Аня Айвазян — о Франции после терактов

У нас в районе «Гонкура» много кафе с верандами, бистро, маленьких фастфудов, а до Марэ пешком где-то минут 15–20. В эту пятницу мы остались дома, хотя у мужа была мысль сходить с друзьями поесть в Le Petit Cambodge бо-бун — камбоджийскую лапшу. Но как-то не сложилось, и после занятий он вернулся домой. Через полчаса начали писать друзья — мы сразу же включили телевизор и узнали, что террористы расстреляли людей на веранде нашего любимого Le Petit Cambodge, взяли заложников в клубе Bataclan в 10 минутах от дома и одновременно атаковали Стад-де-Франс. 

Я не хочу сейчас рассказывать, что мы в те моменты чувствовали, как судорожно звонили всем друзьям, в какой панике были, когда долго не могли связаться с родственниками. Удар пришелся на нашу беззаботную жизнь выходного дня, когда 10-й округ кипит, все сидят на верандах, сворачивают самокрутки, пьют вино, гуляют вдоль канала Сен-Мартан. Друзья приезжают в наш район из противоположных концов города, потому что у нас всегда весело. В первые дни после всего, что произошло, район как будто затаил дыхание: мы выходили за хлебом и газетой — и быстро возвращались домой. Но с парижанами это долго не работает: тут жизнь быстро берет свое. Libération опубликовала замечательную колонку о том, что в этой войне мы должны отстоять главное — то, как мы умеем и любим жить. Мы с мужем решили, что пойдем ужинать в Le Petit Cambodge, как только они откроются, потому что это часть нашей маленькой парижской жизни, в которой есть наша булочная у дома, овощной рынок по вторникам и пятницам, независимые книжные магазины и кинотеатры. Смысл того, что произошло в прошлую пятницу, — заставить нас бояться сесть на террасе с бокалом вина или пойти на концерт. Я не буду хвастаться и говорить, что не боюсь — потому что вообще-то я очень боюсь, — но со своими страхами нужно бороться. Вот этим мы сейчас и заняты.

Вообще в России часто любят повторять что-то типа «Европа страдает от своей толерантности», «Так им и надо, нечего было к себе всех подряд принимать» и все в таком духе. Особенно много такой риторики было в прошлом году, когда на марш 11 января в Париже люди вышли с плакатами «Я мусульманин, и я Шарли». Тогда в фейсбуке писали, что французы — толерантные идиоты: их взрывают, а они туда же. В этом ничего удивительного нет. Каждый раз, когда случается кризис, люди выпускают наружу дремавшее в них мракобесие. Объяснять им, что Франция до сих пор остается демократической республикой именно потому, что уважает свободы своих граждан —  мусульман, христиан, иудеев или атеистов, — бессмысленно, потому что все комментаторы знают, как лучше: запретить, выдворить, посадить. 

Иногда те же самые люди ходят на митинги и скандируют: «Россия будет свободной». Про какую свободу речь? Кто его знает. В прошлом году мы пошли на площадь Республики прямо в день расстрела редакции «Шарли Эбдо». В тот вечер не было никаких злых речей, ненависти, агрессии — только солидарность перед лицом чего-то страшного. Конечно, во Франции тоже есть Марин Ле Пен с ее ксенофобией и запретительной риторикой, но Марин Ле Пен — это, к счастью, политическое мнение, а не национальная идея. 

Комментатору в интернете очень легко составить портрет гипотетического джихадиста, который спит и видит, как кого-нибудь взорвать, а дальше начать проецировать этот образ на всех мусульман. Мой сосед с первого этажа магрибианец и мусульманин. В день, когда нас пытались ограбить, он услышал, что нашу дверь ломают, и выбежал из квартиры с молотком. Для меня он добрый дядечка, который пошел на риск ради сохранности моей квартиры, а для комментатора из фейсбука — потенциальный злобный джихадист. 

Вообще куда легче оперировать каким-то мифическим образом, чем иметь дело с реальными людьми. Мне кажется, во Франции многие понимают, что есть разница между мусульманами и исламистами — и что в целом мусульмане страдают от исламистов куда больше, чем все остальные. То же самое с беженцами — в социальных сетях после терактов появились призывы немедленно всех отправить обратно в Сирию. А я вот думала о том, что еле пережила один такой день террора и ужаса и буду его еще долго вспоминать, а беженцы из Сирии переживали этот ад, как на повторе, месяцами. Странно, что не все это понимают.

Все это не означает, что во Франции нет дебатов насчет политического ислама и радикализации в среде молодых французов. Если отбросить популизм людей типа Марин Ле Пен, то интересно следить за дебатами в более интеллектуальной среде. Например, есть такой популярный публицист и писатель Эрик Земмур, который много критикует миграционную политику Европы и французский ислам. Когда его отлучили от эфира из-за особенно резкого интервью, даже глава коммунистов Жан-Люк Меланшон, который с Земмуром готов спорить до потери пульса, был недоволен этим решением, потому что свобода слова — для всех. Можно с Земмуром не соглашаться, но его мнение интересно многим — и запрещать ему высказываться несправедливо. 

