«Он последний, кого переписывали на кассетах»: 15 лет со дня смерти Вени Дркина

***

Если попытаться составить график перемещений Вени Дркина по стране (по странам, точнее) в 97-м году, получится сложная, суетливая, нервная линия, складывающаяся в замкнутый круг, — так мечется тот, кто попал в клетку. В 97-м Дркин был уже другим — осознавшим, что он может и чего он хочет, собравшим силы, взрастившим талант, и Москва, к которой его влекла все та же центростремительная сила, была для него уже не пространством надежды, но необходимостью — нужно было идти вперед. Нужно было записывать настоящие альбомы. Нужно было делать настоящее дело. К тому же появились и люди, готовые этому делу способствовать, — за Дркина взялась хиреющая Московская рок-лаборатория, и сейчас уже не разобрать, кто там для кого мог бы стать спасательным кругом.

Дркин даже не уперся в собственный потолок, а ударился о него со всей силы — до боли, до зубовного скрежета.

Анастасия Тюнина (музыкант, лидер группы «Настежь»): Он очень боялся Москвы, боялся, что его кинут, — у него это была почти навязчивая идея. Он настойчиво хотел записываться и все время искал такую возможность. Все, что рождалось, немедленно пытался зафиксировать. В этом плане он молодец, что за этим следил. Он все время что-то рисовал, сочинял, все время разводил какую-нибудь деятельность. На месте вообще не сидел. Только когда спал — и то я сомневаюсь. Алкоголизм, конечно, здорово мешал планам — хотя, если бы он не пил, это был бы, мне кажется, совсем другой человек.

Александр Литвинов (Веня Дркин): Честно сказать, есть такая мысль [найти продюсера и раскрутиться]. Может быть, и получится, но только подход такой очень странный. Где начинаются деньги, там рок-н-ролл заканчивается. То есть нам надо как-то не потеряться… В общем-то, есть у нас продюсер, то есть устроитель скорее. Вот сейчас она приезжала, говорила о том, что в Москве в следующем году 200 лет со дня рождения Пушкина. Придумай, говорит, что-нибудь про Пушкина. Сейчас там прет все, бандиты всякие вкладывают деньги в это мероприятие — там своя схема именно отмывки денег. Придумай, говорит, мультик там какой-нибудь по Пушкину или рассказик, все напечатаем, за все заплатим. Она хорошо все устраивает. То есть, я думаю, она будет нам помогать, но мы должны для этого просто сыграться, а сыграться у нас никак не получается: все приходится где-то мотаться, по Воронежам, по Москвам. В общем, ничего толком не выходит, сарай. От этого весь на нервах, перед концертом нажираешься как свинья. В общем, некрасиво все… (Из интервью в Алчевске)

Валерий «Лерыч» Овсянников (директор «Дркин-бэнда»): Он хотел как-то вырваться, кем-то стать. Ну а как? Он ведь только этим и занимался. Так и говорил: у меня есть талант, покупателя нет.

Петр Глухов (музыкант, президент Неформального фонда Вени Дркина): По поводу Дранти всем казалось, что ему не надо ничем помогать, потому что он уже сам по себе настолько крут… Было понятно, что он здесь с нами ненадолго и его взлет — вопрос времени исключительно. Не было ощущения, что ему какая-то помощь вообще нужна. Сейчас-то понятно, что была нужна на самом деле.

Ярослав Гребенюк (журналист): Разумеется, сразу было понятно, что Дрантя не из числа звезд ДК железнодорожников. Для себя я подсчитывал, что там есть процентов двадцать Чижа, десять — Башлачева, пяток — БГ, но остальное-то его, Дрантино. И — сейчас почему-то интересно это вспоминать — как-то не ставился даже вопрос о раскрутке, о том, что ему нужно выходить на большую сцену. Дранте было лет двадцать шесть, и подразумевалось, что все у него впереди. Даже не возникала мысль, пробьется он или нет. Я думал себе, что славы, равной известности Чижа, Дрантя заслуживает, и она обязательно придет, и он добьется всего, чего захочет, хотя бы потому, что все у него уже есть… Сам Дрантя на эти темы тоже никогда не говорил. (Из статьи в газете «Луганчане»)

Глухов: В Москве много людей, которые могли ему в то время помочь, они мне потом говорили: «Ну где он был в 97-м?!» Но он попал на Синякова, на людей из Рок-лаборатории — они заключили с ним какой-то контракт, пообещали денег, но в результате…  Про альбом «Все будет хорошо» у него была запись в блокноте — мол, не уберег. Когда он там сидел, у него стояли над душой — мол, давай быстрей, у нас студийное время дорогое. Я вообще не представляю, как можно девятнадцать песен с накладками физически записать за три дня. Ну и студия «Колокол» потом еще кассету убила. И была еще эта дурная идея у Дранти увеличить немножко скорость — типа инструментал становится повкуснее и голос как у Гребенщикова. Дрантя этот альбом жутко не любил, всегда говорил, чтобы его не покупали.

