Как жить и работать в атмосфере ненависти

«Идея собрать альбом «Красивые люди и то, что они говорят мне» зародилась давно. Я смотрела на фотографии пользователей, которые писали мне гадости, и поражалась несоответствию внешности и содержанию угроз. Красивые люди, с детьми, улыбаются — и тут такое. Я выложила альбом для наслаждения контрастами. И, судя по комментариям читателей, контрастами они насладились. Люди увидели то, что я хотела показать.

Когда пришло первое оскорбление в мой адрес, я не помню. Скорее всего, где-то в начале 2013 года — я писала материалы для «Росбалта» на разные темы. Обратная связь от читателей — они писали комментарии или находили меня в соцсетях и высказывались — была разнообразной: от «умная девка» до «тупая шлюха». Помню, чувствовала обиду и недоумение. Но потом — когда я начала вести проект «Дети-404» — пришлось свыкнуться с мыслью: если ты хоть на йоту публичный человек, ты не застрахован от плевка любого проходящего мимо. С этим надо жить. И постепенно становится легче: когда несколько лет почти каждый день ты слышишь одни и те же слова, они теряют смысл. Сейчас мне в день приходят 1–3 «оскорбленца». Иногда случаются всплески. Чаще всего, когда какой-то известный человек напишет о тебе гадость. Или крупная группа организует набег. Так было с Иваном Охлобыстиным и группой движения «Антимайдан», у которой полмиллиона подписчиков. 

Хейтеры не задевают — они достаточно предсказуемы. Например, регулярно пишут, что я страшная и меня ни один мужик не захочет. Какое расстройство, особенно если учесть, что я живу с любимой женщиной и мужиками не интересуюсь. Могут материться, но без огонька, это даже читать скучно. Раньше задевал негатив «своих». Однажды какой-то гей сообщил, что живет как все, «не выпячивается», ходит в гей-клуб и ничего ему больше не надо, а из-за таких, как я, — то есть активистов — государство и притесняет ЛГБТ. Наговорил гадостей. Задело. Хотя я догадываюсь, что таких большинство. Таких, кто считает, что все беды от активистов. Приходила женщина-лесбиянка и предъявляла претензии, что из-за проекта «Дети-404» приняли так называемый антигейский закон; что раньше все было нормально, а теперь она свою подругу на улице за руку взять не может — и в этом виновата я. Объяснять, что именно из-за угрозы принятия этого закона и возникла идея проекта, я не стала.

Третий случай был год назад. Один гей-активист попросил меня сагитировать несовершеннолетних на участие в первомайском шествии в радужной колонне. Я отказала, объяснив, что, во-первых, у меня нет уверенности в том, что будет обеспечена их безопасность; а во-вторых, мы не можем призывать детей выходить на улицы. Активист ответил: «Так победим», на чем разговор окончился. Через полчаса в публичном обсуждении послал меня, а затем стал писать моим друзьям, что я неадекватная истеричка и хамло. Это было очень обидно. Помню, я даже плакала. А сейчас — сейчас мне все равно, я просто поняла, что нет никаких ЛГБТ как «своих». «Свои» бывают только по взглядам.

Похожа ли моя жизнь на жизнь детей-404? Нет. Мне проще. Я взрослая. Я независимая. Я могу загнать обидчика в черный список и забыть о нем. А родителей, которые тебя не принимают, одноклассников, которые тебя травят, в черный список не поместить. Если вы сталкиваетесь с ненавистью и вам больно, важно помнить: это пройдет. Больно будет вначале, потом станет все равно. Главное — не очерстветь целиком. Пока ты делаешь что-то, будут те, кто ненавидит тебя. Хулу и похвалу приемли равнодушно. Действуй и не слушай никого».

«Угрозы стали поступать в январе после передачи с Максимом Шевченко, посвященной теракту в «Шарли Эбдо». Мы обсуждали реакцию Рамзана Кадырова на твиты Михаила Ходорковского. Ходорковский призвал журналистов перепечатать карикатуры, чтобы показать террористам, что западное общество их не боится. А Рамзан Кадыров назвал Ходорковского своим личным врагом и сказал, что в Швейцарии найдется немало людей, готовых призвать беглого преступника к ответу — и ответ будет жестким и чувствительным. Я поинтересовалась у Шевченко, почему Кадыров может угрожать публично человеку расправой? Ну, Шевченко сказал, что Рамзан Кадыров — достойнейший из достойнейших и вообще это не угроза. А я настаивала. И прямо на следующий день мне пришло первое сообщение с угрозой, упало в папку «Другое». Я его открыла, прочитала и просто стерла. А потом они стали приходить регулярно, и не просто типа «я тебя прибью, сука», нет, — очень подробно все было описано. От людей с реальными профайлами: например, на юзерпике человек стоит в Грозном возле машины. Пришло штук девять в сумме. И я два месяца особенно об этом не задумывалась, относилась к ним как к издержкам работы на «Эхе Москвы» — да, либеральное СМИ, вот у нас сейчас такая атмосфера ненависти. А потом убили Бориса Немцова. И мне в начале марта пришли еще три угрозы. И я вдруг поняла, что моя жизнь действительно находится в опасности.

