Лучшее место для отдыха в России. Байкал

Это озеро — как магнит: сюда можно приезжать зимой и летом, с лодками или велосипедами, исследовать Байкал на джипах или пешком, собирать ягоды или старинные песни, мерзнуть на перевалах и купаться в Ольхоне. И каждый раз видеть Байкал — будто впервые.

К концу третьего дня пути в поезде — уже за Братском — мы договорились, что просто так взять и приехать на Байкал неинтересно. Северобайкальск, указанный в билетах конечным пунктом, находился ровно на берегу — раньше можно было сойти только на полустанке Гоу­джекит.

Вокзала не оказалось. За одну минуту нам пришлось вытряхнуть из вагона рюкзаки и сонных товарищей — прямо в предрассветный туман, в котором плавали крыши деревянных домов и слышались хриплые крики петухов.

Было 5 утра. До озера оставалось 25 километров. Выбрав на пригорке место посуше, мы раскидали спальники и стали в этой сырой розоватой тиши дожидаться человеческого, а не петушиного утра.

Со светом обозначились и планы: недалеко от нас курилась купальня с термальной водой — после трех суток в поезде о такой удаче можно было только мечтать. На изумрудном склоне, который отлично просматривался из бассейна, паслись коренастые рыжие лошадки: под впечатлением от этой картинки и возник план конного перехода через Байкальский хребет, у подножия которого мы находились.

++++

На второй день бесплодных поисков лошадей на станции Гоуджекит нам повезло встретить пастухов, которые гнали большой табун вниз по берегу. Уговорились, что те дадут нам лошадей и проводников, чтобы пройти хотя бы два перевала, поглядеть на моренные озера и только через несколько дней — заслужив эту честь — выйти к острому мысу, с которого будет видно весь-весь Байкал. Пастухи не спорили и не удивлялись. Кажется, они рассчитывали отделаться от нас назавтра же, как только мы начнем выпадать из седел.

Табун ушел на рассвете, а мы все возились со своим табором. Проверка ­необ­ходимого снаряжения — сковородка, плащи, спички, краги и прочее — заняла уйму времени. На все вопросы проводники Лубсан, Митрич и Мишка махали руками в разные стороны и уверяли, что уж как-нибудь все это в их поклаже найдется. Четыре кряжистых диковатых лошадки и впрямь были нагружены сверх меры — но к ним еще примотали и наши пестрые рюкзаки с палатками и прочей походной чепухой.

Верховые лошади — хоть и повыше ростом — были донельзя косматы и с виду свирепы. Насилу их заседлали — плясали они так, будто впервые в жизни ходили в упряжи. Мне, по счастью, досталось прочное монгольское седло с высокой задней лукой, в котором чувствуешь себя надежно.

— А как ее зовут?

— Кого это?

— Мою лошадь?

— Ну, просто Лошадь.

Потом собаки согнали с косогора десяток наших, как оказалось, овец, и таким пестрым конвоем — солнце уже перевалило зенит — мы наконец двинулись по тропе.

Было скучно, жарко, смотреть по сторонам неинтересно — в высоком лесу, лишь вверху было видно извивающуюся ленту неба. Стременные ремни нещадно терли ноги, и от монотонного покачивания тянуло в сон. Слева в облаках мерцало будто бы большое зеркало, переливаясь холодными цветами, — Лубсан сказал, что это отражение от озера, впрочем, про мутное облачко справа он говорил, что это пыль его табуна.

Лагерь разбивали почти уж в темноте. Когда Мишка поймал барана на ужин, я шустро обменяла свою долю мяса на долю сухофруктов и сбежала к ручью умываться. Вернувшись, прошмыгнула в палатку, стараясь не глядеть на собак, облизывавших потемневший от крови мох.

— Не плачь, я его хорошо зарезал. Он даже не понял, что умер.

Запах печеного мяса щекотал аппетит, но спать хотелось сильнее, чем есть.

++++

Наутро мы встали чуть свет — и тут же начались приключения. Узкая тропа карабкалась над сыпучим обрывом, лошади ставили ноги в линеечку, как манекенщицы. Вниз, где мерцало малахитового цвета озеро, смотреть было страшновато — оставалось лишь глядеть между ушами лошади на вьющуюся в зарослях стланика нитку вытоптанной земли, пока она резко не пошла под гору. Спуск был настолько крутой, что пришлось сильно откидываться на круп лошади, распуская повод и доверяясь ее чутью, — управлять на такой дороге нельзя.

Когда мы спустились к ручью — то ли Горелому, то ли Угорелому, — озеро уже не казалось таким млечно-зеленым: посередине оно отражало небо, а по краям — строгие конусы деревьев, отчего вода становилась почти черной.

Ручей бился на камнях с бешеной силой. На перекатах, где пена рвалась вверх, было похоже, что и вода течет в гору. Пришлось спешиться и искать брод. От воды тянуло холодом. В самом глубоком месте ребята быстро поставили сеть. Кони пили, фыркали, но в воду не шли. Палевый мощный пес дважды демонстративно переплыл реку в одном месте, почти уже у слияния с озером, где было помельче и пошире. Багажных лошадей перевьючи­ли, облегчив им ношу, спутали ноги овцам, чтобы переправить их верхами.