Игорь Бычков (музыкант, лидер группы «Алоэ»): С записью «Все будет хорошо» было недопонимание, но в порядке рабочего момента. Др сделал запись, и ему не понравилось, что ему не дали ее переделать. Это ведь был реальный эксперимент — он никогда ничем подобным не занимался. Писался внакладку, все писал сам — и инструменты, и голоса. И случился такой казус, что человек, который все это записывал, просто не смог окончательный продукт сделать профессионально. Конечно, этот альбом нельзя было выпускать. Др это понимал, но его уже никто не слушал: бумажку он подписал, качество студию «Колокол» устроило, и они кассету выпустили. Ну и с деньгами тоже — получил он за все долларов двести, которые в период записи были пропиты.

Литвинов (Дркин): Деятели Московской рок-лаборатории затянули меня на хату (там аппараты стояли) и сказали: «Давай песнюшки свои — вот магнитофоны стоят классные, коньяк…» Стал напевать, они говорят: «Так, тут нужно накладывать вторую гитару, второй голос». Я говорю: «Ну давай попробуем». И буквально за два дня записали кассету «Все будет хорошо». Многие песни были совершенно сухие, под одну гитару, но где-то через месяц я встретил Веронику со скрипкой, попросил наложить чего-нибудь на сухие песни, она сделала несколько скрипичных партий. Потом мы все это послушали, и деятели стали говорить: «Давай мы ее выпустим». А я, провинциал, думаю — вот это да, приехал полгода назад, уже кассеты выпускают, вот это подъем! Подписал контракты кровью, как полагается, и вышла эта кассета. Страшно нелюбимая мной — ну там вообще сумбур какой-то вышел. Поругался я с ними, говорю: «Ну как же это так?», а они в ответ: «Старик, мы тебе гонорар выплатим!» Ну, говорю, давайте. Приезжает один пряник, говорит: «Десять кассет продали». Да, думаю, поднялся я на ваших кассетах круто, а он мне: «Твоих пять тысяч с кассеты». Дает сорок тысяч, а я спрашиваю, почему сорок, а он мне говорит: «Но ты же одну кассету себе взял!» Что ты будешь делать! С Москвой на этом завершилось. (Из интервью В.Ласточке и И.Поволяеву для газеты «Рок-н-роллер», 1998 год)

Владимир Кожекин (лидер группы «Станция Мир», промоутер): Осенью 97-го мне Дркин позвонил сам. У него были концерты в Москве, ему надо было где-то ночевать, и я их вписал всем составом. Мы с ним сутки прообщались, договорились об обширной совместной деятельности и так далее. И как раз от меня он поехал узнавать диагноз — почему у него так сильно распухла шея, почему болит горло. В следующий раз мы увиделись, когда его привезли в Москву умирать.

Овсянников: Осенью 97-го «Др-бэнд» ездил в Москву, там как раз было 850-летие. Ну на самом 850-летии мы не выступали, а приехали на свадьбу к Бычкову: она проходила в «Р-клубе», охрана водку отбирала, сало порезать не давали, ну, в общем, обычная жесть. А потом был концерт в парке Горького — там выступала «Коррозия металла», Наталия Медведева, Филипп Киркоров и Дрантя. (Смеется.) В те дни был какой-то день рождения «Вечерней Москвы», и они устроили такой разноплановый концерт — сначала рокеры, потом попса. Мы туда попали по линии Московской рок-лаборатории, они нам помогали. Ну на лимузине Киркорова, помню, спокойно разместились, пока он интервью давал, — положили газетку, налили. А когда Киркоров давал интервью на камеру, там как раз на заднем плане Дрантя играл.

Глухов: В парке Горького сцена под народный оркестр, и там это все немного потерялось. Начиная с того, что звук строился под «Арию», и под Дрантю, естественно, никто ничего специально настраивать не стал. Они вышли — от одного до другого пятнадцать метров. Ну спели. Зато 850-летие Москвы.

