Война глазами одной московской семьи

До 1941 года

От чечетки в кинотеатре до дипломной практики у генерала Карбышева

Муж мой, Давид Сергеевич Зеленецкий, был старшим братом моей подруги Сони, с которой мы во время войны почти всегда были вместе. В Москву он приехал поступать из поселка Большая Волга. Он очень хорошо рисовал и чертил, поэтому пришел в архитектурный институт. Шестнадцатилетнему мальчику Давиду дали задание нарисовать с натуры, поставили перед ним голую женщину. Он три часа сидел с открытым ртом, ничего не нарисовал и ушел. Затем он попытался поступить в еще один университет на лингвистику, а там принимали только с 18 лет. Пришлось вернуться в Большую Волгу, где он устроился слесарем в автогараж. Через год он поступил в МИИТ (сейчас — Московский государственный университет путей сообщения. — Прим. ред.), где ему дали общежитие. 

Так как у родителей была маленькая зарплата (папа — врач, мама — учитель), Давид выживал на стипендию и подрабатывал по мелочи: они с друзьями перед кинотеатром в начале сеанса танцевали чечетку. В 1938 году вышел приказ Сталина, что всех студентов-отличников из технических институтов следует перевести в военные академии по специальности. Его направили в транспортную Военную академию им. Куйбышева, там была большая стипендия. В 1941 году он сдал государственные экзамены и поехал на преддипломную практику, которой заведовал генерал Дмитрий Карбышев. Их направили на строительство новых укрепительных районов в Прибалтике, которую к этому времени присоединили. Прямо на границе они строили ДЗОТы. За две недели до войны к ним приехал Карбышев, который похвалил его и пообещал работу на кафедре после защиты диплома. Все было прекрасно за две недели до начала войны. 21-го числа они услышали стрельбу и забаррикадировались в ДЗОТе — и несколько дней там жили, не зная, что происходит. Кто уходил на разведку — не возвращался. Кончилось все тем, что ДЗОТ был подорван и Давид был ранен: опалилось лицо, ноги были сбиты. Немцы забрали Давида и всех выживших в плен. В плену он провел три года. 

От мединститута до доставки муки

21 июня, в воскресенье, был очень жаркий день, вся моя семья уехала на дачу. Я осталась в Москве готовиться к экзамену по химии, который гарантировал мне переход на третий курс II Медицинского института. Все было тихо и спокойно, пока ночью я не зажгла свет и не услышала дикие крики и команду выключить электричество. Я выбежала на улицу и узнала, что началась война. У соседей работало радио, тогда я услышала голос Молотова. Сначала приказали убрать с чердаков хлам и мусор и принести деревянные ящики с песком и лопаты. Нужно было готовиться тушить зажигательные смеси, которые немцы впоследствии сбрасывали на дома. На третий день по всей Москве началась учебная тревога — в небо били прожектора, летали самолеты. 

Всех студентов-медиков направили по городским больницам учиться практике сестринского дела. Теория уже была не нужна. Меня вызвали в райком и сказали, чтоб к 3 августа я была готова к отправке в неизвестном направлении. 3 августа и началась настоящая война. Нас посадили в автобусы, в каждом было человек по 20. Повезли в сторону Смоленска. Мы остановились в Вязьме, ночевали в школе. На третий день добрались до Днепра. Вся пойма реки была заполнена молодыми девочками. Все в сарафанах и босоножках, веселые и довольные. А над Днепром летали самолеты. Мы подумали, что это все игра. До тех пор пока эти самолеты не начали бросать бомбы. Я скатилась в канаву. Выжила. Затем нас привезли в какую-то деревню, разместили в сарае. После нас определили в бригады, и по 12 часов в день мы копали противотанковые рвы. Мы в этих ямах прятались, а немцы бросали записки такого содержания: «Дамочки, зря стараетесь, лучше езжайте домой». 

Нас постоянно переводили на разные места. Мы стали различать звуки немецких самолетов, которые летели в Москву и возвращались назад. Москву бомбили, а там были все наши близкие люди. Впоследствии мы попали в окружение, около 50 км бежали практически не останавливаясь. У меня были ожоги по всему телу, потому что на улице было больше 30 градусов. По дороге мы заходили в разные деревни, где нас гостеприимно встречали с луком и картошкой. Чаще всего это были одинокие женщины. Но это было в бедных домах, а люди из богатых домов говорили нам: «Немцы вам еще покажут». 

