки Угры есть место, прозываемое Поповой ямой — где так глубоко, что до дна никто не доставал. Рассказывают, что некогда русский живописец Николай Полисский в эту самую яму нырнул, некоторое время отсутствовал, а когда вынырнул, долго смеялся диким нечеловеческим хохотом. После этого Николай Полисский живописцем быть перестал, а стал ленд-артистом.

Еще рассказывают, что лет через шесть после тех событий по реке Угре плыл на байдарке некий священник. Вывернув из-за крутого поворота, он увидел перед собой холм, на холме — церковь, слева от нее — уходящий в небо мост, а справа — деревянную беседку, похожую на человеческое ухо. Священник испугался и накатал администрации жалобу: мол, в Никола-Ленивце поселились сектанты, вывесили рядом с храмом гигантский крюк, а к дому их главного ведет аллея из черных кленов; пришлось потом творческому населению деревни нацеплять кресты и убеждать иерархов в благих побуждениях.

Когда сидишь на красивом холме у подножия церкви, когда видишь перед собой левитановский пейзаж, когда смотришь на голубое небо, крутой поворот реки, неисчислимое количество квадратных километров леса на том берегу и сплетенный из дерева величественный маяк на этом, всем этим историям веришь безоговорочно.

***

История Никола-Ленивца — несколько эпох, размазанных по этой земле культурными слоями. Когда-то где-то рядом было стояние на Угре — два войска в течение месяца глядели друг на друга с разных берегов реки, а потом более-менее мирно разошлись. Потом здесь образовался большой приход. Потом пришла советская власть, и в церкви сделали молокозавод. А потом, в 1989-м, сюда приехал в поисках личной утопии выпускник МАрхИ Василий Щетинин.

«Я тогда работал с Полуниным, и у него возникла идея: взять под Питером землю и построить для актеров своего театра поселок, чтобы все там жило и развивалось, — рассказывает Щетинин. — Он предложил мне стать архитектором проекта, я загорелся, но, когда стал вникать в жизнь театра, стало ясно, что люди туда ходят как на работу. Им неинтересно вместе. Я понял, что ничего не выйдет, и уехал в Москву в депрессии. А потом меня осенило: почему бы не сделать то же самое для себя? В Москве же тогда у всех проблемы были с мастерскими — художники арендовали подвалы, их канализация затапливала по пять раз в год. А если на свежем воздухе и чтобы недалеко от Москвы? Чтобы была река полноводная и чтобы был разрушенный храм — как символ того, что в этом месте была история. Но — никакого поселения. И тут оказалось, что друзья мои как раз едут на Угру. Я метнулся с ними. Ходил вдоль реки пешком, высматривал место. Как-то раз встретил компанию бывших десантников — они налили мне медовухи и нарассказывали мне басен по поводу Никола-Ленивца. Я за день дошел, поднялся на холм и понял: вот оно. Три домика, гигантский пустырь — и храм разрушенный стоит. И вечность».

Щетинин поселился здесь и потащил за собой друзей — живописца Полисского, дизайнера Копейко, других; а за ними потянулись их семьи; и Щетинин строил им дома, Полисский, сидя на все том же красивом холме, рисовал пейзажи, а потом нырнул в Попову яму — и стал ленд-артистом, и слепил с помощью местного населения три сотни снеговиков, и построил из сена зиккурат, и начал осваивать пространство, и… Впрочем, от версии про яму Полисский отмахивается. «Апокрифы это все, — говорит он. — Я просто увидел, что все это пространство, которое я изображал, — живое. И вышел в эту жизнь. Семья рыдала! Ну как — папа писал картины, занимался уважаемым делом, а теперь сено косить пошел. 40 лет мужику, с ума сошел».

***

Нынешний Никола-Ленивец — и не деревня, и не галерея, и не инсталляция; его скорее нужно описывать как синонимический ряд, в который с легкостью встраиваются все эти сущности.