Олег Пшеничный (журналист): Про то, что Веня Дркин болен и находится в Москве при этом, мне сказал, кажется, Игорь Бычков из группы «Алоэ». Я попросил организовать мне с ним встречу — вдруг я смогу быть чем-то ему полезен. Встречались мы в пабе, и Веня чувствовал себя неуютно — видимо, паб этот показался ему буржуазным. Но он очень хорошее впечатление произвел — тихий, внимательный, умный человек. У нас состоялся недолгий спокойный разговор о его будущем: я сказал, что у нас есть потенциал и возможность устроить его на съемную квартиру в Москве и заняться вопросом лечения, также можно делать квартирники, потом как-то выводить это на клубный уровень, ну и так далее. Но он очень вежливо отказался. Правда, нес такую пургу, какую любят нести музыканты-неформалы: «мое место там», «моя судьба» и все такое прочее. Я говорю — ну хорошо, но судьба-то должна быть длинной, надо сделать перерыв, серьезно заняться здоровьем, а потом — вперед, на свое место. Не знаю, может быть, просто-напросто я ему не понравился. Также в нашей встрече принимал участие знакомый, который работал на лейбле «Видеосервис». Но знакомый этот был человек необязательный и довольно поверхностный, вот в чем дело. То есть Веня сказал, мол, да, я открыт ко всем предложениям и контрактам, давайте думать, человек обещался проконсультироваться с начальством — а дальше ничего и не было, насколько я знаю. Это был, в сущности, необязательный разговор. В том-то и дело — если бы Веня задержался хотя бы на месяц в Москве, можно было бы его привести и к более серьезным людям.

Литвинов (Дркин): Мне кажется, что Дркин — это явление, которого нет, и оно достойно быть показанным везде. Мне сейчас играть негде, кроме как в Воронеже, Белгороде, Москве, нескольких городах Украины. Питер, Рязань, Калуга и прочие меня не знают (кроме, может быть, пары торчков, которые ездят по стране и слушают записи). Мне кажется, что это достойно быть услышанным во всех городах, и я хочу играть много. (Из интервью В.Ласточке и И.Поволяеву для газеты «Рок-н-роллер», 1998 год)

Кожекин: В Москве он умудрился не встретиться ни с кем, кто мог бы это адекватно оценить. Появлялись директора, что-то обещали, ничего не получалось. Появлялись люди, которые говорили — сейчас я дам тебе много денег, все будет. Появлялся Пшеничный с «Видеосервисом». И ничего не было в результате. Он сидел в жесткой засаде и перед смертью по поводу музыкальной деятельности был в полном обломе полностью. Говорил — если выкарабкаюсь, концертов играть не буду. Нечестно, я отдал все — мне не дали вообще ничего.

Глухов: В 98-м я на Арбате пел Дркина — хотел в Европу в очередной раз поехать. Ко мне все время подходили люди: о, а где он, что-нибудь знаешь? Говорили — смотри, если что, ничего не подписывай: все беспокоились, что он сейчас что-нибудь подпишет и продастся. У всех было ощущение, что сейчас рванет. И на самом деле там Пшеничный привел «Видеосервис», и «Видеосервис» тоже искал Дрантю. Он летом приезжал сюда, составлял смету на проект: вписка, репетиционная база, еда музыкантам, звонки на Украину — тысячи две долларов в месяц на тусовку из шести человек. Типа сделаем программу, и все будет круто. Но он приезжал на один день, никто его не успел поймать. А в сентябре случился дефолт, и все договоренности уже были ни к чему.

Кожекин: Дркин — последний человек, которого переписывали на кассетах. Предпоследний — Чиж, а Дркин — последний.

***

До некоторых пор в истории Дркина была нелепость, но не было трагедии — что в Москве, что в Лондоне десятки других подобным же образом обивали пороги, чтобы рано или поздно достучаться. Осенью 97-го, после суматошных гастролей, неорганизованных записей, надежд и поражений, Дркин с распухшим горлом уезжает домой, на Украину. Чтобы получить диагноз «рак крови». Чтобы лечь в луганскую больницу на химиотерапии. Чтобы позже в городе с ископаемым названием Антрацит с помощью двух допотопных магнитофонов сделать свою последнюю запись — сложносочиненную сказку «Тае зори», масштабную театрализованную вещь, приводящую всю разрозненную образную систему его песен к единому знаменателю. Чтобы сыграть свой последний концерт на празднике комбината «Стирол», под крики пьяных мужичков, требующих дискотеки, — и таким образом в каком-то смысле предвосхитить путь значительной части бойцов нового русского рока — из подвалов к корпоративам. Чтобы последней спеть в микрофон каленую песню с рефреном «Лети, моя ласточка, пулей в висок».

