«Апокалипсис — это не конец»: Вячеслав Бутусов о «Гудгоре», электронике и иронии

• — Вы в последнее время музыкальным изданиям редко даете интервью. Почему так происходит?

— Повода не было по большому счету.

• — Давайте тогда сразу поговорим об альбоме — насколько долго он у вас сформировывался?

— Я считаю, что это три года происходило, с того момента как мы выпустили альбом «Цветы и тернии», в каком-то смысле многострадальный. Я по свежим следам сразу же начал формировать определенное мировоззрение — и, в общем, три года накапливается материал. А потом технология довольно простая: ты это все берешь и начинаешь отсеивать. Во-первых, есть ограничение по регламенту. Мы как ни пытались уложиться в формат пластинки, у нас все равно двойная получилась. Почему так? Просто когда мы сидим в студии, мы себя не контролируем в этом смысле, не ограничиваем во времени. Предыдущий опыт показал, что если ужимать неформатную пластинку, то снижаются технические параметры и частотные, и по громкости. Это очень плохо. Поэтому мы взяли и разбили альбом на две пластинки — у нас 56 минут общего звучания. Таким образом, у нас получился первый в жизни двойник, и я очень счастлив по этому поводу. Потому что мы теперь можем сделать огромный конверт с картинками. (Смеется.)

• — Для вас в первую очередь новый альбом связан с пластинкой? То есть то, что он выходит на виниле, важнее, чем в интернете?

— Мы ориентировались, конечно, на интернет-пространство. Мы винил предполагали сделать, как говорят в Одессе, для марципана. Для пущего, так сказать, удовольствия. Поскольку сейчас мы сотрудничаем с «Первым музыкальным издательством», то решили все делать масштабно. Мы изначально были настроены вот как: сейчас такие времена, что мы на свои деньги выпускаем альбом, на свои деньги его записываем. Это нельзя назвать благотворительным актом, но мы готовы были к тому, чтобы выложить его в интернет — и все. А он сам там уже разойдется. Мне, вы знаете, периодически покоя не дает успех альбома «Разлука» «Наутилуса», который мы записали в институте в условиях дипломной работы. Тогда поразительный был эффект. Поскольку нас придавил диплом, мы забыли про эту запись, были спокойно заняты мыслями о распределении, дипломе, военной кафедре. Страшные вещи были, понимаете, которые вытеснили всю эту нашу художественную самодеятельность. Тем более неожиданным было, что вдруг приезжают из Москвы люди и говорят: «Ну давайте, покоряйте уже Советский Союз». (Смеется.) Специально такую ситуацию не сфабрикуешь.

• — Да, я видел, что вы изначально хотели его выложить в интернет, но затем поменяли планы. Почему?

— Потому что издательство сказало: ребята, давайте действовать стратегически. Что вы как студенты себя ведете? А так у нас всегда есть возможность к тому. В принципе, когда мы пишем сингл, мы так и делаем. Морально мы готовы к этому. Все равно все как-то выплескивается: хочешь ты это продать, не хочешь, это все равно в тебе будет производиться — такова природа человека. Какой смысл держать это внутри и никому не показывать? Я знаю несколько людей, которые сделали удивительный музыкальный продукт и ждали десятилетиями того, чтобы пришел час, когда это оценят по достоинству, но час не пришел, люди сломались, а их музыку никто никогда не увидел. Я считаю, что это элемент великодушия в человеке. Вот из тебя выпустилось облачко, и пусть оно летит, потому что в тебе оно уже не умещается. Держать его — это уже какая-то чрезмерность. Я по-другому не представляю себе вообще систему взаимоотношений людей. Есть вещи, которые у нас накапливаются и которые нельзя назвать хламом — они хламом становятся, когда мы их в себе держим. Есть вещи, которые предназначены для других людей. Нам они уже не нужны: у нас дети выросли, у них размер ноги изменился, все такое. И надо этим делиться. Тогда, может быть, просто меньше хлама будем производить, правильно?

• — Те люди, о которых вы говорите, которые не дождались своего часа. Вы можете кого-то конкретно назвать?