Когда произошла трагедия с «Шарли Эбдо», Олланд сумел выйти из положения: с политической точки зрения ему очень помог марш 11 января, когда по бульварам, взявшись за руки, шел весь международный политический истеблишмент, а за ним и полстраны. Это ощущение единения на время заслонило все остальное. Но потом мы начали узнавать, что спецслужбам еще до терактов были известны имена братьев Куаши и Кулибали. У них были данные о том, что эти люди радикализировались, что они ездили на какие-то тренировки к боевикам и так далее. У обывателя сразу возникает вопрос, почему власти, имея на руках всю эту информацию, не смогли предотвратить случившееся. Сейчас происходит то же самое — оказывается, что некоторые из террористов были занесены в специальные списки. Эксперты объясняют: чтобы вести слежку за одним потенциальным джихадистом, нужно 12 полицейских — и у государства нет на это денег. 

Головой ты понимаешь, что за всеми не уследишь, но внутри все равно зреет это человеческое недовольство. Я была очень удивлена, когда министр внутренних дел Бернар Казнев не подал в отставку: после такого провала оставаться министром стыдно. И так думаю не только я — мои французские знакомые говорят то же самое. Мы не знаем, какие силы брошены на предотвращение терактов и как они работают: может быть, они делают все, что могут, — но очевидно, что этого недостаточно. 

Конечно, сейчас противники Олланда — Саркози и Ле Пен — пытаются капитализировать эту историю. Но независимые специалисты, к которым прислушиваются, вроде бывшего главы антитеррористического отдела прокуратуры Марка Тревидика, объясняют, что проблема в том, как вообще устроена вся система борьбы с терроризмом во Франции и что ее нужно реформировать — и это вопрос не политических предпочтений, а исключительно технический и юридический. Если честно, после того как за последний год во Франции случилось три крупных теракта, у меня больше надежды на хакеров из The Anonymous, чем на государство. И это не потому что Франция плохая, а потому что ни одна государственная структура еще до конца не приспособлена к тому, чтобы бороться с чем-то настолько новым и дерзким, как ИГ (деятельность этой организации официально запрещена в РФ).

Вся эта истерия вокруг французского флага на юзерпике в фейсбуке говорит только о том, насколько люди запутались. По их логике, чтобы проявить с кем-то солидарность, нужно уже иметь в этом деле большой опыт, как будто солидарность — это не что-то спонтанное и эмоциональное, а прибавка к зарплате, которую надо сначала заслужить. На следующий день после событий в Париже я увидела в своей ленте ссылки на статью про то, что публичное сострадание — это такой эксгибиционизм. Я знаю, как моя семья, мои друзья и знакомые за нас переживали, — и для меня это не показное сострадание, а поддержка людей, которым не все равно, живы мы тут или нет. И любой, кто начинает в такие моменты мериться количеством погибших и злорадствовать, — форменный мудак. Это не означает, что некоторые вещи не нужно обсуждать — нужно: почему в Бейруте не работала та же функция фейсбука Safety Check? Я хочу, чтобы у жителей Бейрута тоже была возможность быстро оповещать знакомых о том, что они в безопасности. Нужно все это обсуждать и думать над этим, но не в тот момент, когда под окном воют сирены, а по телевизору показывают окровавленные улицы моего района.

Нужно исходить из того, что безопасно сейчас не будет нигде, — и сразу становится как-то проще: езжай куда хочешь. Последние дни при малейшем звуке сирены бросаюсь к телевизору — вдруг что случилось. Но нужно с этим бороться, потому что так можно действительно рехнуться. А еще я просто перестала слушать мнения экспертов, читать бесконечные колонки и вступать в обсуждения. Меня интересуют только голые новости: нашли того-то, был там-то, осталось найти того-то. А уж что думают пикейные жилеты об угрозах мирового терроризма, исламе и европейских ценностях, меня интересует в самую последнюю очередь.

После «Шарли Эбдо» всех объединял лозунг «Même pas peur» («Даже не боимся»). Было ощущение общности — оно окрыляло. После того, что случилось в эти выходные, все совсем иначе. Я боюсь. И мой муж боится. И мои друзья боятся. И это необязательно плохо, потому что когда ты боишься что-то потерять, ты это куда больше ценишь и ты за это готов стоять горой. Я думаю, что парижан сейчас объединяет желание жить, как они привыкли, несмотря на страх, бороться за свои ценности, не впадать в ненависть и оставаться человечными по отношению друг к другу. Это сложнее, чем пройтись разок по бульвару под Марсельезу, и одновременно важнее для будущего страны.