Тюнина: В какой-то момент стало ясно, что он заболел. У него опухли лимфоузлы под ушами, он меня спрашивает — ты не знаешь, что это? Я говорю — не знаю, но лучше ты езжай к врачу. Он говорит — я думаю, это меня кошка поцарапала. Но опух очень страшно и шарфом заматывал шею, чтобы не было видно. Я говорю — слушай, ну езжай домой, ну надо. В России-то его никто не обслужил бы с украинским паспортом. И они потом еще с Лерычем пили, он никак не мог уехать, потому что ну как — с утра встали, опохмелились, к вечеру уже никакие, какой там поезд. А потом уехал все-таки. И через полгода мне сказали, что он в коме.

Сергей «Фил» Белов (музыкант, гитарист «Дркин-бэнда»): Были слухи, что он служил в ракетной части в Павлограде — и там были какие-то излучения, откуда и рак. Еще со Свердловской рядом был, да и есть, алюминиевый комбинат. Но теперь-то уже не проверишь, что откуда, — слухи это все.

Глухов: Про болезнь до последнего никто ничего не знал. То есть уже когда год делали химиотерапию, тут была полная тишина. Однажды какая-то воронежская девочка туда съездила, вернулась и стала поднимать волну: давайте срочно собирать деньги, у Дркина рак. Это было как раз в 98-м году, весной. Но тут-то тоже не дураки. Позвонили Дркину, мол, говорят, у тебя рак. Он отвечает: «Да вы что, с дуба рухнули? Да все нормально, я тут чуть-чуть заболел, пить запретили, подлечусь — приеду». И закрыли тему.

Овсянников: Пока не выяснилось про болезнь, он сам ничего не говорил, только слухи доходили. А там уже и концерты договаривались делать, и из Москвы мне звонили, мол, где он? А я и не знал. Он еще, когда возвращался, попал в историю в Николаеве: его там обули какие-то бомжи, он доехал в пальто каком-то непонятном, с шишками, с шарфом вокруг головы, ну кошмар какой-то. Потом на полгода он пропал — и потом уже новости, мол, надо помогать.

Кожекин: Последний концерт, когда он уже при смерти был, — это вообще кошмар. На каком-то Дне города в Горловке отыграли три песни, а после этого — дискотека. И слышно, как народ орет: «Танцы, танцы».

Овсянников: Там у них, конечно, мрачно было. Воды нет постоянно, еще чего-то. Ну что говорить — в итоге Полина (Литвинова, жена Дркина. — Прим. ред.) продала там квартиру и купила в Воронеже стиральную машинку. Примерно такой уровень. Мы после похорон жили там — ну день сурка просто: выходишь, идешь на рынок, на кладбище еще ходили — все одно и то же. Его потому и мотало, что там делать было нечего. В своем отечестве, сам знаешь. Почему там все и кончилось концертом на дискотеке. Здесь бы он этим не занимался.

Полина Литвинова (вдова Александра Литвинова (Вени Дркина)): Он как будто все всегда чувствовал наперед. В 99-м он уехал в Алчевск записывать «Тае зори» — на какой-то чудовищной аппаратуре у друзей. Притом что это был редкий момент, когда мы могли побыть вдвоем, он же все время тогда был в Луганске, на этих химиотерапиях. И я ему говорю, мол, Др, ну не уезжай, давай побудем вместе. А он говорит: «Полюшка, ну я ж должен вам что-то оставить». Причем так спокойно и серьезно — то есть он понимал, что оставляет много.

Белов: Он, конечно, был сказочник. «Тае зори» — это последняя, но отнюдь ведь не первая. Мы обычно садились вечером, и он на полночи затягивал что-то, песни свои вплетал в повествование. И все это как-то очень лихо привязывалось к местности нашей — каждая сказка была живая и в то же время фантастическая, некая мистерия.

Юрий Рыданский (музыкант, друг юности Александра Литвинова): У нас еще тогда, в самом начале, были сказки, в смысле сказания, от слова «рассказывать». Нельзя говорить, что Дрантя их писал. Он писал уже музыкальные сказки, большую форму. А вот все эти баечки — скорее совместное творчество. Ну, например, первое, что вспомнилось. В стиле Хармса. Однажды Джон Эдисон подошел к Пушкину и сказал: «Пушкин, а Пушкин, ты придумал «Евгения Онегина», а мне-то как жить дальше?» — «Ты бы хотя бы пиво изобрел». Пошел Джон Эдисон и изобрел пиво. Вот Дрантя эти баечки рассказывал во время концертов, чтобы передохнуть, чтобы не рвать глотку… Ну и потом, песни ведь поют все, а сказки никто не рассказывает.