Ценность жизни для россиян равна нулю. Причем не только в понимании государственного аппарата, но и в понимании самих людей. Меня некоторые товарищи пытались успокоить: «Да ладно, кому ты нужна». Да я и сама до убийства Немцова относилась к этим угрозам, как к белому шуму. Я ездила на месяц на стажировку в США, и меня там спрашивали: «Ну че, как у вас там в России?» Я говорю: «Да вот, ха-ха, обвиняют, что мы пятая колонна, национал-предатели, мне угрозы приходят». Они: «Что-о-о?» Мне американские журналисты говорили: «Ты такая маленькая, такая мужественная, такая смелая. Я бы так не смог». А сейчас я понимаю, что у них просто нормальное восприятие ценности жизни. А я, получается, относилась к себе так же, как ко мне относится правительство, как ко мне относится президент. Да, конечно, вряд ли меня будут заказывать на том же уровне, на котором заказали Бориса Немцова. Но если есть десять человек, которые написали мне, возможно, есть еще какое-то количество людей, которые мне не пишут, но рассуждают в том же ключе. А поскольку у нас можно убить Бориса Немцова прямо у Кремля — и это потом назовут патриотизмом, как понять, где точка, которая отделяет угрозы от убийства? 

Дело по моему заявлению возбудили 26 марта, следователю понадобилась еще неделя, чтобы меня опросить. У меня при этом даже не запросили пароль к фейсбуку. Допустим, наши органы могут и так зайти ко мне без пароля, но мне кажется, что ради приличия можно было бы сказать: «Вы знаете, нам нужно посмотреть IP-адреса этих людей, дайте нам, пожалуйста, доступ…» Нет! Я показывала следователю со своего айфона профайлы этих людей, говорила: «Вот, смотрите». А следователь меня спрашивал, а не написан ли у них там домашний адрес? В общем, я уехала из России первого апреля и в ближайшее время возвращаться не собираюсь.

Когда живешь в подобных условиях, начинаешь меньше обращать внимания на всякую чушь, на всех этих телочек, тверкающих пчелок, которые захламляют ленту. Это же явно информационный вброс со стороны власти, чтобы отвлечь внимание от действительно важных проблем. Например, почему Рамзан Кадыров призывает расстреливать граждан России, которые находятся при исполнении служебных обязанностей? Если сейчас Навальный призовет стрелять в силовиков, это тут же объявят призывом к подрыву государственного строя. А мы, значит, пчелок обсуждаем. Я очень надеюсь, что Россия когда-нибудь дойдет до ситуации, когда дискриминация женщин станет самой важной, ужасной, неразрешимой проблемой. А пока это, знаете, как если начать алкашу говорить: «Иди маникюр сделай, а то у тебя ногти плохие».

«Оскорбления и угрозы я стал получать сразу же, как только завел твиттер в январе 2012 года. Изначально их было не так много: даже люди, которые не соглашались и спорили со мной, — что абсолютно нормально — были вполне корректны. Шквал агрессии поднялся после аннексии Крыма: нецензурные сообщения, атаки из сотни одинаковых твитов, отталкивающие фотографии. Периодически кто-то угрожает физической расправой мне или даже моим детям. Эта ненависть не подчиняется логике — я уже больше года не являюсь послом США, я уехал из России, теперь преподаю в Стэнфордском университете, при этом поток агрессии только растет.

Признаюсь честно, что я не ожидал такой злобы. Любопытно, что, когда я блокирую тех, кто меня оскорбляет, эти пользователи начинают строчить: «Ага! Так вот она, ваша свобода слова!» У меня на это заготовлен ответ: «У вас есть право говорить все что угодно, но у меня, в свою очередь, есть право выбирать, что читать». В бытность мою послом все сообщения с угрозами расследовались — кстати, российские власти всегда охотно помогали нам в этом, и один человек был привлечен к ответственности. Еще был случай, когда человек написал мне в личном сообщении, что сам-то он мной восхищается, но вынужден писать гадости, потому что получает за это деньги. Что я могу сказать? Это очень цинично. Я сделал скриншот сообщения и, возможно, когда-нибудь его обнародую.

Конечно, ненависть способствует самоцензуре. Я почувствовал это на собственном опыте: в какой-то момент я бросил вести твиттер на русском. Кроме того, сотни русских людей — сотни! — признавались мне, что предпочитают не ассоциироваться со мной в социальных сетях, опасаясь агрессии. Изначально я делал ставку на открытость. До кризиса на Украине я регулярно общался с самыми разными публичными персонами, в том числе с российскими политиками, — мы перешучивались, скажем, про спорт или вели серьезные дискуссии. Теперь они боятся, что им тоже начнут писать «горите в аду» или «вас нужно расстрелять», — и я могу их понять. Нынешняя ситуация сделала диалог невозможным, и меня лично это очень расстраивает. У нынешнего посла США в России Джона Теффта нет твиттера — я его не отговаривал, но он сам решил аккаунт не заводить.