Лубсан первым вогнал коня в воду и ловко выскочил на другой стороне. За ним двинулся Мишка, держа в поводу одну из вьючных лошадей. Верховых пришлось заставлять глядеть на переправу.

Лошадь я с трудом загнала в ручей. Тело животного сотрясали мощные подводные удары, рыжие лопатки ходили, с силой расталкивая воду, — если камнем зашибет ногу, пропала моя Лошадь. Когда добрались до середины, монотонная тряска двух дней, так изматывающая в конных походах, прекратилась. Лошадь наконец показала, что такое плавный ход. Полуминуты этого счастья хватило, чтобы понять: негодяйка просто поджала ноги, и мы стремительно несемся в озеро.

Пес настиг нас, едва борясь с течением, принялся кусать лошадь за задние ноги. Я же, встав в стременах, полосовала воду по бокам камчой и прикидывала, стоит ли уже нырять или еще рано. Осыпаемая проклятьями с двух берегов Лошадь поняла, что спокойно умереть ей не дадут, и принялась молотить под водой копытами. Нащупав большой камень, она одним прыжком вылетела на довольно крутой берег. Пес мертвой хваткой держал ее за ногу.

После этого происшествия всех оставшихся на том берегу коней навьючили снова, связали и медленно, но благополучно перевели через ручей. Пока развязывали баранов и вынимали из воды сеть с уловом, солнце уже почти скрылось — пришлось рысью карабкаться вверх, где еще был шанс согреться и обсохнуть.

Вечером мы жарили на костре рыбу, насаженную на тоненькие прутики, наперебой рассказывали анекдоты из прошлых походов — о Байкале как-то все позабыли.

Спину и ноги нещадно ломило. К черту осанку — надо, как Лубсан с Митричем, трястись в седлах, словно мешки с картошкой: так можно хоть неделями ездить.

Немного меня мотивировали, правда, воспоминания из «Путешествия в Арзрум» о том, что Пушкин три дня подряд проезжал по 80 километров и, ­достигнув расположения армии, не улегся спать на неделю в палатке Раевского, а ринулся с конницей в наступление. В хорошей, надо признать, ­физической форме пребывали литераторы XIX века. Ночью в палатку лезла Лошадь. Получив пяткой по морде, ­затопотала прочь.

++++

Утром нас ждали две новости: все вокруг было засыпано снегом; лошади сорвались и убежали. Мишка с Митричем осматривали следы на снегу:

— Да то медвед!

— Кто?!

— Медвед. Медвед, ему же тоже пропитание нужно.

Лес сразу стал каким-то неуютным. Медвед, похоже, позарились на невымытый вечером котел с гречкой и тушенкой, ну и заодно распугали лошадей. Ловили мы их долго.

Выйдя на высокое плато, мы понеслись галопом, чтобы не ночевать в снегу. И земля, и небо — кроме узкой полосы заката — были одинакового подмороженного цвета. Звуки в холодном воздухе доходили с задержкой. Взгляду было не за что зацепиться: в сумрачной пустоте справа колыхался пыльный степной жар; слева чувствовалось ровное дыхание большой воды, как будто трепетал тугой промокший парус.

Вот что значит Байкал: погоду не угадаешь, из земного пейзажа вдруг выскакиваешь в лунный. Если бы не топот копыт и хриплое дыхание лошадей, можно подумать, что какая-то неведомая сила движет тобой в этом пространстве. И лучше этой силе не сопротивляться.

Тропа снова пошла вниз, из-под камней били ключи, которых лошади пугались чуть не до смерти. Далеко в лесу виднелась лента широкой дороги — по ней обычно ходят туристы. На ночлег мы встали на полянке с теплой еще золой в костре. По палаткам разошлись быстро. От скачки между землей и небом притихли даже самые буйные.

++++

Наутро опять тяжелый скучный подъем — с жарой и неукротимыми ­лошадьми. Озеро словно распахнулось перед нами. Мы увидели его с перева­ла — посредине отражались высокие облака, как будто из озера поднимались снеговые горы. Стальным блеском слепило глаза. К берегу вел крутой склон, но лошадей, рвавшихся к воде, было не остановить. Через час озеро, кажется, только убегало вдаль — зато теперь казалось вогнутым посередине.

Скоро, бросив на узком берегу рюкзаки и одежду, мы почти одновременно прыгнули в воду. То, что ни у кого не остановилось сердце, можно признать чудом — вода была не теплее градусов восьми. Проводники искренне потешались, но быстро развели костер.

В тот вечер с гостеприимными, невесть откуда взявшимися рыбаками мы объелись омуля, уничтожили все запасы спиртного, купались, как в теплой воде, а наутро проводили чуть покосившихся, но крепко державшихся в седлах проводников.

++++

На следующий день — уже одни — мы пешком прошли по берегу чуть севернее, к мысу Котельниковскому, чтобы напроситься на катер до Северобайкальска.

Там в ожидании началась обычная походная жизнь. Яркие пятна палаток и костер привлекали гостей — то рыбаки, то пастухи, то такие же кочевники.

Невдалеке стояла палатка молодого парня-шахтера, у которого мы все одалживали сковородку: наша оказалась похищена медведми. Вечерами шахтер вежливо слушал про приключения, а днями все сидел на берегу и глядел на воду. Все сорок дней своего отпуска он глядел на воду — холодную безбрежную гладь: столько в ней было спокойствия и силы.