Вероника Беляева: «Тае зори» по драматургии — это практически опера. И арии, и у каждого героя лейтмотив определенный, все было построено очень понятно и правильно.

Глухов: Вот «Тае зори» черт-те на чем записана, два магнитофона, смешные инструменты, детские, и при этом это все равно убедительно звучит. Это же фантастика! Очень трудно удержаться от спекуляций: если была бы студия — ... [блин], что бы он записал!

***
Весной 99-го, когда по телевизору показывали первый клип Земфиры, когда никто еще не знал чиновника со смешной фамилией Путин, когда Ольга Арефьева играла концерт в ЦДХ, умирающего Дркина привезли в Москву — и Москва опомнилась. Здесь легко усмотреть даже не иронию судьбы, но какой-то чудовищный сарказм эпохи, показавшей свет в конце тоннеля, когда до выхода из тоннеля оставалось несколько сантиметров. Возникли поклонники. Возникло телевидение. Возник наконец сочувствующий и чувствующий талант продюсер — настоящий, из того самого коварного и непонятного шоу-бизнеса, — и продюсером этим был Александр Шульгин, тогда еще занимавшийся певицей Валерией, которая тогда еще была одной из главных в стране исполнительниц умной поп-музыки, тогда еще работавший с группами вроде «Мечтать» и «Мумий Тролль» — в общем, имевший изрядный вес на российском музыкальном рынке. Парадоксальным образом, как в какой-нибудь плохой провинциальной пьесе, карьерные перспективы пришли к Дркину, когда у него уже не оставалось никаких перспектив жизненных. Смерть, настоящая, не сыгранная, как показывает практика, способна превратить даже плохую провинциальную пьесу в большую трагедию.

Бычков: Это очень трагичная и красивая история. 9 мая 1999 года мне позвонил Рыда и сказал, мол, дело совсем плохо, срочно нужны деньги, причем немаленькие. Там как раз случился кризис, Др потерял около двадцати килограммов за пять дней. У меня никаких финансовых возможностей не было, и я решил позвонить женщине по имени Анчута — она человек взрывной, эмоциональный, очень напористая девушка. Я ей сказал: надо шуметь. Анчута придумала концерт на Старом Арбате, чтобы собрать средства, туда поставили аппарат и кое-как за день чего-то насобирали. Много кто подъехал — Рома ВПР выступал, Умка играла, еще кто-то. Буквально там же подошел человек, которого мы видели первый раз, сказал, что купил машину и не прочь ее погонять. Мы взяли все собранные деньги, долларов 600–800, и поехали в больницу в Луганск. Деньги, конечно, были очень кстати, но было понятно, что в этой больнице его залечат и, можно сказать, уже залечили. На тот момент ему сделали четырнадцать химиотерапий! После двух дают инвалидность.

Алес Валединский (глава лейбла «Выргород», музыкант): Был концерт в «Факеле» 8 мая 99-го — там «Адаптация» играла, еще кто-то. Прямо передо мной сидел гений русского рока Борис Усов с подругой, и они так шумно пили водку, что я покинул зал и стал где-то рядом ходить. И кто-то меня спросил: а ты знаешь, что Веня Дркин в коме? И вот с того момента понеслись созвоны — что надо что-то делать, тащить его в Москву…

Бычков: После возвращения Анчута стала вести переговоры с гематологическим центром на «Динамо». Подписала бумажки, мол, мы все оплатим, у нас куча денег… И поехала забирать его из Луганска. В это время мне позвонили из программы «Взгляд»: давайте сделаем такой же фестиваль на Старом Арбате, нужно картинку снять. Ну что делать? Поехали на Арбат, мои знакомые за два часа в суматохе нарисовали плакат «Россия, спаси поэта, и поэт спасет тебя», я побренчал на гитаре, что-то сказал в микрофон — в общем, за двадцать минут худо-бедно сняли.

Валединский: Была совершенно анекдотическая ситуация — я понимаю, что в это невозможно поверить. Анчута же стучалась куда только можно — «ВИД», «Взгляд» и так далее. Было в том числе и общение с «Нашим радио», и от него остался совершенно анекдотический пересказ. Я в него не верю, но я его ясно помню. Там последовал грубый и некорректный отказ, и якобы отказ был от Козырева, и якобы он был с формулировкой, какую изобличатели жидомасонов будут придумывать и не придумают: «Наши заокеанские хозяева этого не одобрят». Бред, но впечаталось ярко.