— Нет, не могу. Пока нет. Но в истории всемирной музыки много было таких случаев.

• — А к винилу как вы сами относитесь? У вас есть проигрыватель?

— Есть. У меня и в детстве был, и я, в общем-то, с того времени все слушал на пластинках. Я застал тот момент, когда еще была 78-я скорость. Специальные тяжелые толстые пластинки были, которые крутились с невероятной скоростью. У них, кстати, хорошее качество звучания было.

• — А сейчас что слушаете?

— Сейчас исключительно то, что мне дарят дети. Софья, наша младшая дочь, у нее хороший вкус. Она периодически привозит пластиночки. То Ника Кейва, то еще что-нибудь. Иногда спрашивает, что бы я хотел, чтобы она мне подарила. Я ей говорю: «Найди альбом какой-нибудь… периода моей молодости». (Смеется.) И она находит.

• — На ближайший концерт Кейва не собираетесь?

— Я очень редко хожу на концерты теперь. Я очень сильно собирался на концерт Роберта Планта, потому что у меня был бзик по этому поводу. Я четыре раза в своей жизни шел на концерт Роберта Планта, и каждый раз происходили какие-то события, которые не давали мне этого сделать. На этот раз дошло до того, что я договорился встретиться с ним и переговорить по поводу нашего международного проекта, но он отменил свой концерт в Петербурге.

• — Возвращаясь к главной теме: мне показалось, что в «Гудгоре» есть что-то от психоделического рока 60-х.

— Там из 60-х, мне кажется, мало чего. Там немножко по-другому сформирован звук, он более тяжеловесный. Для меня 60-е и 70-е — это такое легкое звучание, легкий бит в плане музыкального движения. А тут все-таки потяжелее все, но психоделики есть немножко, да. Никуда от нее не денешься. Мне кажется, что, когда ты сидишь месяц или три в студии, это неизбежно. Эти духи психоделики — они являются тебе. Вот ты нарабатываешь материал, а потом происходят случайные вещи, которые тебя удивляют, — и ты хватаешься за эту идею и в результате потом оставляешь. Это у многих так происходит.

• — Вы говорите про то, что все потяжелее, но мне «Гудгора» показался более спокойным, чем «Цветы и тернии». Тот был напористее, что ли.

— Да, есть такое дело. Мне кажется, мы с «Цветами и терниями» не в свою тарелку полезли и перестарались немножко. Есть в нем такой надрыв физический. С другой стороны, мы тогда хотели по максимуму свои возможности выяснить. Что называется, музыканты тренируются. А здесь мы более спокойно подошли ко всему. Мы уже не исследовали наши амбициозные рефлексы, мы просто отталкивались от музыки, от настроения, от всего. У нас многое менялось по ходу дела. Мы берем за основу какую-то конструкцию, но не факт, что в студии что-то кардинально не поменяется. Мы к этому были готовы, нам обстановка благоволила к этому.

• — И в то же время очень много раз повторяется слово «последний», есть песни про апокалипсис, про всемирный потоп.

— Я там вижу другую последовательность символическую. Про то, что мы начали с «Потопа», а потом закончили «Апокалиптической» — это логично. Апокалипсис — это же, в принципе, не конец. Это конец определенного этапа жизни человеческой, а дальше начинается жизнь вечная; об этом хотелось сказать. Поэтому мы и коду такую со скрипками там завернули. Я поэтому и упомянул, что обстановка очень располагала: там настолько необычное пространство для городского жителя на этом маленьком островке (запись альбома проходила в Норвегии на острове Йиске. — Прим. ред.), что некоторые из членов нашего коллектива чувствовали себя неловко и изнывали от отсутствия инфраструктуры. Но в целом мне кажется, что когда тебя ничто не отвлекает — это идеальные обстоятельства для записи.

• — В целом показалось, что стало больше библейских аллюзий.

