«Мы долго верили, что жизни после смерти нет. Но потом кое-что изменилось»

• — Ваша нынешняя музыка звучит очень по-американски. Вы это вообще замечали? Почему так? Вы же все-таки плоть от плоти английской культуры.

—  Ну потому что у меня все музыканты американцы. (Смеется.) Но вообще, вы первая, кто об этом спрашивает. Тексты песен у меня очень британские, тут есть отсылки и к Сиду Барретту, и к «Алисе в Стране чудес», и к поэзии абсурда, и к манчестерскому юмору, на котором я рос. Вообще, на меня очень повлияли Т.С.Элиот, Сэмюэль Беккет, некоторые произведения Джеймса Джойса, хотя он и ирландец. Может быть, наша музыка и звучит по-американски, но вообще мы (Пи-Орридж часто говорит о себе во множественном числе, так как считает себя частью единого целого со своей покойной супругой Леди Джей. — Прим. ред.) не слышали никого, кто бы звучал как Psychic TV. Самые близкие, наверное, — японцы Acid Mothers Temple. У них тоже много импровизаций, длинные песни по 15–20 минут, симфонические структуры.

• — Вы же были последним человеком, с кем Ян Кертис говорил перед смертью. О чем вы беседовали? И вообще, расскажите о тех временах.

— Мы оба из Манчестера. Он (Дженезис Пи-Орридж ни разу в интервью не назвал Яна Кертиса по имени. — Прим. ред.) был фанатом Throbbing Gristle, моей первой группы, даже фанатские письма мне писал. И потом он захотел со мной встретиться, и мы сразу подружились. В группе Joy Division он был мыслителем, остальные музыканты просто хотели повеселиться, хорошо провести время. Он часто звонил мне, чтобы обсудить свои идеи, или когда у него была депрессия, или когда он хотел поговорить про отношения, тогда он был влюблен в Анник… Мы стали очень близкими друзьями. Мы даже хотели вместе группу сделать. Ему уже не нравились Joy Division, они совсем не экспериментировали. В Throbbing Gristle у меня была такая же проблема. И мы решили создать свою группу и стали потихоньку осуществлять наш план. Сделали несколько тайных концертов в Париже. Оба решили уйти из своих групп и организовать вместе другую. Таков был план. В ту ночь, когда он покончил с собой, он мне позвонил и сказал, что не поедет в Америку. «Они мне говорят, что надо ехать в Америку, но я не поеду туда. Лучше я умру».

• — Но почему?

— Он хотел остаться со своей девушкой, Анник. К тому же, он больше не хотел играть в Joy Division. Эта была успешная группа, но музыка, которую они играли, ему совсем не нравилась.

• — Понятно.

— И я ему сыграл песню, которую я написал, когда хотел покончить с собой. Она называется «Weeping», я ее записал, когда был участником Throbbing Gristle. На это он мне тоже спел песню о самоубийстве. И пока он пел, я понял: «Он себя убьет».

• — Почему вы его не остановили?

— Тогда не было мобильных телефонов, автоответчиков даже не было, а я был в трех милях от него. Я позвонил людям в Манчестере, работавшим в Factory Records, которые знали его, но почти никто не ответил на мои звонки. А те, кто ответил, сказали: «Ну, ты преувеличиваешь, он всегда очень все драматизирует и всегда в депрессии, он себя не убьет». А я сказал: «Нет, он правда собирается покончить с собой. Пожалуйста, сходите к нему, помогите ему!» Но никто не пошел. Никто.

• — Получается, у него не было настоящих друзей?

— Да. Когда у Joy Division брали интервью и спрашивали, что они думают про музыку и звук, он всегда отвечал: «Вам лучше спросить у Дженезиса, он лучше знает» (эта информация не подтверждается. — Прим. ред.). Они даже боялись того, что мы были настолько близки. И на следующий день, когда я узнал, что он умер, я не знал, что делать. Это было так ужасно. В течение 10 лет я не мог слушать ни одной песни Joy Division. Потому что мне всегда хочется плакать, если я вдруг их слышу. А потом мы были в Брюсселе, 9 лет назад, у нас там был концерт, и после выступления пришла Леди Джей и сказала: «Я знаю, ты не любишь говорить с людьми после концерта, но я думаю, с ней тебе было бы приятно пообщаться». И входит Анник. Его девушка. Она вошла и просто сказала: «Это я, Анник». И мы оба стали плакать. И обняли друг друга очень нежно. Это было так тяжело. Она же тоже не смогла его спасти. И это (смерть Яна Кертиса. — Прим. ред.) была частична тоже и ее вина. Она жила с этой трагедией все это время. Она такая замечательная женщина, такая красивая, и у нее такая красивая душа.

• — Как вы думаете, если бы Ян был жив, что бы он сейчас делал?

— Наверное, как и я, — экспериментировал бы. Может быть, кино бы занялся… Точно бы книги писал. Он же удивительный поэт! И такой молодой! Может быть, он бы больше и не занимался музыкой. Ему не нравилась коммерческая сторона музыкального бизнеса. Звукозаписывающие лейблы и все это дерьмо.

• — А как вы думаете, что с нами со всеми произойдет после смерти?

— Ничего себе, какой большой вопрос!

• — Да уж.

