Кениец о Москве 1990-х, скинхедах и бане в Царицыно

Фредерик Амунга

Чем занимается: сотрудник финансового отдела одного из африканских посольств в Москве

Откуда: Эмухая, Кения

В Москву я приехал в 1996 году. После того как закончил школу, решил не отсиживаться дома: в Кении поступать в университет можно только через год. Я собирался отправлять заявления по разным институтам, а потом в газете прочитал, что в России дают стипендию на обучение. Мой папа тоже когда-то был проездом в России — он архитектор и учился в Польше. Я подумал — почему бы и нет — и написал заявление. Тогда у меня было очень расплывчатое представление о том, где именно находится Россия — в Европе или Азии; она такая огромная, что я даже не мог себе этого представить. На собеседовании меня спросили: «Как далеко находится Россия?» В Кении до самого далекого города нужно ехать 500 километров. Я подумал, что Россия должна быть раза в четыре дальше, и сказал 2000 километров. Оказалось, что я прилично ошибся. Что еще тут скажешь — приехал и узнал.

У папы есть друг, и его сын учился у вас, поэтому перед моим отъездом мы встретились и поговорили. У него была странная обувь с мехом, и он мне рассказал, что ему бывает холодно даже в ней. Как такое может быть? Неужели, спросил я, там бывает так холодно, как в Найроби, плюс два или плюс четыре градуса? Он сказал, что намного холоднее. Я начал готовиться, папа дал денег, чтобы мы купили самую теплую куртку. Оказалось, что здесь даже осенью не прожить в этой куртке. Хотя по большому счету ехать в Россию мне было не страшно. Я учился в интернате с пятого класса и позитивно относился ко всему — куда бы я ни ехал, все и всегда было нормально. Первое время я ничему не удивлялся, я был новым в этом московском мире и все принимал как должное.

В мои студенческие годы — в конце 90-х — в Москве было много расизма. Африканцам приходилось гулять группами, а иногда и толпами. Было страшно, но мы все равно ходили туда-сюда — по друзьям, по университетам, в МГУ и РУДН на дискотеки: раньше в общежитиях можно было арендовать на ночь столовую и поставить музыку. Ставить англоязычную музыку считалось очень классным, русских песен практически не было, зато часто повторяли «What Is Love» Haddaway. Мы танцевали, покупали пиво, ходили в гости к друзьям и их женам, общались со студентами из Нигерии. Покупали бывшую в употреблении технику, что-то вроде холодильника за 50 долларов или колонки. Колонки я даже домой отправил — это были самые тяжелые, но самые хорошие колонки, которые я встречал в жизни. В Москве было весело тогда, если ты знал, где тусоваться. Я начал работать барменом на третьем курсе. Понемногу появились деньги и новые знакомства, мы начали классно отдыхать: в то время дни рождения друзья отмечали в саунах. Сейчас я женился и так, как раньше, веселиться уже не могу: появились обязательства. 

Сначала я работал барменом в баре на Арбате. Потом в баре Scream, где тусовался в четверг, пятницу и субботу. Ночью, конечно, случалось всякое: могли прыснуть из газового баллончика, были полицейские рейды. У нас имелся свой штатный сотрудник полиции, который сидел с нами и выпивал, так что все проходило нормально, хотя многие работали без документов. Мои друзья тоже стояли за стойкой в известных местах вроде Hungry Duck, и вот там иногда был беспредел: девочек разогревали для мужчин, наливали все напитки бесплатно, танцевали стриптизерши и так далее. Девушки просили в основном коктейли по названиям — «Секс на пляже» и «Оргазм», «Б-52», выпендривались. Но лучше хорошего пива на самом деле ничего нет: все знают, что коктейль — это заработок бармена. В 1990-е все много обманывали, да и я иногда хитрил, но это была хитрость с хорошими намерениями, ведь никто не хотел, чтобы люди напивались.