Кожекин: Когда узнали, что он умирает, Москва очнулась и попыталась его спасти. Вплоть до того, что было обращение 250 московских школьников лично к Лужкову, чтобы Дркину позволили тут лечиться. Устроили все, да. Но там уже врачи ходят и говорят: чувак, ну ты в принципе уже должен умереть был вчера. Тела уже не было — кости лежат и глаза горят, как в концлагере. Шевелиться не может, ничего не может, при этом говорит: «Пацаны, я встану, все будет нормально». Записки к поклонникам: «Все будет х…» Шутил, радостный был — чтобы родственников не парить. Все держалось на драйве — и после того, как ему сказали, что все, осталось три дня максимум, он держался еще недели две.

Сергей Гурьев (журналист): Оля Барабошкина, с которой я дружу, уже тогда была очень прагматичной, понимала менеджерскую основу. Я ей как-то завел «Крышкин дом», и ей совершенно сорвало каску — она стала говорить, что надо этим человеком заниматься, чем-то помочь. Я отвечаю, мол, да, но он вроде бы уже умирает. И чуть ли не сразу после этого с Барабошкиной встретился Шульгин — у него тогда был какой-то интерес к андеграунду. И у него тоже сорвало каску.

Александр Шульгин: О Дркине я впервые услышал от каких-то знакомых — ну, кто-то из них слушал, сказал мне, как это обычно бывает. Но познакомились мы уже в тот момент, когда возникла эта ситуация — что есть талантливый музыкант, у него есть сложная проблема, и надо что-то делать.

Ольга Барабошкина (промоутер, сотрудничала с группами «Комитет охраны тепла», «Дочь Монро и Кеннеди» и другими): У меня был приятель, который был соседом по даче Саши Шульгина — он в тот момент имел определенный вес, был мужем Валерии, владел своей компанией, издавал пластинки и так далее. И меня с ним познакомили, потому что Шульгину вдруг стал интересен андеграунд, решил попробовать как-то с ним поработать, тогда же был эпизод, когда Шульгин встречался с Неумоевым, — очень отдельная история. Я ему тут же дала диск Дркина, и буквально на следующий день мне позвонил этот мой приятель и сказал — Оля, мы гуляем по Арбату, слушаем Дркина и пребываем в полном восторге. И, мол, Саша считает, что надо попробовать этим человеком заняться — но там вроде бы были какие-то проблемы? Я говорю — да, он болен. Но находится в Москве. Давайте встречаться. Видно было, что Шульгин очень, очень загорелся этим проектом. Очень Веня ему понравился. И он сказал — давайте попробуем, может быть, еще можно что-то сделать.

Глухов: Валерия с Шульгиным помогали, безусловно. Когда Дрантю сюда привезли, во «Взгляде» сделали про него сюжет — и Оля Барабошкина привела Шульгина. Благодаря им, Дрантя лежал на каком-то исключительном положении — при нем разрешили дежурить маме и жене. Они всем, чем надо, помогали. Деньги, ампулы, разговоры с ментами, с моргом, все бумажки — они все это разрулили. Все остальные были в полном ауте.

Бычков: Они возникли тогда, когда дело было уже безнадежно. И я шляпу перед ними снимаю, потому что… Может, они думали, что все поправимо, когда они ввязывались, но, когда они увидели ситуацию, было понятно, что уже все за критической чертой. Но они не развернулись и не ушли, они помогали до конца.

Шульгин: Рассказ про помощь от первого лица в любом случае будет выглядеть бахвальством. Я не хочу про это говорить.

Барабошкина: Шульгин, конечно, пытался Вене поднимать тонус. Начал ему рассказывать про какие-то перспективы, даже какой-то контракт дал читать — ну чтобы у человека появились какие-то стимулы. И действительно, глаза у Вени горели какое-то время. Здесь надо отдать должное Шульгину — он себя проявил очень по-человечески правильно. Там сделать уже, видимо, было ничего нельзя — но можно было постараться, чтобы человек не чувствовал себя покинутым.

Кожекин: Оля Барабошкина дала записи Шульгину, после чего тот сказал: все, покупаем. И Валерия пришла к нему, умирающему, в больницу, зачитала контракт. На что Дркин ответил — что может предложить Москва музыканту, кроме как акт публичного мужеложества? Я этот контракт видел: никаких живых денег, жесткая кабала, все принадлежит лично Шульгину — а родственники на проценте. Но Шульгину надо отдать должное: он и в лечении участвовал, и в похоронах. А Валерия вообще пришла на первый фестиваль памяти в ЦДХ и там что-то спела.

