Культура спора: почему нас всех рвет на куски

Уровень агрессии повысился

Согласно опросам ВЦИОМ современные российские граждане очень восприимчивы к разным идеологическим мотивам. Это легко объяснимо: отношение к происходящему у соотечественников накладывается на настроения реваншизма. Многие воспринимают распад Советского Союза как личную травму. Наблюдавшиеся в последние годы разного рода микро- и макрокризисы, в результате которых люди почувствовали некую нехватку благополучия и благосостояния, та агрессивная риторика, которую предлагает власть, — а это ресентимент, враждебное противостояние внешнему врагу, — очень пришлась ко двору в обществе.

Помните, была история про Светлану Давыдову, многодетную мать, из которой пытались, нарушая правовую логику, сделать врага народа? ВЦИОМ проводил замеры — почти 50%  граждан считают, что к ней надо было применить какие-то уголовные меры. Это, конечно, говорит о том, что люди становятся агрессивными, а степень свободомыслия и общей толерантности снижается. Некоторые правовые инновации последних лет, связанные с повышением уровня цензуры в отношении интимной, социальной и культурной жизни граждан, прозвучали для общества как команда «Фас», как оправдание буллинга и преследования.

Есть специфика государства и есть особенности медиа. Медиа имеют некоторую совокупность правил. Согласно им создаются, отбираются и транслируются новости в определенном спектре интенсивности. В книге «Реальность массмедиа» Николас Луман выводит целый список критериев, по которым СМИ выдают новости. Среди них скандальность, наличие жареных фактов, возможность аффективного влияния на человека — то есть формируют очень эмоционально заряженные сообщения. В результате такой селекции сообщения, которые можно подать спокойно, получаются интенсивнее, приобретают характер алармистских. Алармизм — рассуждения, что вот завтра война, — воздействуют как аффект. А что такое аффект? Это та эмоция, которой нельзя сопротивляться. В ситуации зрительского ответа на этот вызов вы можете отреагировать двояко: либо испугаться, что мы на пороге третьей мировой, либо занять оборонительную позицию, мол, да мы, как в старые добрые времена, сейчас как встанем с колен! В первом случае вы оказываетесь в состоянии перманентной тревожности, а во втором получаете некоторое удовлетворение и даже уверенность, особенно если все прочие сферы приватной и общественности жизни не дают повода собой гордиться. Это тот самый реваншизм.

«Телочки» показали, что либералы тоже ожесточаются

Медийный скандал с «Медузой» и их сексистскими твитами показал, что не только те, кого мы считаем агрессивными консерваторами, но и те, кто похож на либералов, вооруженных демократическими ценностями, не умеют слышать, вступать в открытый диалог. Казалось бы, сетевая культура гораздо в большей степени инкорпорирована в логику свободной коммуникации, уровень терпимости должен быть выше. Но нет. При этом исследователи, которые занимаются рунетом, предостерегают нас от приписывания ему каких-то особенно отвратительных характеристик: рунет не отличается от других национальных видов интернета каким-то особым уровнем хамства  или неприязни. Дело в том, что, во-первых, пользователи интернета считают его свободным пространством, существование в котором не сопряжено с представлением об ответственности. Здесь можно делать все что угодно и абсолютно безнаказанно. Во-вторых, в интернете те типы общения, которые приняты в обществе, становятся интенсивнее, эмоциональнее. Мы видим само общество очень разобщенным и агрессивным, в сети эта особенность становится более заметной.

Еще одна проблема в том, что не существует переговорной площадки для общения с властью. Люди не могут предъявить претензии, не могут выдвинуть конструктивные предложения. И здесь важно, что не только государство не особо заинтересовано в создании независимых коммуникационных площадок, но и сами люди не часто проявляют инициативу. Гораздо проще выйти на улицу, чем попытаться вступить в диалог. Более того, когда возникают фонды, направленные на решение социальных проблем, а значит, способные выступить полем, где люди смогут поговорить с властью, это не всегда встречает поддержку со стороны публичных либералов. Достаточно вспомнить случай с Чулпан Хаматовой или даже деятельность доктора Лизы, которая в несколько последних месяцев вызвала споры в социальных сетях. Так что это проблема не только государства-левиафана, которое отличается известным гигантизмом и оттого ригидностью, медлительностью. Общество тоже отказывается трансформировать свои механизмы. 