Сейчас бы я не стал работать барменом: барная культура стала лучше, но намного скучнее — тогда могли простить, что ты разбил бутылку, если пытался жонглировать, а сейчас за это положен штраф. Раньше можно было выпить на рабочем месте, если посетители предлагали тебя угостить, ты соглашался и просто говорил: «Хорошо, но деньги твои». Сегодня все работают по сменам, а раньше мы приходили на работу днем и работали до следующего утра — по 13 часов подряд и даже больше. Потом отдыхали немного и снова на работу. Я немного скучаю по тому времени: с посольством жизнь стала спокойнее, но теперь как будто бы меньше времени — хватает только на работу и семью.

Но вот что я люблю в Москве, так это бани — заходил в Селезневские бани на «Новослободской». Постоянно провожу время в бане на даче, когда еду туда с женой. Друг вот сейчас устроился в баню в Царицыно, но туда доехать я еще не успел. В ваших банях всегда хорошая атмосфера: все по-дружески, все открыты, ни у кого нет комплексов и лишнего самомнения. Пока человек одет и закрыт, ему может быть трудно с остальными на равных, а в бане общаться становится легко.

Я живу около метро «Южная» — рядом есть бильярд и кино. Моя жена сейчас беременна, и мы много гуляем в парке. Когда я не хожу на работу, могу проводить здесь весь день и не чувствовать, будто мне чего-то не хватает. В районе меня все знают, и это приятно. Мы здороваемся с продавцами и сапожниками, они узнают меня в лицо. Если я долго к ним не прихожу, спрашивают, не случилось ли чего. Я бы не сказал, что москвичи закрытые, — конечно, вы не такие гостеприимные, как мы в Кении, но мы просто иначе живем. Москва в этом смысле очень европейский город: можно не знать, как зовут твоих соседей, встречаешься с кем-то в подъезде, и тебе не скажут ни «спасибо», ни «до свидания». Это просто жизнь большого города.

Некомфортно в Москве бывает до сих пор, хотя на меня реже показывают пальцем. Я обычно подхожу и спрашиваю, в чем дело. Как правило, людям становится неловко, они пытаются оправдываться, а иногда просто молчат. Но, конечно, я не могу сравнить Москву с той, что была до Путина. При Путине порядок поменялся, все стало строже — или, может быть, мир стал более открытым. Появился фейсбук и так далее. Будто мир стал меньше — если что-то случается, об этом узнают все на свете, а раньше знала только полиция. В 90-е это была настоящая проблема: например, в день рождения Гитлера преподавательница несколько раз советовала нам не приезжать в институт. Конечно, все равно остаются люди, которые реагируют по-старому, особенно в других городах. Моя жена из Тольятти, и когда мы ездили туда в последний раз, у меня несколько раз проверяли документы. Даже не знаю, что им было так интересно. Может быть, они и не думали, что я преступник, а просто хотели познакомиться и поговорить?

Тольятти, конечно, не так привлекателен, как Москва, хотя там и красиво. В Москве чище, больше развлечений — но зато в Тольятти мы отдыхаем. Москва изматывает: на то, чтобы просто доехать до работы, уходит 30–40 минут, а на дачу мы едем по три часа. Москва огромная, но в этом есть и своя прелесть: здесь ты можешь найти все на свете — кинотеатр, бар, англоязычные газеты, даже хорошее медицинское обслуживание. Летом в Кении темно уже в шесть часов вечера. В Москве ты заканчиваешь работать в шесть и можешь гулять как минимум до девяти или десяти. Я люблю пройтись пешком до метро «Парк культуры», могу зайти куда-нибудь вечером и вернуться домой ночью, пойти пешком, уснуть в такси. В Кении для этого должен быть какой-то совершенно исключительный повод. Для меня в России жизнь сейчас безопаснее, чем дома. 

Я не думаю, что русские пессимистичны. У России было столько проблем, столько испытаний вам довелось пережить — англичане, например, их бы просто не выдержали. Я думаю, русские — крепкий народ. Может быть, кенийцы оптимистичнее — даже те, кто живет в нехороших условиях, счастлив уже тем, что у них есть работа. А у европейцев, мне кажется, слишком счастливая жизнь. Это их утомляет, и, похоже, они — настоящие пессимисты.