Это коммуна, где в аккуратных домиках проживают художники, архитекторы, дизайнеры и их дети, с гиканьем рассекающие по проселочной дороге на велосипедах.

Это огромная мастерская Полисского: прямо у церкви стоит выструганное из бревна парнокопытное; дальше, на большом поле — недоделанная исполинская инсталляция «Вселенский разум»: деревянная модель большого адронного коллайдера, тотемные звери на высоких мачтах, «храм деревенской науки», по выражению автора; рядом — покосившаяся градирня, сплетенная из тысяч веток.

Это постоянный аттракцион, приманивающий зрителей со всей волости; музей под открытым небом, и, чтобы пройти его из конца в конец, нужно часа два, не меньше. Сарай Юрия Григоряна — четыре деревянные стены и крыша, в которых под разными углами просверлены мириады малых и больших дырочек, так что получается такой сельский планетарий, модель звездного неба. «Шишкин дом» австрийца Адриана Гезе — павильон, ограниченный стенами из сосновых шишек, которые, когда становится жарко, расширяются в объеме и выскакивают из ограды прямо в висок посетителям. «Позолоченный бык» Щетинина, встречающий машины на въезде в деревню. Белоснежная ротонда Александра Бродского посреди гречишного поля: в ней два десятка дверей, взятых из старых коммунальных квартир, и внутри камин — и там часто сидят визитеры и чуть ли не жарят шашлыки.

И это фестиваль «Архстояние», который каждый год в последние выходные июля организуют здесь представители молодого поколения коммуны Юлия Бычкова и Антон Кочуркин и благодаря которому эта территория и продолжает прирастать новыми объектами. Территория в самом широком смысле. В 2008-м объекты строились на огромных плотах, которые потом диковинным флотом сплавлялись по Угре под проливным дождем, и на первом плоту ехал пьяный вдрабадан духовой оркестр и выдувал мелодии из туб и саксофонов. В 2010-м куратором позвали художника Кулика — он устроил себе гнездо на дереве, позвал единомышленников и попытался насытить пейзаж мистическим смыслом. Тема «Архстояния» в этом году — сарай: здесь будет сарай с эфемерными стенами из металлических цепочек, сарай без крыши и сарай с двумя крышами под названием «Функциональное мычание» («Сарай — это минимальный объект, он никому не должен нравиться, он как глухонемой, и он может вот таким мычанием обратить на себя внимание», — объясняет автор проекта Оскар Мадера). И еще капсульный отель из старой деревянной мебели, и что-то еще тоже построят, и что-то останется стоять и дальше, а что-то — нет, потому что в Никола-Ленивце настоящий естественный отбор — тут зерна от плевел отделяет среда.

***

Никола-Ленивец — уравнение со многими известными, в котором почти невозможно поставить знак равенства; пространство, продуцирующее смыслы за счет череды конфликтов. Здесь артисты столкнулись лоб в лоб с натуралистами: деревня расположена на территории национального парка «Угра», и его администрация поначалу не вполне разделяла замыслы пришельцев. «Мы ходили с директором и согласовывали каждое место. Он говорил: «Рыть нельзя! Сажать нельзя! Тут растет хохлатка мохнатая! А тут мохнатка хохлатая!» — рассказывает Бычкова; но в итоге они подружились, и «Архстояние» распространилось на неохраняемые земли за деревней, а на охраняемых Полисский будет делать объект по мотивам древнего городища славян-балтов. Здесь народное искусство, сделанное руками местных умельцев, входит в противоречие с искусством для народа.