Валединский: Историю с Шульгиным я видел, еще не имея представления ни о каких издательских делах. А как это извне выглядит? Вот издательство выпускает кассету, про которую неизвестно, продастся она или нет. И платит автору шестьдесят долларов за тысячный тираж. Это казалось дикостью — как же так, издатели наживаются на авторах, обманывают! А если изнутри посмотреть — никто ни на ком не наживается, с точки зрения финансовой все занимаются абсолютно бессмысленной деятельностью. Но тогда те суммы, которые предлагал Шульгин, казались дикостью. А условия мне кажутся дикостью до сих пор, хотя это мировая практика — издательства стараются скупить под корень по возможности все. То есть передайте за спасибо все ваше творчество, и прошлое, и будущее, и настоящее. А Венька не хотел подписывать. Можно, наверное, сказать — был неправ, в смысле что человек ничего не сделал ни для популяризации, ни для себя. Но в случае с Шульгиным, конечно же, ничего бы не получилось. Если бы он зацапал права — разве что он бы продал четыре-пять хитовых песен, и какие-нибудь певички бы это пели. Стало бы теплее и легче кому-либо от этого? Сомневаюсь.

Шульгин: Никаких определенных планов на Веню, никаких контрактов у меня не было и быть не могло. Как я могу строить планы с человеком, если мне сказали, что его через месяц не будет? Если он таял на глазах? Мы пытались надеяться на чудо, но с первого же его поселения в больницу все было понятно. Все, что было дальше, — это поддержание жизнедеятельности. И все разговоры, которые велись, — они велись именно в этих ободряющих целях, мол, Веня, встанем, поедем, все будет хорошо, еще запишешь альбомы, еще концерты будут и так далее. Просто чтобы поддержать человека.

Бычков: Дня за два-три до смерти Шульгин с Валерией привезли адвоката и контракт — два контракта, под исполнительские и авторские права. Контракты были достаточно объемные, они были написаны под него, под Дра. Они не были какие-то обдираловские, это скорее была благотворительность. Но Др к этому времени уже приходил в сознание в день минут на двадцать, и за эти двадцать минут он не мог осознать ситуацию. Это было уже на даче под Королевом, куда его привезли, потому что врачи уже разводили руками, а он очень хотел на воздух. Ну я ему читал… Я говорил, что, конечно, это бизнес-соглашение, тут на трезвую голову черт ногу сломит… Хотя они привезли адвоката, если что, все можно было разузнать. Тем не менее Дыр не решился подписывать документы, связанные с его творчеством и с его семьей, до конца не понимая, о чем идет речь. Он ничего не подписал и буквально через два дня умер.

Кожекин: Когда он умирал, было ощущение, что умирает такая величина! Что сейчас все бросятся эти песни искать и слушать. Валерия с Шульгиным очень сильно это ощущение подогревали. Ничего подобного, год после смерти стояла полная тишина.

Беляева: Для огромного количества людей просто поверить в то, что он умер, было очень тяжело. Все бегали по врачам, пытались помочь, концерты устраивали. А популярность эта — она пришла поздно, когда уже все закончилось.

Тюнина: Он был очень редкий человек, очень позитивный. Очень искренний. Не без кокетства, безусловно, — он был обаятельный, девчонки от него пищали все. Такое солнце на нашем небосклоне. Он просыпался, начинал суетиться, и с ним рядом находиться было очень приятно. Постоянно находился в творчестве, постоянно что-то придумывал, постоянно какие-то штуки, какие-то фразы. Словосочетания какие-то чудные. Он не напрягал при этом — бывают люди, которых прет до того, что с ними уже сложно становится. Очень легкий человек. Уже когда он умер, только тогда мы осознали, что такое он был, — ну правда, как будто солнце зашло, стало темно и холодно.

Леонид Федоров: Дркина я послушал задним числом, когда он уже умер. И помню, что был ошарашен — я не знал, что у нас есть такие люди. То есть это можно было предположить, конечно, но мне было удивительно, что при его жизни я о нем ничего не слышал.