— Мне про это было интересно, когда я был очень-очень молодым. Примерно с семилетнего возраста. Я думал, что после смерти ничего нет. Поэтому мы думали, что надо прожить жизнь как можно лучше. Больше делать хорошего, интересного, больше давать миру, «живи всю жизнь так, как будто это последний день, и всю твою жизнь будут судить по этому дню». И мы все долго верили в то, что жизни после смерти нет. Но потом кое-что изменилось: с тех пор, как леди Джейн покинула свое тело, у нас было столько странных опытов, что мы передумали, и мы сейчас верим в то, что сознание продолжает жить после того, как покидает физическое тело.

• — Что вы думаете про последний альбом Swans? Майкл Джира же один из немногих ваших коллег по борьбе, который до сих пор в строю.

— Swans? Если честно, мы его не слушали. (Смеется). Мы очень тепло дружим с Майклом Джирой, нам нравится его голос и его музыка. Он даже когда только с акустической гитарой выходит на сцену, сердце замирает, — он удивительный артист. Мне говорили, что последний их альбом очень хороший, но мы его не слышали.

• — Считаете ли вы себя пророком? Ведь вы когда-то создали «Храм душевной юности», а храм предполагает религию, а религия предполагает пророка.

— Да-а-а. Но мы перестали заниматься «Храмом душевной юности» в 1991 году. Мне всегда хотелось создать альтернативное общество, не совсем коммуну, скорее деревню, в которой люди бы занимались творчеством. Например, если человеку надо написать книгу, и ему нужна тишина и уединение, он бы смог приехать в эту деревню и спокойно там работать. Там была бы еда и люди, с которыми можно было бы поговорить, если бы захотелось, библиотека и другие важные вещи. Это было бы место, где человек мог бы уединиться и отдохнуть, найти себе пристанище, и он бы мог там создавать искусство. Но не получилось.

• — Вы вообще разделяете искусство и собственную жизнь? По вам не скажешь.

— Нет, для меня не существует разницы. Искусство и жизнь для меня должны быть единым целым. Не может быть одно платье для сцены, а другое — для того, чтобы пойти в супермаркет. Нельзя сказать: «Вот это искусство, но сейчас я дома и я буду вести себя нормально». Нет, надо жить творческой жизнью постоянно и каждый свой шаг рассматривать с точки зрения того, как ты можешь воплотить свои идеи в жизнь, рассказать что-то миру, дать людям что-то новое. Это все часть огромного творческого процесса.

• — А расскажите, как вообще ваш обычный день проходит: встаете, идете на кухню, пьете стакан сока?..

— Ну мы обычно не ложимся спать ранее 6 или 7 утра. Встаем мы в 10. То есть спим обычно по три часа. У нас есть маленькая собачка пекинес, ее зовут Масти Даггер, она прямо сейчас на меня смотрит. Она понимает, что я о ней сейчас говорю. Мы обнимаемся, и я чешу ей животик, разговариваю с ней около часа, потом мы встаем и долго гуляем, около часа, потом мы покупаем ей курицу или еще какую-нибудь вкусняшку, потом мы приходим к компьютеру и начинаем отвечать на письма, потом мы ходим на встречи, около 6 вечера что-нибудь готовим на ужин, а потом я работаю всю ночь, делаю музыку, даю интервью. Сегодня вечером мы идем на студию, мы почти дописали новый альбом.

• — Когда вы были моложе, было очень много людей, которые придумывали новый звук. Сейчас с этим, кажется, туго. Все только повторяют то, что уже было сделано в прошлом.

— Мда. Боюсь, мы с вами согласимся. Как я уже сказал, мы не слушали последнего альбома Swans. Мы даже не можем вспомнить, когда мы последний раз слушали музыку дома, CD например. Мы вообще музыку не слушаем. Если мы и слушаем музыку, то это музыка 70-х: та эпоха была настоящим взрывом новых идей. Люди делали максимум на минимуме оборудования. Сейчас, наверное, оборудования слишком много, у людей нет больше драйва делать что-то особенное. Началась эра лэптоп-музыки.  Но, надо сказать, даже такая музыка может быть особенной. Просто как только что-то начинает зарождаться, давать малюсенькие росточки, медиа сразу эти росточки срывают и раздувают из них сенсацию. Но никакой сенсации пока нет, а росточкам не дают вырасти в настоящий цветок, их уничтожают на корню.

• — Есть у вас ощущение, что культура умирает из-за этого?

— Да. Интернет и компьютер нанесли творчеству большой ущерб. Люди находят мелодии в электронных устройствах, но в этих мелодиях нет идей. Я всегда задаю вопрос: «Что ты мне хочешь рассказать? Какую историю? Чему ты можешь меня научить?» И очень редко артист отвечает на этот вопрос. Люди просто перерабатывают старые идеи, не создавая новых. Сейчас, например, в Нью-Йорке все занимаются абстракционизмом. Какой в этом смысл? Это уже делали! Только переработка старого, только регресс.

• — Да, очень грустно звучит.  

— Да, но будем надеяться, что что-то произойдет. Иногда вдруг появляются новые инструменты или новые технологии. Такая неожиданная вспышка. Или даже новые наркотики появляются. Музыка же обычно создается при помощи наркотиков. Панк создавался на спидах и алкоголе, потом было ЛСД, потом появился экстази и, соответственно, рейв. Может быть, нам просто нужен новый наркотик. (Заливисто хохочет).