Всякий раз на «Архстояние» съезжается все больше людей («Дети полезли, женщины сели, мужики пьют», — описывает ситуацию Полисский); в прошлом году приехал полковник КГБ, поставил палатку прямо у дома Бычковой, и никто не мог его оттуда выгнать; каждые выходные здесь бродят, нарушая покой, любопытные; и все обитатели деревни в ответ на вопрос, довольны ли они тем, что происходит, вздыхают и говорят, что да, довольны, но им не хватает тишины. Здесь Европа кроит на свой манер Россию: третий год французы из ландшафтного бюро Atilier 170 работают над тем, чтобы территория «Архстояния» превратилась в связный агропарк, прокладывают тропинки, связывают просеки в единую стремительную перспективу. «Они очень радуются, что здесь можно работать бензопилами, — рассказывает Кочуркин. — Во Франции же, для того чтобы дерево срубить, нужно четыре года потратить. Но они используют бензопилы только там, где они действительно нужны. В этом разница между европейским и нашим менталитетом — европейцы всегда очень тонко чувствуют границы, а у нас понимание очень размыто». Здесь вскрывается разлом между художниками и архитекторами: «художникам важнее, что делать и кто делает, а архитекторам — как сделано», — объясняет Бычкова; и архитекторы чувствуют назначение объекта и его материальность, а художники живут в мире идей.

Здесь, наконец, врубаются друг в друга утопия и реальность. Потому что Никола-Ленивец есть по сути пространство, где реализуется несбыточное, где бумажная архитектура, это странное искусство, равно вожделеющее материи и отрицающее ее, обретает плоть и функцию. Здесь становятся возможными сарай с двумя крышами и мост, уходящий в никуда, и дом, выстроенный из шишек, и туалет-трибуна на высоте четырех метров от земли (есть и такой объект), и позолоченный вол, исполненный очей; здесь имперский размах работ Полисского лишен властных амбиций, потому что этот размах блекнет перед бесконечным пейзажем. В этом нарочито архетипическом антураже (над такими обычно горделиво пролетают камеры в голливудских фильмах о России) и существуют лучше всего архетипы, не вещи, но воплощенные в жизнь с помощью топора и рубанка идеи вещей. Никола-Ленивец — это не столько Россия, сколько материализованный миф о России, парк русского периода, если угодно; и потому ему мешает, когда в него пытаются внести дополнительный мистицизм, и потому он не приемлет идею в отрыве от функции. Все эти мелкие и большие оппозиции, двигающие местную жизнь, осенены одной главной  ликвидированной дихотомией — культуры и натуры, которые здесь не противостоят, но подкрепляют друг друга, врастают друг в друга — буквально, корнями, ветвями, шишками. И когда в конце нашего двухчасового похода по территории Никола-Ленивца мы подымаемся на вершину ротонды и начинается нечеловеческий ливень с громом и молниями — это кажется последним аккордом экскурсии, заготовленным куратором-затейником. И когда под вечер всю долину перед Угрой заволакивает вязким туманом, из которого торчат только коряги на вершине маяка, я, кажется, понимаю, почему художник Полисский забросил мольберт. Среда здесь сама рисует себя — и требует не изображения, а наполнения. Она сама себе и акция, и перформанс, и ей нужен не художник, а сценарист или хореограф.

***

Тем более симптоматично, чьими руками строится утопия — потому что утопия эта не только эстетическая, но и социальная. 11 лет назад, когда Полисский придумал заставить склон снеговиками, он призвал на помощь местных жителей, пообещал каждому 10 рублей за фигуру и уехал — а когда вернулся, обнаружил три сотни снеговиков и с тех пор с местными жителями уже не расставался.

Сейчас у них функционирует артель «Никола-Ленивецкие промыслы» — и это они строили «Вселенский разум» и маяк, они сверлили дырочки в григоряновском сарае, и та пластика, которую предполагает эта территория, определена и ими тоже. «Технология подсказывает пластику, — уточняет Полисский. — Я в самом начале и придумал такой хаос, потому что видел, что русский человек, он не может делать прямо, как немец. Мы возвели кривизну в принцип — и она позволяла делать не ровно, а абы как: приколотил — и это красиво. Я не могу сказать, что специально придумал социальный проект. Но когда они мне слепили снеговиков, я понял, что это ресурс, и я не дурак, чтобы от него отказываться. Понятно, что я художник прежде всего — а стал председателем колхоза. Но я не упрямый. Я позволяю жизни корректировать то, что у меня получается».