Мы вернулись в Москву, которая была совсем другая. Большие дома в центре, вроде Большого театра, были закамуфлированы и закрашены под маленькие домишки. Было очень много разрухи. В нашем Третьем Павловском переулке вылетели все окна. 

В конце сентября 1941 года в Москве полным ходом шла эвакуация. Была очень гнетущая обстановка. Все люди во время тревоги шли в метро в полной тишине, была идеальная дисциплина. Мы спускались вниз, а на платформе стояли раскладушки, где останавливались женщины с маленькими детьми. Взрослые же ложились на шпалы и там спали. Каждому полагалась одна шпала. Все ложились и сразу засыпали, пока диктор не объявлял о том, что тревога кончилась и можно возвращаться домой. 

16 октября я пришла в институт, все двери были открыты, разбросаны бумаги. Мой институт эвакуировался в Омск. Чуть позже мы тоже были вынуждены уехать из Москвы. Мы прибыли в Нижний Новгород, затем нас отправили на баржу, которая плыла до Ульяновска. В трюме все лежали близко друг другу. Я не знаю, как мы не затонули, народу было очень много. Мы поехали в городок Мелекес, где нас распределили по маленьким избушкам. Сначала я работала на лесоповале, а затем меня выбрали буфетчиком. Задача моя заключалась в следующем: я приходила на мелькомбинат, затем в конюшне мне запрягали лошадь и давали какое-то количество муки. После я развозила эту муку на лошади. 10 км лесом, зимой, я в одиночестве с продуктами. Но я не боялась, так как ничего больше не оставалось. Каждый человек вносил маленький вклад в общее дело.

1941–1945 годы

Жизнь в плену

Первое время Давиду и другим пленным негде было жить, они сами делали землянки. Спустя некоторое время началась эпидемия тифа — и первым заболел Давид. За ним ухаживал пожилой врач, прятал для него сухари. Этого врача, который спас ему жизнь, мы так и не смогли найти после войны. После выздоровления Давид думал о побеге, но всех, кто пытался бежать, расстреливали на месте. Вокруг была колючая проволока, собаки, вышки со смотрителями. 

Как-то раз его вызвали и сказали, что он еврей. Отец был лезгин, а мама была русской. Лезгинская роль сыграла свое дело — восточного типа был человек. За каждого выданного еврея немцы давали одну сигарету. И один украинец пошел и сказал, что здесь есть еврей по имени Давид. Вызвали врача, который измерил циркулем голову Давида, посмотрел на него и сказал: «Ты не еврей» — и вышвырнул его из кабинета. Украинцу, который пытался выдать Давида, отомстили, утопив в сточной канаве. В конце 1943 года Давид попытался бежать с товарищами, они перескочили через забор и наткнулись на немца. Немец все понял, но отвернулся и отпустил их.

От освобожденной Москвы до эпидемии тифа в Молдавии 

Я вернулась в Москву зимой 1943 года, так как началась реэвакуация. Карточек у меня не было, и купить я ничего не могла. Поэтому я приехала к своим друзьям, которые меня кормили и поили. Я устроилась на работу в госпитале до сентября, а затем пошла-таки на третий курс университета, который вернулся в Москву. Москва была уже свободна, поэтому все возвращались к прежней жизни. Я отучилась год, и на четвертом курсе нас вызвали и сказали, что нужно ехать в освобожденную Молдавию, где была эпидемия сыпного тифа. Перед поездкой в Молдавию мы сделали прививку, а в Тирасполе местный начальник сказал: «И куда вас девать?» А мы в ответ: «Не знаем. Расселите уж, а если нет, то у вас в кабинете будем ночевать». И он в ответ: «Ну и ночуйте». Мы перевернули шкаф в его кабинете и ночевали прямо там. После нас направили в деревню Дороцкая, где мы и работали с больными тифом.

