«Мне по-прежнему 8 лет, я свободный ребенок»: интервью Людмилы Петрушевской

Это интервью было опубликовано в журнале «Афиша» в мае 2013-го года.

• Я слышал, вы совсем не даете интервью.

• 25 лет не давала, да. Но теперь музыкой начала заниматься — и приходится.

• Неумолимая сила пиара?

• Да, тут совсем другие правила.

• Я не знаю, если юбилей, то можно, наверное, говорить про возраст?

• Конечно, говорите.

• В 75 лет люди обычно уже не меняются, а если и меняются, то, извините, к худшему. Но я тут начал разбираться в том, что вы сделали за последние годы, почитал программу вашего юбилейного фестиваля и понял, что вы радикально меняетесь по всем направлениям, делаете абсолютно разные, новые для себя вещи. Как это случилось?

• Да нет, я всю жизнь разная. Делала все, чему человек только мог научиться в городском Доме пионеров, улица Стопани, дом 5. Хор, изостудия, театральный, литературный кружок. Всю жизнь занималась всем этим. Поэтому новое за последнее время — это только «Керосин», мой оркестр, 6 лет существующий, и диски новые.

• Нет — музыка, шляпы, живопись.

• Ну шляпы — это уже у меня давно, живопись — это очень давно. Я рисовала всю жизнь, но так как-то, изредка. Больше начала писать акварели где-то в 90-х годах, в конце 80-х. Мы жили в Малеевке летом, кругом были букеты. И я собирала эти букеты, ставила, потом они вяли — и я пыталась их нарисовать, чтобы оставить. Такая странная была мысль.

• А со стороны кажется, что вы приобрели поразительную гибкость творчества, в общем-то, к старости. Это, выходит, только кажется?

• Знаете, внутри себя человек никогда не соответствует своему возрасту, никогда. А для меня еще очень важно окружение. Когда меня окружают художники — а у меня было много подруг-художниц, замечательных художниц, — я начинаю писать акварели, портреты. Потом меня приглашают преподавать во ВГИК, на отделение анимации, и я иду туда, потому что хочу научиться делать сама мультфильмы. Потом… С чего началась у меня музыка? Я вообще всю жизнь пела. У меня был довольно хороший голос. Когда я училась в университете, я занималась в классе сольного пения, потом в оперной студии. И мечтала я, конечно, о консерватории. Но денег не было, а преподаватели, которые готовят к поступлению, очень дорого берут. В студенчестве я вообще была такой бард с гитарой, костер, друзья, все хохочут, ля-ля-ля, но я это бросила, мне это перестало нравиться. Потом я играла в студенческом театре «Наш дом» — а вот это было кабаре: песенки, комедийные сценки. Выучка на всю жизнь. Но через год меня оттуда выгнали за то, что я пропустила один спектакль, не рассмотрела в расписании. И мне долго снилось, что я выхожу на сцену… После этого я уже пела только детям. Допустим, если мы с дочкой выходили в поля — у нас был дом в деревне, — я немедленно начинала петь арии из опер или романсы. (Поет.) «Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы». Потому что поле, никого нет. Иногда только спугнешь зайчонка. Дочь терпела, молчала, а сейчас она сама поет фанк-рок таким могучим голосом, Smitanaband. А, так с чего же началась теперешняя сцена? Да, у нас же капустник есть в Доме актера. И меня попросили соорудить гимн нашего театрального сообщества. Я написала на мотив любимого танго «Над заливом». (Напевает.) Исполнила эту штуку со сцены. Волновалась, голос дрожал, и пела я таким вот кукольным голосом — патефон, абсолютно. Ночью позвонили мне и говорят: «Рустам Хамдамов в восторге, хочет снимать вас в кино».

•  Ну понятно, раз патефон.

• Ну просто один к одному. Думаю — ну ладно, пожалел. А потом у меня был творческий вечер в «Китайском летчике Джао Да», и я решила спеть четыре песни на французском языке. (Напевает.) И вдруг я увидела, что люди качаются…

• Это то, чего нет в писательской профессии? Непосредственный контакт?

• Энергия. От качающихся людей исходит волна тепла. Поддержки. Добра. Счастья. И в следующий раз, когда меня пригласили в маленький театрик, я уже собрала оркестр. Ну, в общем, так это и случилось.

• Если честно, я вчера послушал ваши записи впервые и испытал довольно сложные чувства. Вы для меня писатель, довольно важный притом. Внутренне я вас примерно с Эдгаром По сравниваю. Вы много лет создавали в моей голове страшные и запоминающиеся образы. И вдруг я вижу, что Эдгар По надел шляпку с розами и поет.

• И стал веселый.

• Это поразительно. Ваша концертная деятельность укладывается в ваш писательский проект? Вы рассчитываете на реакцию вашего читателя, который слышит, как вы поете? Или это совершенно разные, отдельные вещи для вас?