Я стопроцентно уверен, что, если бы Путин захотел снизить накал ненависти в интернете, ему бы потребовалось на это пять минут — одного его слова было бы достаточно. Хочет ли он это делать или нет — другой вопрос. Мне представляется, что акция со стороны властей по снижению агрессии в обществе — особенно после убийства Немцова — была бы крайне разумной мерой. Российским СМИ, в свою очередь, хорошо бы осознать меру своей ответственности: когда они бесконечно клеймят окружающих как врагов, они накручивают людей. В мире достаточно сумасшедших — не только в России, разумеется, — которые из ложно понятого патриотизма способны пойти на самые жуткие и непредсказуемые поступки. 

И есть еще одна важная вещь, которую, на мой взгляд, было бы здорово осознать русским. Сейчас они постоянно жалуются на то, что их страну недостаточно уважают в мире; это излюбленная тема для спекуляций у российских политиков. Но когда русские так неуважительно и агрессивно ведут себя в социальных сетях, они сами наносят ущерб своему имиджу. Если тебе не все равно, что думают о тебе и твоей родине, не стоит крыть матом других людей и их детей. Нельзя заслужить уважение, оскорбляя других».

Любая правозащита — работа неблагодарная: понятно, что следователи не хотят возбуждать уголовные дела, полицейские не хотят садиться в тюрьму, все чинят препятствия и ставят палки в колеса. Вопрос в том, где пределы. Когда работаешь в Чечне и начальник полиции республики, он же заместитель министра Апты Алаудинов откровенно говорит: «Ребята, я здесь вашу безопасность больше обеспечивать не могу», — по мне, например, это самая что ни на есть угроза.

Наша сводная мобильная группа в Чечне стартовала в 2009 году после гибели журналистки Натальи Эстемировой, и мы в производство взяли дела, которые не успела дорасследовать Наташа. Наши коллеги, скажем так, из правозащитного сектора нам сразу дали понять, что мы — смертники. Публично с нами общаться не хотели. Мягко говоря, было нервно. Безусловно, мы пытаемся минимизировать риски, но никакие железные двери, никакие бронетранспортеры, бронежилеты и так далее — ничего не поможет, если с нами захотят что-нибудь сделать. Необходима определенная самоотверженность, принятие рисков и понимание, что мы занимаемся нужным делом. Все люди, которые пришли в «Комитет против пыток», заранее с этим согласны. Поэтому чего сопли-то разводить.

Первое время было тяжело, но потом, видимо, какие-то силы поняли, что легче нас игнорировать, нежели с нами конфликтовать. Был период холодной войны — просто тотальное игнорирование в юридическом плане. То есть мы не могли ничего добиться, ходили в суды, обращались в прокуратуру, в следственные комитеты — и везде выносились незаконные постановления. Несколько лет бились как рыба об лед, толком ничего не получалось. Зато было достаточно спокойно. А вот в декабре прошлого года, когда после нападения на Грозный Кадыров заявил, что дома родственников террористов должны сжигаться и сноситься до фундамента, мы за подписью руководителя «Комитета против пыток» направили обращение к генеральному прокурору Российской Федерации, председателю Следственного комитета Бастрыкину — просили проверить высказывания Кадырова на предмет содержания в них призыва к совершению преступления. И после этого как прорвало. Преследования, поджог офиса, массовая атака в СМИ — даже местные правозащитники, которые называли нас коллегами, вдруг высказались резко против. Мол, мы здесь все портим, наговариваем на Рамзана Кадырова, такого душку, главного защитника прав человека. И этот виток откровенного противостояния мы сейчас как раз переживаем.

Самое обидное — когда нас не поддерживают местные жители. Люди считают, что мы несем для них риск, хотят от нас отстраниться. Когда сожгли наш офис в Грозном, соседи просто замучили нас требованием денег на восстановление вещей, которые пострадали от дыма в их квартирах. Или мне, наоборот, в фейсбуке пишут, типа заберите свои войска из независимой Чечни, а с Рамзаном мы сами разберемся, все, что вы делаете в Чечне, — вы делаете с разрешения Кремля. Короче, бред.

Как мне удается находить силы? Да не знаю, мне кайфово. Это же драйв. Я уверен, что я выполняю действительно важную функцию, мы не даем России скатиться к тоталитаризму, ведем войну против нарушения прав человека. По нашим материалам уже 109 сотрудников полиции были признаны виновными за совершение должностных преступлений, и все они отбывали наказание. Я искренне убежден, что наше дело правое и все, что мы делаем, — полезно для России и мира вообще. Мне нравится моя организация, наш коллектив, нравится, что я не один разделяю эти идеалы. Так что я действительно получаю удовольствие от работы».