Есть еще пример: моя коллега Галина Юзефович ведет колонку про книги на «Медузе». И там она каждую неделю пишет про прекрасные или ужасные книги. Совершенно неангажированная позиция. Но после этого случая с «Медузой» ее отфрендили на фейсбуке 20 человек просто потому, что она сотрудничает с «Медузой». Это глубоко внутри нас... Не существует вообще идеи, что мы можем вступать в диалог. Любой значимый общественный вопрос вызывает очень резкую реакцию. Любой компромисс воспринимается в штыки. Ужас создания ненависти к другому не в самой ненависти, а в том, что это даже обсудить невозможно.

Идеологический посыл власти работает даже в отношении групп, которые считают, что они исключены из информационной повестки. Например, у меня много студентов, которые принципиально не смотрят телевизор, не читают какие-то специальные типы СМИ и считают, что они вне этого контекста. Но они недооценивают, что интернет так или иначе фрагментарно транслирует очень многие вещи, которые они впитывают. В прошлом году перед зданием РГГУ проходила акция: нужно было принести футболку с каким-нибудь американским логотипом или просто с надписью на английском языке, и тебе выдавали футболку с чем-нибудь типа «Наши «Искандеры» ничего не боятся». Там стоял самовар, баранки, варенье. И вы бы видели, с какой скоростью туда шли студенты. Для них это был такой фан, движуха. По факту они все равно оказывались включены в эту идеологическую игру. 

Граждане не чувствуют ответственности

В России нет опыта  общения с государством как с партнером. То, что в Европе развивалось в рамках логики капитализма и атомарного существования, у нас было усвоено искусственно. У Кристиана Лаваля есть замечательная книга «Человек экономический», где он рассказывает, что даже у Августина Блаженного можно встретить мотивы оправдания человека «заинтересованного». Говоря современным языком, мотивированного получением личной пользы от любых коммуникаций. По мере того как мы приближаемся к культуре буржуазии и больших городов, кристаллизуется идея зависимости успеха и счастья правителя от благосостояния граждан. И в принципе европейские государства стараются отстраивать эти партнерские отношения. Такое уважительное отношение позволяет сохранить спокойствие, ощущение диалога и минимизировать протестные эксцессы, окончательно предотвратить которые, конечно, невозможно. Понятно, что это лишь некое иллюзорное ощущение, потому что любые самые либеральные и демократические начинания и гуманистические ценности важны как фон для решения экономических вопросов.

Но в России не было даже такого. Господин Бердяев, к которому любит апеллировать Путин, около века назад не стеснялся писать, что история существования России и развития ее политических систем определяется в том числе географическим детерминизмом. Страна огромная, управлять ею не тиранией неудобно и вообще вряд ли возможно. Понятно, что это мифологическая модель, но она похожа на коллективное самоощущение, идентичность россиян. Здесь всегда была сильная власть и никогда не было гражданского общества.

Даже для российских либералов сегодня распространенной является идея о том, что гражданское общество — это метафора, означающая условия всеобщего счастья, свободы и благоденствия. Крайне редко борцы за либеральные ценности вспоминают, что гражданское общество, согласно теоретикам капитализма, например, Эву Кьяпелло, это еще один механизм контроля общества, который избран либеральным государством.

С точки зрения официального дискурса власти то, что мы наблюдаем сегодня — ручное управление, наличие нескольких «менеджеров» на ключевых позициях, очень сильная привязка региональной власти к центральной, — вполне себе норма искусства управлять РФ. У граждан же есть привычка к представлению глав государства не в виде сменяемых чиновников, а в виде «отцов нации». Люди не готовы нести ответственность за принятие своих решений. Получается, что нами управляют — и нас это устраивает. А современная политическая теория говорит о том, что государство не должно быть жестким зверем, но и не должно выступать в виде опекающей несмышленых детей няни. Государство должно состоять из сообществ, которые имеют возможность выражать какую-то позицию. Это и есть политическое общество — в противовес обществу закрытого типа.