— Это неизбежно. Если, например, в «Имя рек» я просто сидел и все эти цитаты выписывал из книг, включая Библию, то здесь это у меня получилось само собой. Я, в отличие от Ильи Кормильцева, мало писал сюжетных вещей — это просто абстрактный ряд, в котором я подбирал слова, необходимые в этом контексте. Это может быть такой код из необходимых слов. Есть же понятие символизма. Я не знаю, каким принципом руководствовались поэты-символисты, но я точно знаю, как художники это делали. Я и Босха точно так же считаю символистом, только он один из самых тщательных символистов, потому что у него много всего. Так что, в прицнипе, моя задача — написать текст, в котором нет ничего лишнего. Как писал Иоанн Лествичник, кратким нужно быть даже в витиеватости.

• — Какой символ для вас был важнее всего при написании текстов? Какая идея?

— Меня в большей степени в последнее время занимает переход земной иерархии в небесную или, правильнее сказать, отображение небесной иерархии в земной. Я как архитектор всю эту тектонику для себя начал выстраивать и понял, что, если это воспринимать как зеркальное отображение, то у нас очень сильно нарушена эта иерархия, построение этих уровней. Это, собственно, и есть болезнь общества.

• — Но при этом есть вещи достаточно отвлеченные, как «Девочка-панк», например.

— Ну она не очень отвлеченная все-таки. Я настолько близок к этой теме — вы когда увидите видеоряд, поймете, о чем я говорю. Мы пережили болезненные этапы созревания наших детей. (Смеется.) Были разные случаи, было такое, что и слезы горькие лили. Это житейский как раз момент. Мне кажется, что иногда, когда ты изливаешь это в какой-то творческой форме, эта проблема как-то улетучивается, сгорает каким-то образом. Мы просто взмолились на эту тему — и, слава богу, как-то выправилась ситуация в результате. Это болезненное такое переживание, довольно сдержанное. Но я попытался его в определенной степени с юмором преподнести. Я понимаю, что все мы люди, которых зажимали в детстве и в подростковом возрасте. Но мы потом за это расплачиваемся. Неважно, что это не из-за нас происходило, а по причине системы, в которую мы попадаем. Я это чувствую в себе — мне 53 года, а иногда похулиганить хочется. Конечно, нигилизм сместился сейчас относительно тургеневского, с 20 лет на 12, по-моему. Сейчас и в 10 люди начинают отвергать всю систему ценностей родительскую. Мне кажется, если он будет так быстро смещаться в сторону уменьшения, то когда младенцы в бессознательном возрасте переживут эту прививку нигилизма, то это будет идеально.

• — Вы говорили про клипы. Вы специально выбирали менее неожиданные песни, чтобы слушатели не догадывались, что альбом более экспериментальный, чем кажется?

— Тут все очень просто по технологии. Мы решили на каждую песню сделать видеоряд. 13 песен — 13 эпизодов коротких. У нас был материал, который я наснимал на острове, просто ходил, пока народ пишется. На основе этого получился такой в общей сложности документальный материал, который помогает ощутить состояние восторга, трудно передаваемого словами. Мы взяли этот материал, и я добавил туда то, что есть в возможностях Final Cut. Это такая художественная самодеятельность. Мне нравится этим заниматься, я люблю осваивать эти новые вещи. И вот в течение года я монтировал это все.

• — Но все-таки — почему вы выпустили именно эти три песни?

— «Гору» мы изначально решили показать первой, потому что мы посчитали, что она символичная, ее нужно обязательно обозначить. Дальше мы выложили «Возьми меня с собой». Мы обсуждали в процессе записи, какие песни нам больше по душе, мы в таких случаях пытаемся к консенсусу прийти, и общим решением выбрали три песни. Больше выкладывать нельзя было, потому как уже готовился релиз, а там все планомерно.

• — Интересно, что сейчас многие отечественные музыканты сами стараются снимать клипы. У «Мумий Тролля» тоже вышел клип, который они сняли сами.