От побега из плена до возвращения в Москву

Давид и его соратники тем временем все-таки сумели бежать в Польшу и вступили в маленький партизанский отряд во главе с крестьянином, у которого немцы убили всю семью. Давид нашел документы немцев, которые он посчитал нужным отдать нашей армии, перейдя линию фронта с группой людей, которые по ходу присоединялись. После того как он принес документы, его вызвали и сказали, чтоб он оставался в армии и руководил разведкой. Но в Москву он все-таки уехал, потому что хотел знать, где близкие люди. Несмотря на опасность допроса и расстрела. В Москве Давид встретился со мной и Соней. Это было что-то невероятное, никто не верил, что он жив. Мы не могли сказать друг другу ни одного слова. Я говорила всем, что не представляю его мертвым, в то время как многие люди отказывались верить в его спасение. Потом его перевели в Подольск на проверку: он должен был за каждый день в плену представить свидетеля, который бы доказал, что он там действительно был. Один парень не мог представить свидетеля за полгода жизни в плену, и чуть позже выяснилось, что он работал на немцев и помогал им. 

1945 год

Служба в особом батальоне

После проверки Давида отправили в штурмбат. Всех, кто прошел проверку, формировали в особые батальоны. Война шла к концу, а под Кенигсбергом была очень сильная немецкая группировка, которая не сдавалась. Рано утром их посадили на танки, с обеих сторон по пять человек. И когда группа сформировалась, танки пошли прямой наводкой на немцев. Произошло сражение, в результате которого его другу Мите, с которым он бежал из плена, оторвало голову, а Давиду осколок попал в руку. Он упал с танка и пополз обратно 4 км до госпиталя. Из 2000 человек штурмбата осталось в живых 140 человек. После войны мы перерыли всю литературу: про штрафбаты есть упоминания, но про штурмбат ни слова. Он долго лежал в госпитале, а после его направили в Таллин для руководства немцами, которые восстанавливали то, что было разрушено во время войны. Все офицеры жили в общежитии, в бараках… Как-то днем Давид с товарищем зашли в общежитие что-то забрать. Товарищ стоял около кровати, а Давид нагнулся, чтоб достать что-то из тумбочки. В это время кто-то пустил очередь из пулемета. Товарищ был убит на месте, а Давида спасло то, что он нагнулся. На этом закончилась его военная карьера. 

От Победы до свадьбы

8 мая 1945 года мы вернулись из Молдавии в Москву, где катались на какой-то машине и кричали «Ура!». Я получила справку такого содержания: хорошо работала и хорошо себя вела. Нельзя говорить, что во время войны все держалось на страхе, Москва после реэвакуации жила своей жизнью. Мы периодически собирались на квартире в «Метрополе» у Бориса Ширвиндта (дядя Александра Ширвиндта). Многие с фронта ехали именно в «Метрополь», где на внутренней стороне были квартиры в то время. Несмотря на то что на десять человек было две картофелины, вечера были порой очень веселыми, и с этим у меня связано много приятных воспоминаний. Давид тоже вернулся в Москву, где ему вручили диплом строителя в Академии им. Куйбышева без всякой защиты, и мы наконец организовали скромную свадьбу. 

После войны

До 1953 года Давида каждую неделю вызывали и задавали один и тот же вопрос: «Слушай, а чего тебя немцы не расстреляли, ты же так похож на еврея?» 

Отношение к власти у Давида всегда было отрицательным, ко всем, от Сталина до Ельцина. Во время смерти Сталина Давид был в Феодосии в санатории. Стояла плохая погода. Он рассказывал, что им выдали одеяла. Он залез под два одеяла и скрыл лицо, чтоб никто не видел, как он улыбается и что он счастлив. В 1957 году ему вручили орден Отечественной войны за переход линии фронта. Впоследствии он был главным инженером треста, который занимался застройкой Олимпиады 1980 года. Его объектом был спорткомплекс «Олимпийский». Мы жили счастливо до его смерти в 1997 году.

Я же после войны десятки лет проработала заведующей рентгенологическим отделением. У меня в подчинении было около 20 человек. Работала я вплоть до 2003 года, затем уволилась, но продолжала принимать больных дома. Когда мне исполнилось 83 года, я сделала загранпаспорт и отправилась в путешествие по миру».