• Да, я понимаю. Людям неудобно. Солидная такая писательница, лауреат, давно должна учить и вообще молчать. Никто не знает, что меня из театра выгнали и это была трагедия. Но уже нашлись такие, которым мое кабаре подходит. Они хлопают, орут. Ну а я остаюсь писателем, потому что пою на собственные тексты и, кстати, читаю свои стихи на концертах. Народ, надо отметить, часто хохочет. А что касается писательства… Я училась на факультете журналистики, и там все что-то сочиняли. А потом попала на радио. Попала я на радио, и там у меня была подружка Зинка, оператор. И она мне рассказала совершенно фантастическую историю про свою подругу, проститутку бывшую. А у меня какие были писатели любимые — Пруст, Джойс, Томас Манн с их фразами на страницу. И я писала длинные-длинные-длинные фразы и описывала, как льется вода. В общем, я хочу сказать, что после Зинкиной истории я написала рассказ «Такая девочка». Короткие фразы, только самая суть. Но его опубликовали только через 20 лет — и то с трудом. И потом, вот эти рассказы подруг — это стало самым главным. Потому что иногда вынести такое было невозможно. Это надо было записать — как родить, освободиться. Это вот точно я для себя поняла. Что когда я пишу — я освобождаюсь от этого гнета. Тогда эта история перестает меня мучить. Каждый раз я как бы спасалась от смерти. Понимаете? Потому что вынести это было невозможно.

• То есть эта тьма, эта жуть, в которой вас часто обвиняют, — вы ее не производили, вы ее отгоняли?

• Я не то что отгоняла, я передавала. Знаете, чтобы кого-то спасти, надо рассказать.

• Получается, во многом это то, что сейчас бы называлось социальной журналистикой? «Люди, смотрите, что происходит»?

• Видимо, да… видимо, да. Но… Понимаете, как бы сказать… Ведь что такое фольклор? Что-то создалось, и это — тяжесть. Ее надо обязательно родить. Чтобы ее родить — надо передать. Вот это и есть фольклор. Если больше двух передают другим историю.

• И это был ваш фольклор?

• Да. Потому что народ мне это все диктовал. Я была голос народа. Много лет. И то, что люди воспринимают как чернуху жесткую, на самом деле было попыткой объявить на площади, что происходит.

• А может, чуть-чуть не видеть этого — и вам было бы проще?

• Солнышко мое, что я могла сделать со своими подругами, которые мне все время это рассказывали?

• Как все — затыкать уши, не обращать внимания.

• Но я очень хороший слушатель. Я очень хороший слушатель, чуткий. Где бы я ни оказалась — ко мне садится человек и рассказывает свою жизнь. В поезде, на вокзале, на отдыхе — приходит и рассказывает.

• И потом уже не остается ничего, кроме как это записывать?

• Потому что иначе спастись невозможно. Это знаете как мучает? Мучает безумно. Но я вот иногда говорю, что мои рассказы — это зеркало. Человек видит в них себя. Если он видит зло — значит, он злой. Если он видит добро — значит, он добро. Потому что я каждый раз, когда их писала, — я в конце плакала.

• А если я вижу ужас — то, по-видимому, я ужас. И все-таки к воспоминаниям опять. Как к общепризнанному специалисту по жути — к вам вопрос. На протяжении вашей долгой жизни жути становится меньше или больше?

• Как вам сказать… Дело в том, что сейчас у меня более замкнутый образ жизни.

• Вы перестали быть хорошим слушателем?

• Нет, я не перестала быть слушателем, но все меньше и меньше этих возможностей. Потому что я не езжу ни в какие дома отдыха и не сижу на скамеечке и мои подружки, как бы сказать, состарились и рассказывают только о врачах. Что меня очень сильно, конечно, возмущает. (Неожиданно повышает голос.) Потому что в очереди в 8 утра в поликлинике за талончиком к эндокринологу стоят диабетные больные!

• Такой рассказ есть?

• Нет.

• Будет?

• Нет, никакой рассказ, никакая бумага этого не выдержит. (Снова очень громко.) Я бы вышла на улицу только с этой целью — защищать права больных. Почему-то они там какой-то хреновиной занимаются. На улицу надо идти с конкретным: защищать права больных, которых больницы выписывают умирать домой! Потому что главврачей наказывают за смертность не выше какого-то процента. Так врачи всех выкидывают! Защищать права стариков, права одиноких матерей — знаете, сколько им в месяц наши нефтяные правители дают? Сидящие в конце трубы? Один раз в продмаг сходить! Надо кричать о правах бездомных, безработных, о правах детей, которых в школе учат черт знает чему. И черт знает кто. Труженицы выборных комиссий! Выйти защищать права мальчишек, которым надо преподавать в школах, а их отправляют в армию. Мальчишки — лучшие учителя для мальчишек. Мальчишка, кончивший педагогический, должен идти в школу. А его забирают в армию. И все.