— На берегу? Не знаю, сами ли они снимали. Может, они кого-то привлекали в конечном счете. Мы тоже раньше привлекали людей, но постепенно какого-то первостепенного опыта набрались у этих людей. Это объяснить очень легко. Если вы возьмете меню производства клипов, вы поймете, насколько это несоотносимые расходы. Эти 13 видео обошлись нам в ноль копеек, по сути дела, потому что все затраты — это то, что нужно для программирования, а так я боюсь назвать даже приблизительно среднестатистическую стоимость. На сегодняшний день это вылилось бы в какую-то необоснованную сумму. Ну и потом мне это очень нравится. Меня хлебом не корми — дай чем-нибудь заняться. Даже если подходит Даниил и говорит: «Папа, давай рисовать глубоководных рыб?» — и все! Меня уже Анжелика не может оторвать после этого, я усердно слюнявлю карандаши и в раж вхожу. И для меня это естественно.

• — Я хотел спросить про песню «Юпитериада». Там очень фанковая концовка —  почему она выбивается среди остальных?

— Мы хотели ее сделать такой визитной карточкой. Она сама по себе произошла. И мы подумали: пусть это будет песня, в которой мы можем себе позволить такой электронный фанк сделать в конце. Все равно, так или иначе, даже на внутреннем уровне мы чувствуем, как музыка развивается. Мы не можем себя так законсервировать, чтобы все как в 60-х звучало. Даже если мы захотим добиться звучания конца 60-х — мы даже пытались это сделать, — у нас все равно не получится. Лучше идти в ногу со временем.

• — А вы не думаете в какой-то момент сделать что-то совсем электронное?

— Это наша любимая стезя. Мы с Георгием (Каспаряном, участником группы. — Прим. ред.) на этом воспитывались. Застали момент, когда электронная музыка с таким восторгом зачиналась и в то же время чем-то отвратительным считалась. Был болезненный переход от хипповской эстетики к электронной — такое сопротивление поколений. Я люблю электронную музыку: там масса возможностей, как в мультипликации. Просто неограниченные возможности по формированию звука.

• — У вас есть какие-нибудь наиболее любимые исполнители?

— В электронике?

• — Да.

— Вы меня лучше не пытайте, потому что у меня архаичные взгляды на эту тему. Я в большей степени тяготею к смешению вроде Nine Inch Nails. В чистом виде электронику я могу слушать как прикол, но меня ненадолго хватает. Например, Depeche Mode я так и не усвоил. Я, конечно, все это воспринимал, но такой стерильный электронный звук, который у них был вначале, с консервными банками… Я не смог его принять, как-то он не ужился, только отдельными элементами, которые я воспринимаю как элементы нью-вейва в целом, — многие использовали эти звуки. Вопрос хороший, но я этот экзамен, к сожалению, провалил. Я не могу вспомнить никого такого, чтобы… Если брать какие-то новые образцы, там очень много музыки, созданной на уровне сверхчувствительности. Музыка, которую я не могу музыкально объяснить, не могу сыграть. Она на таком абстрактном уровне сделана. Построение звука специфическое, которое человек каким-то образом отфильтровал, в пятом колене добился этого звука, и ты его слышишь — вот это само по себе достижение. Такой музыки сейчас много, и она идет таким потоком. Вот если взять то, что сейчас Том Йорк делает с Atoms for Peace, — дальше этого я уже не могу заходить, потому что дальше уже так называемая инженерная струя. Техническая. Там есть такие тонкости, которые звукорежиссер слышит. «Вот, смотри, на этой частоте!» На подсознательном уровне все это воспринимается, но не до такой степени, чтобы все это смаковать. Я в эти дебри не то чтобы побаиваюсь заходить, просто мне уже неинтересно это все. Я предпочитаю, чтобы была мелодия, гармония, мне комфортнее в такой обстановке.

• — То есть вам хотелось бы больше конкретики, в том числе в своем творчестве?