***
Промозглым ноябрьским вечером 2008-го в воронежской филармонии местные группы с претенциозными названиями играли затхлый арт-рок, Псой Короленко под свою гармоху исполнял на идише дркинскую «Кошку в окрошке», Вова Кожекин под гитару и губную гармошку хором с залом пел «Пароходик» (состав кожекинской «Станции «Мир» незадолго до того перекупили в аккомпанирующую группу к певице Татьяне Зыкиной, которая по очередной иронии судьбы удачно копировала ту самую Земфиру образца 99-го). В прокуренном туалете люди спорили о рок-поэзии, в обшарпанном зале граждане пререкались с органами правопорядка. Неделей спустя в Москве Игорь Бычков, когда-то ездивший вместе с Дркиным по провинциальным городам, играл в дешевом ресторане спального района «Владимирский централ» по заявкам трудящихся.

После смерти Дркина ничего, разумеется, не кончилось — но ничего и не началось. Кассеты продолжали переписываться. Выходили новые, потом выходили диски, в конце концов издали вообще все, что можно было издать. Возник фонд Вени Дркина, собравший по крупицам всю возможную информацию и все возможные песни. Возникли регулярные фестивали памяти — «ДрФесты», воронежское мероприятие было одним из них, трудно сказать, каким по счету. Но чем дальше, тем яснее становится понятно, что все это не продолжение истории, но затянувшиеся поминки, мероприятие, в душевном плане необходимое, но, в сущности, всегда ущербное. Дркин оставил после себя много, и нет сомнений, что он мог бы совершить гораздо больше, — но после него не осталось никого, кто мог бы продолжить или встать рядом.

Валединский: Тогда, в 99-м, я придумал идиотскую пафосную формулу — что для меня лично Венька оправдал 90-е, как Башлачев оправдал 80-е. Мы же во всем этом варились с 92-го: квартирники, песни, каждый куда-то лез, что-то пытался делать, все куда-то ломились, бились с собой, пытаясь из себя при помощи окружающих чего-то сотворить — все именно в этой сфере, грубо говоря, акустического рока. А потом пришел Венька.

Шульгин: Он был чрезвычайно яркой личностью, которая могла бы что-то совершить. И то, что у нас осталось, — это настолько малая толика от того, что могло бы быть сделано, что даже трудно об этом рассуждать. Не думаю, что он мог бы стать массовой фигурой порядка Земфиры. У Земфиры все-таки первый альбом, с которого все началось, — это были абсолютно хиты для танцплощадок. У Вени не было такого большого массового продукта. Другой вопрос, что, наверное, он смог бы делать и то, за чем бы пошел народ.

Бычков: У меня в его судьбе не было никаких сомнений. Когда я в какой-то момент уехал в Москву без группы, я музыкантам сказал совершенно определенно: если вы хотите куда-нибудь вылезти, цепляйтесь за Дыра, пока у него нет нормального состава. Все его концерты заканчивались аншлагом и продолжались потом еще дня три по общагам и квартирам. И сейчас он был бы в десятке самых популярных исполнителей, однозначно. У него для этого было все. И харизма, и незаурядный материал, и умение работать. Про то, что он все время пил, — это легенда. Он пил тогда, когда позволяла ситуация.

Кожекин: Если бы он не заболел и не помер, вообще иначе бы вся музыка здесь сложилась. Он бы был по популярности на уровне Шнура. Наверняка, все это бы пошло немножко в сторону Трофима — ну или в сторону Хоронько, только с легким деревенским оттенком и малороссийским акцентом. И все бы это принималось на ура.

Барабошкина: На тот момент мне казалось, что из Вени реально можно было бы сделать такого… Ну я не хочу говорить грубых и циничных фраз, но из него можно было бы сделать нормального артиста второго эшелона. То есть до первого эшелона он бы недотянул, потому что все-таки у него целевая аудитория со своей специфической ментальностью, то есть он, по-моему, был все-таки больше бард, чем рокер. Но тем не менее — и мы об этом с Шульгиным говорили — если оформить это грамотными аранжировками, можно было бы сделать хороший проект. У нас же есть барды, которые успешны, тот же Митяев, пожалуйста. Но я даже не знаю, с кем из нынешних Веню можно сравнить. Он же еще красавец был реальный с потрясающей фактурой, такой парень, что просто ух.

Гурьев: Когда он умер, было еще такое ощущение экзистенциального толка, что человек такого таланта — он здесь не выживает. Ну это уже такие мистические представления, связанные с трагической судьбой страны и так далее. Если человек талантлив, но не может оказывать большого влияния на страну — такой может существовать. А вот человек, который реально мог бы в большом масштабе что-то сделать, улучшить глобально мир и Россию, — не жить ему. Не дадут ему выжить силы судьбы.