Кто-то из них возил торф, кто-то служил учителем физкультуры, кто-то подвизался охранником в городе — а теперь они строят объекты, дают интервью и ездят по Европам; а один из них, Алексей Гусев по прозвищу Гусь, поднаторел в изготовлении из дерева зверюшек, посотрудничал на этой почве с Филиппом Старком и теперь в каждом новом городе первым делом идет в зоопарк — высматривать персонажей.

В день, когда в Никола-Ленивце оказывается делегация «Афиши», почти никого из крестьян там нет — все уехали в Милан. Один, впрочем, остался — крепкий человек с голым торсом по имени Володя стоит, облокотившись на «Вселенский разум», мнет мозолистыми пальцами папиросу и объясняет: «Все в голове. Есть почеркушки какие-то — но это надо сидеть-пыхтеть с линейкой. Проще так вот посчитать. Мы все делаем сами. Все! На заводе ничего не заказывается. Инопланетяне к нам не приезжают. Я имею в виду иногородних». Володя у Полисского — своего рода бригадир. Когда-то он занимался мотокроссом, гонял в Средней Азии и сам делал себе двигатели — а потом поселился в соседней с Никола-Ленивцем деревне и «смотрел, куда податься», покуда его не нашли Бычкова с Кочуркиным. Он помог архитектору Башкаеву наладить тот самый мост в никуда («Он приехал такой, за обедом чинно всем все рассказал… Я думаю: «Чего делать? Свалится конструкция!»), а потом устроился на полный рабочий день к Полисскому — и стал полноценным соавтором объекта «Жар-птица», огромной чугунной инсталляции с двумя головами, изрыгающей огонь, запуск которой был приурочен к избранию президента Медведева («Ну как — рокировка же была», поясняет соавтор). Я спрашиваю, почему он сам не в Милане, на что Володя сакраментально произносит: «А че я там не видел? У меня и здесь делов хватает. Можно, конечно, поехать, там, водки попить…» Так это и здесь можно, говорю. «Можно и здесь. Тогда зачем туда ехать?»

«Это все равно художественный проект. Проект художника. Вот как были раньше народные промыслы — а тут современное искусство как промысел. Важна экономическая составляющая. У нас ничего не было, а мы вдруг пошли в лес, набрали палок, снега — и с этим врываемся куда-то к жизни. В современной России нужны любые положительные примеры, — говорит Полисский. — Они… Ну как крепостные, которых выучили. Но они меняются, конечно. Им становится уже плоховато, когда кто-то год не ездит за границу, — у них появился этот сенсорный голод, им хочется что-то увидеть».

По большому счету даже помимо ленд-арта, ландшафтного дизайна, агропарка и прочих умных слов Никола-Ленивец — это еще и фантастический пример успешного хождения в народ. Именно потому, что это хождение наоборот: интеллигент не опрощается, не надевает лапти, не идет рубить дрова — а тащит людей за собой. И они идут. По чуть-чуть, понемногу, маленькими шажочками, но идут — и доходят до Милана, до Люксембурга, до Венеции. «Вообще, — добавляет Полисский, — все радикальные пьяницы уже вымерли. Все мои любимые, которые были, так сказать, объектами искусства. Рожи такие были! А сейчас уже субъекты. Уже художники. Хотя, конечно, бывают случаи. Вот один парень, Игорек, работал с нами, в Венецию ездил, но потом сорвался, не смог. Приходил ко мне за дровами недавно. И говорит: «Дядь Коль! Я по телевизору посмотрел — говно Венецианская биеннале в этом году! Наша лучше была!»

Программу фестиваля, расписание автобусов и инструкции, как добраться своим ходом, см. на arch.stoyanie.ru