— Я считаю, что все должно быть простым. Нужно к простоте стремиться, это моя установка последних нескольких лет. Потому что я уже завуалировал в своей жизни все, что мог. И сквозь эту вуаль, как сквозь паутину, со временем уже ничего не видно. Я понял, что это все ничтожные потуги псевдотворческой личности, которая рефлексирует на своих болезненных понятиях. Поэтому все должно быть ясно, просто, четко. Я даже иногда сталкиваюсь с тем, что, когда мы новый материал рассматриваем и я объясняю, как я представляю себе песню, наступает тишина. На меня все внимательно смотрят: а не сбрендил ли я вообще? (Смеется.) Хотя аскетизм в музыке, я считаю, это норма. Я по этой же причине до сих пор спокойно слушаю «Кино», потому что у них нет ничего лишнего, ничего чрезмерного. Хотя могу сказать, что меня в архитектуре, как градостроителя по специальности «конструктивизм», аскетизм не то чтобы раздражает, но утомляет. А в музыке… Вот Георгий, например, из монстров, как мы их называем, предпочитает Kraftwerk — потому для него тут есть такой момент аскезы, когда все четко и ясно, все работает и все между собой взаимодействует. Холодный прагматизм, можно сказать. Я всегда склонялся к какому-то оживлению электроники. Для меня, например, такое электронное звучание присутствует в альбомах King Crimson, когда они начали осваивать фриппертронику. Это та грань, то расстояние от электроники, где я эти вещи просто воспринимаю с восторгом. Сейчас, конечно, это уже по-другому все воспринимается, но тогда для меня это было очень сильное потрясение. Ну и в принципе я люблю вообще клавишные звуки синтетические, я люблю просто сидеть и булькать на них. Поэтому у меня очень много есть проектов, которые не закончены, — всякие каверы, что-то такое. У меня на «Наутилус» есть много всяких шаржей электронных, буквально инструментальных. Потому что там есть узнаваемые элементы музыкальные, я их обыгрываю. Потом я делал несколько каверов на хиты молодости: Slade, Led Zeppelin. Делать в аутентичном виде мы пробовали, конечно. Бывает, берем классический стандарт и играем его просто для себя — оттянуться, пыль вышибить из ковра. Иногда это очень полезная практика, помогает настроиться, в норму войти. Сыграешь что-то типа «Cause I Love You» — и все, как-то легче становится: проорался-продрыгался. Когда я делаю такие версии, я могу вытворять все что угодно. Не всегда, конечно, это уместно и не всегда это соответствует замыслу автора, но это такая практика, я бы сказал, внутреннего пользования. Этим интересно заниматься. Тем более что компьютер позволяет это все сейчас делать легко.

• — Вы говорили о простоте. Не с этим ли связано появление в некоторых песнях декламации?

— Ну нет. Это, скорее всего… У меня накапливались определенные тексты, которые не вписываются в рамки. Я с большим трудом вписываюсь в рифмы, я пишу потоком таким. Потом я отрезаю лишнее. Были такие тексты, которые мне были интересны и актуальны на данный момент, и мне хотелось их оболванивать до такой степени, чтобы ямб какой-то накладывать, приводить к какому-то четверостишию, чтобы обязательно рифмовались первая и третья строки. Петь это невозможно, поэтому я решил просто продекламировать. Тем более что там очень объемные тексты, и в той и в другой песне. Это позволяет немного другое движение сделать. Мы их, когда готовили для концертной программы, отложили, потому что они очень сложные в размере. Чтобы свободно декламировать — это надо попрактиковаться. Я очень люблю «Девочку-панк», она для меня внутренне дорога, хотя ребята говорят, что это не концертная вещь, более студийная. Я согласен, но мне кажется, что для разнообразия можно иногда и сыграть.

• — В целом же получился очень ироничный альбом. Раньше у «Ю-Питера» такое было менее заметно.

— Ирония — вещь необходимая, когда оперируешь такими короткими элементами, песнями или короткими стихами. Есть скрытая ирония, которая в тебе происходит, ты пытаешься ее как-то удержать, каким-то образом выстраиваешь, подбираешь слова менее обидные, менее острые, но она все равно чувствуется. В музыке в меньшей степени это воспринимается, потому что музыка — большего воздействия вещь. Ее можно трактовать очень широко в зависимости от настроения, глубины твоего сочувствия и вообще настроя твоего, физического и психического. Ирония — это наше спасение все-таки. Это как яд змеи, который в малых дозах можно использовать для лечения человека.