Ханна Арендт, занимавшаяся вопросами тоталитарного и массового общества, писала, что люди, составляя сообщество, должны понимать, что они будут нести коллективную ответственность за все то, что происходит в пределах их комьюнити. Условно говоря, вот мы все с вами должны сейчас осознавать, что мы несем ответственность за присоединение Крыма. Однако большинство людей, вне зависимости от мировоззрения, не хотят разделять такую ответственность, путая ее с коллективной виной, с навязыванием виктимности. С Крымом проблема в том, что, по мнению многих, он действительно наш. Иногда люди защищают свои одобрительные высказывания компетенциями (я слышала подобное от историков в возрасте), иногда чистым аффектом («Крым наш, и это восстановление справедливости!»). Почему люди не подумали о последствиях? Ну многим людям не до того — они заняты выживанием, решением социальных проблем. Кто-то, кто живет далеко — в Сибири, на Дальнем Востоке, — сталкивается с другими вызовами, что косвенно подтверждает угрозу сепаратизма. Есть и части страны, которые являются государством в государстве, типа Татарстана, у них своя специфика.

Будут расти все формы нетерпимости

Любые идеи, которые имеют отношение к преступлениям на почве ненависти, все, что касается дискриминации по любому принципу (расизм, национализм, эйджизм, сексизм). Вообще все, что против гетерогенности в культуре. Я повторю, что для этого даже необязательно заниматься пропагандой, ведь основные либеральные принципы, способные защитить нас от hate crimes, не усвоены. Основная масса людей присвоила себе представление о свободе в 90-е, представления о демократии в 2000-е, и все эти нормы так и не стали своими. В результате либерализм, демократические ценности, даже общие гуманистические ценности — это тонкая амальгама на том, что в действительности составляет ядро российской культуры. Ни один из принципов мультикультурализма не усвоен — и, следовательно, стоит наступить человеку на ногу, как он тут же станет хамом. Это неприятие другой позиции, отсутствие представления о том, что Другой — это нормально, к сожалению, глубоко внутри нас. 

Любой значимый общественный вопрос вызывает очень резкую реакцию. И это начинается с каких-нибудь банальных гомофобных тем и заканчивается вопросом, делать ли прививку ребенку. Раскол существует на всех уровнях. Это видно в медиа: ток-шоу отвратные, в интернете люди занимаются троллингом — чем угодно, только не разговором, люди отказываются искать компромисс. Ужас создания ненависти к другому не в самой ненависти, а в том, что это даже обсудить невозможно.

Что означает «случай Капкова»?

Если государство поймет, что на самом деле управление можно производить не только репрессивными методами и методами экономической или символической покупки людей, а путем предложения им некой привлекательной для них повседневности, тогда можно будет найти работу многим менеджерам, подобным Капкову. Для условных Капковых самым простым методом работы будет следующий: мы должны создавать не идеологию, которая пропагандирует агрессию, а платформу, которая сможет каким-то комплементарным для человека образом проводить в жизнь цели государства, отличающиеся известным изяществом и целесообразностью хотя бы в среднесрочной перспективе.

С молодежью вроде нащупали как работать, хотя и здесь есть масса вопросов. Другое дело, что со старшим поколением парк Горького с фалафелем не пройдет. Здесь надо проводить тонкую, градуированную политику, объединенную единой логикой, но ранжируемую в зависимости от опыта граждан. Скажем, со старшим поколением, конечно, надо пересмотреть опыт Советского Союза, необходимо провести люстрацию. Я не сторонник радикальных мер и не считаю, что всех, кто хоть как-то был связан с компартией, надо репрессировать. Но хотя бы не надо закрывать музей «Пермь-36», не стоит постоянно проводить прокурорские проверки в «Мемориале» и Музее Сахарова. Нужно оставить людям хотя бы понимание того, что есть анклавы либеральности. Это как с «Дождем» — несмотря на все спекулятивные разговоры, телеканал говорит, и это важно, как был важен их прошлогодний опрос, как раз проверивший способность нашего общества к проведению люстрации.

