«Безусловно, от врачей проку больше»: Стромай о поп-музыке и ЗППП

• — На мой взгляд, у вас роскошный глубокий голос — и управляетесь вы с ним очень деликатно. А самому вам что больше нравится — петь или рэп читать?

— Спасибо, конечно. Мне больше нравится совмещать. Худшее, на что я способен, — это выбрать что-то одно.

• — У вас рэп превращается в такую сильную поэтическую декламацию из-за того, что в текстах столько драматизма. Как думаете, в обратную сторону это работает? Отвлекают ли бит и хитовая мелодия от вашей трагичной, социальной, циничной лирики?

— Меня, по крайней мере, не отвлекает. Это, конечно, не совсем обычно — сопровождать какие-то грустные истории такой музыкой. Но я сам всегда слушал танцевалку вперемежку с чем-то меланхоличным, поэтому для меня естественно так писать: чтобы и танцевалось, и плакалось, и глубина определенная была. Мне это важно.

• — А с чего все это у вас начинается — с темы, с мелодии, с аранжировки?

— В большинстве случаев первыми появляются ударные. Они меня вдохновляют. Наверное, потому что я учился на барабанщика. Еще, бывает, начинается с вокала— с грува и ритма, которые я им способен изобразить.

• — В России сделали пародийный кавер на «Alors on danse» про девушку, кхм, легкого поведения.

— Ха.

• — Все с одинаковым удовольствием упивались и скакали на танцполе и под ваш серьезный оригинал, и под «Алена даст». Вам не обидно, что нефранкофонная публика может оценить ваше творчество только ногами?

— Я, кстати, помню этот кавер. Он довольно старый, в 2010-м, что ли, вышел, я тогда в Москву приезжал. Но мне не обидно. После того как я выпускаю трек, он мне уже не принадлежит. Все им в одинаковой мере обладают. Даже среди тех, кто не понимает слов, найдутся разные люди: кто-то захочет под эту песню повеселиться, кто-то — посидеть дома и погрустить. Мне не за что их судить — в результате все равно каждый услышит в ней что-то свое, пусть и не совпадающее с тем, что я закладывал.

• — А в Бельгии существует предубеждение, что танцевальная и поп-музыка не могут быть серьезным искусством?

— О, мне кажется, там всем по барабану, все понимают, что не существует никаких правил. Страна же такая сюрреалистичная — не разберешь, над чем плакать, над чем смеяться. Может, потому в моей музыке так легко сосуществуют серьезные вопросы и легкая форма — потому что я наполовину бельгиец.

• — У вас самого такое предубеждение есть? Не говорит вам внутренний Поль: «Хватит фигней страдать, иди переучивайся на врача»?

— Ну разве что на архитектора. Очень нужная профессия (отец Поля был африканским архитектором, практически не виделся с сыном и погиб во время геноцида в Руанде в 1994 году. — Прим. ред.). Но я ничего, кроме музыки, делать не умею, и не такое уж это бесполезное занятие, хотя, безусловно, от врачей проку больше. С этой мыслью приходится засыпать и просыпаться.

• — Благодаря интеллигентным песням и образу ботаника — с этой бабочкой и кардиганом — вы очень нравитесь старшему поколению. Но ваш образ еще и в чем-то мультяшный: яркие цвета, беззащитный, не то мальчик, не то девочка. Приходят дети на концерты?

— Всей семьей приходят. Когда я зрителей своего возраста вижу — это приятно, но объяснимо. Но когда среди публики дочка, мама и бабушка и они втроем танцуют под одну и ту же музыку — это же потрясающе! Лучший комплимент для меня. Наверное, только снобы выбирают целевую аудиторию и для нее конкретно сочиняют.

• — А вот, допустим, маленький ребенок вам начинает подпевать «Paulo aime les moules frites». Ему же никто не объяснил, что месье изволил написать песню в мажоре о смерти от ЗППП. Сердце не екает?

— Еще как. Надеюсь, там все не настолько очевидно… Мне хотелось поднять эту проблему, но более-менее завуалированно. Поэтому я воспользовался терминологией мидий, жареной картошки и майонеза. Мой юрист рассказал, что две его дочки фанатеют от этой песни. Непросто ему теперь в глаза смотреть. Конечно, в какой-то момент им нужно будет узнать о предохранении и все таком, но когда? Не в восемь же лет. Поймут позже. Я тоже некоторые любимые в детстве песни стал в полной мере понимать только сейчас.

• — Ваш хит «Papaoutai» («Папа, где ты?») — одна из самых пронзительных песен от детского лица, которые я знаю. Каково вообще писать о чем-то настолько личном?

— У «Papaoutai» две версии на самом деле. Первая пусть останется между мной и моим отцом, не хочу ее выпускать. Она о моем юношеском отношении к его отсутствию, очень личная и, в общем, произвела на меня такое терапевтическое действие. Вторая, которую все слышали, — более универсальная: обо всех отцах, которые пусть даже физически и рядом, но все равно так далеко, будто их и нет вовсе. Как в клипе, идею которого предложил наш стилист: зачем одинокого ребенка показывать? Вот он, папочка, под боком, но что от него толку, если он функцию свою не выполняет и смотрит сквозь тебя.

•  — То есть вам комфортнее не из своего опыта писать, а создавать персонаж и его исследовать?

 — Именно так. Я не люблю сочинять о себе. На мой взгляд, в моей жизни мало интересного, и я не эго-маньяк. Но мне нравится делиться своим мнением, рисовать портреты других людей. На сцене вы не увидите Поля Ван Авера: там будут разные герои, и меня в них от силы 10%, остальное — вымысел.

• — Меня всегда поражала во франкоязычном шансоне и русском романсе их театральность; насколько артистам не претит примерять на себя любой образ. Спев от женского лица, вы — к моему восхищению — продолжили эту традицию в поп-музыке. Вы сами придумали образ Андреа?

— Режиссер очень помогал войти в роль, подсказывал какие-то мелочи, но изначально на идее настоял я. Команда пыталась меня отговорить, устроила брейнсторминг, а я уперся, говорю: «Надо, ребята». А они такие: «Окей, хочешь нарядиться бабой? На здоровье. Ты свободный человек, никто не держит».