• В вас, кажется, по-прежнему копится жуть. Вам, наверное, надо это записать.

• Это не тема для рассказа, понимаете?

• Почему? Про эндокринолога — я легко представляю себе такой ваш рассказ.

• Нет, нет. Я такими вещами никогда не занималась.

• Почему? Слишком дешевый прием?

• Нет, золотко мое. Есть вещи, которых литература не осилит. К примеру, диагноз. К примеру, весь процесс лечения. Как выписали из больницы мою подружку молодую умирать. Врач пришла, спрятала глазки, процесс лечения завершен. Этого не осилит ни драматургия, ни литература. Это докфильм, это журналистика и это газета.

• Журналистика и газета в чем-то сильнее и всеохватнее, чем литература, получается?

• Просто есть вещи, для которых литература не подходит.

• Я думал, что все писатели считают литературу всемогущей.

• Да ладно! Что значит «я считаю литературу такой»? Ничего я не считаю.

• Мы сейчас с вами сидим в зале галереи «На Солянке», где в рамках вашего фестиваля открывается выставка «Петрушевская и Норштейн. Выставка одного диалога». Расскажите, кто для вас Норштейн.

• Юра? Старый друг. Корефан.

• Помимо того что вы сценарист «Сказки сказок», правда, что Ежик — это тоже вы?

• Нет, это все ерунда. Это случайное сходство.

• Ну вообще, глядя на вас, невозможно избавиться от этого ощущения.

• Да я уже говорила много раз про это. Читайте в интернете.

• Кстати, про интернет — вас очень раздражает интернет-популярность поросенка Петра?

• Нет. Я считаю, что это вполне заслуженно. А то, что они там ругань пишут и всякий мат, — это нормально, это фольклорная обработка.

• Ну он стал символом бесконечного интеллигентского разговора про отъезды.

• Вы знаете, людишки могут все что угодно присвоить. Это не запрещено.

• То есть вам кажется это совсем случайным? Просто, наверное, это важная и для вас тоже тема, нет?

• Нет, вы что?

• Ну вы, я думаю, как и все на свете, пострадали от того, что у вас волнами уезжали друзья.

• Вы понимаете, нет. Я не пострадала ни хрена. Мои не уехали — я дружу с очень небольшим количеством людей. Тут у меня были концерты за бугром, и подошел ко мне мужчина из такого разряда, знаете, инвалид разума при жене. Дома сдали квартиру, живут тут, у моря. Все время в сети, пивасик, покурить что-то, елки-пальмы, парадайз. На ночь пьет. Это сразу понятно по личику. И говорит: «Я хочу, чтобы вы мне подписали». Там была копия поросенка Петра, вот того, который сваливает. Я это дело порвала и сказала: «Я прошу вас больше ко мне не подходить, это не мое». А потом в интернете он дал объявление: «Вожу экскурсию по стране с рассказом о том, как меня чуть не побила Петрушевская». Вот такие люди, сбылась идея, свалили из Рашки. У каждого же своя страна. У кого-то Россия.

• А вы остаетесь — значит ли это, что вы теперь лучше справляетесь с жутью?

• Я сейчас, конечно, больше пишу сказки.

• В которых вы позволяете себе быть доброй и счастливой.

• Нет, ну там тоже не все хорошо, но я просто всех спасаю в конце концов.

• Но вы-то замечаете в себе перемены?

• Как бы сказать. Сам по себе человек себя ведь в общем не видит. Кто он такой, как он выглядит, что у него, как у него. Мне по-прежнему 8 лет. Я беспризорница, свободный ребенок. Мами нет, папи нет — я так говорила в детстве, прося копеечку в магазине. Со всеми вытекающими. Для меня вечером выйти из дома и пойти погулять — это такое счастье. Никого народу, я гуляю. А про жанры… Просто, видите ли, такая история. Наверное, есть некоторая норма. У меня был мудрый родственник, старый пьющий человек. Уже ослепший, он выходил из дому, только когда темно: днем его били и обыскивали, слепца. Он погиб потом ночью под электричкой. Так вот, он говорил мне по телефону: «Понимаешь, человеку дано одно ведро спермы. Вот как он им распорядится, так и распорядится. Можно все вылить сразу, а можно растянуть». А я теперь понимаю, что это все дано так. Одно ведро чего-то. Ведро романов, ведро рассказов. Ведро песен. Мультфильмов. Комиксов. Ведро акварелей. И ты использовал это, ты все это выдал, сделал. И, наверное, это кончается. И начинается другое ведро. Музыка, сцена. Тоже счастье.