Иными словами, государству необходимо понять, как работать с основными сообществами, немножко ослабить хватку и перестать обращаться к людям с помощью старых, пустотных идеологических клише, которые и 30 лет назад уже не работали. Кстати, «итальянская забастовка» медиков — это прорыв, это непосредственная демонстрация профессионального сообщества, которое не является носителем оппозиционных настроений, но участники которого недовольны. Если общество будет состоять из таких консолидированных множеств, государству будет легче научиться с ним разговаривать.  

Большое значение здесь имеет специфика российских медиа, которые, увы, не работают на создание у аудиторий более сложной, полифонической картины мира. Например, западный медийный контент активно играет с форматом социальной рекламы. Любая реклама — от самой обычной коммерческой (вроде рекламы IKEA с дедушкой с красным стулом) до роликов благотворительных фондов — построена на идее социальной поддержки, на продвижении ценности простых человеческих эмоций, а не агрессивных аффектов. У нас это вообще не развито. Можно сравнить рекламу Google и рекламу «Яндекса», снятые в одно и то же время. Они невероятно отличаются. В первом случае речь идет о каких-то семейных, нежных, интимных отношениях человека, который для сохранения этих отношений просто использует рекламируемый продукт. А у нас это большой коллектив гиков, которые разрабатывают там что-то для вас, лохов, потому что вы ничего не понимаете. Медийные образы очень быстро считываются и воспринимаются людьми и становятся для них нормативными. 

Что делать тем, кто не встроен в систему?

Ну, на мой взгляд, нужно работать с молодежью. Причем работать не в стиле активизма: давайте пойдем на баррикады. Необходимо предлагать определенный тип критического мышления на основании того, что культура не гомогенна, не существует единственной нормы, есть множественность, и нам следует в этой множественности ориентироваться и считать ее важной. Нужно помогать современному молодому человеку не просто ощущать, что он человек мира, но и то, что он может реализовать на практике это ощущение здесь, в родной стране. Должны быть такие пространства, а не маленькие гетто для своих (вроде «Стрелки» и т.д.), куда он может прийти и начать говорить, действовать. Как только появится эта критическая масса, как только ее участники начнут воплощать эти идеи в жизнь, что-то начнет меняться. 

Но у нас есть и другая проблема: молодежь в возрасте 19–20 всем этим не интересуется. То, что они аполитичны, — понятно: они взрослели в период стабильности нулевых, тогда политика не была модным занятием. Однако они зачастую демонстрируют интерес исключительно к эскапистским рекреационным практикам (интернет-серфинг, поездки с родителями за рубеж), что означает нежелание видеть трансформации общества и включаться в их переживание. Они почти не ощущают изменений — и не чувствуют проблемы. Почти та же история со школьниками. Буквально недавно закончился форум научной молодежи «Шаг в будущее», на который съезжаются учащиеся со всей страны. Там были разные ребята и среди прочих девочка, рассказывающая о менди (рисунках хной) как способе борьбы с бездуховностью татуировок. На первый взгляд, это выглядит смешным, но ведь это прямое доказательство того, что юные неглупые ребята уже в школе получают установку, что абсолютно формальное следование господствующим идеологическим/культурным нормам обеспечит им хорошее будущее. Это цинизм, который присваивается с детства. 

Что будет дальше?

Люди станут жестче, возможно, будут более открыто демонстрировать свое недовольство. Люди начнут гораздо в большей степени вмешиваться в приватное пространство друг друга — у нас и так к приватности всегда было крайне мало уважения, а теперь будет еще меньше.

Что касается тех самых «других», то они могут начать вести себя более опасливо. В этой ситуации объединение в сообщества, которые будут внутри продуцировать недовольство, фрустрацию, невроз, вполне возможно даже для тех, кто бежит любых коллективных действий. На самом деле с этой внедряемой ненавистью к непонятному другому, а, значит, с внедрением ненависти как главного двигателя эмоциональной жизни есть очень простой антропологический способ борьбы. Необходимо показать, что вне зависимости от принадлежности человека какому-либо сообществу он остается человеком. Таким же, как ты. Если мы сможем сделать так, чтобы люди, сталкиваясь с «другим» в любых проявлениях, видели не активистов или представителей каких-то почти преступных групп, а просто людей, которые что-то другое любят, обладают другим цветом кожи или во что-то другое верят, тогда мы сможем решить многие проблемы. Ключевой способ борьбы с идеологией — это повседневность.