«Пенсионерка жаловалась: «Это же сущий ад, мы войну вспомнили!»

• — Вы как-то говорили, что на вашу музыку повлияли индустриальные объекты в Реутове, где вы бродили и играли в детстве — подобное зрелище приятно взгляду и сейчас? Насколько далеко вы заходили в своей психогеографии и анархокраеведении?

Арнольд (Arnold pR): Ну а как же, от этого никуда не денешься. Со временем понимаешь, что тяга к подобным местам была не просто резонным поиском уединения, стремлением «обрести убежище, подобное своим мыслям» — чем-то вроде того, что писал Гессе в эссе об уединении. Нет, мир реально свернул в тупик и конкретные руины реальных объектов — просто четко читаемые символические проявления этого ощущения, убежденности, которая присутствовала с детства. Со временем их не нужно стало искать — они сами находят нас постоянно, причем вне зависимости от географии, эффект примерно один и тот же. Покореженная автобусная остановка, раскрашенная будто героями «Восставших из ада», и ее окрестности, в промзоне под Франкфуртом пропитаны не меньшей хтонью, чем руины скотозабойника под Рязанью, на которые я случайно набрел в детстве, пытаясь выйти за унылые границы предписанного детского досуга.

Вова (WoWa [BT]): Да, «кровь и почва» много значат для нас обоих. И в нашей совместной музыке это несомненно отразилось. Наверное, у всякого человека есть несколько малых родин, во многом определяющих, кем и каким он станет. У меня самых главных малых родины две. Первая — это Реутов, место, где заброшенность постиндустриальная прорастает в заброшенность природную, лесную, порождая множество мест со странной, трудноописуемой атмосферой. Вторая — Поленово — в Тульской области, где музей-усадьба одноименного художника. Оно тоже про заброшенность, только русско-деревенскую, с огромным небом, рекой, холмами, сильным, не то что подмосковный, лесом. Вокруг музея и давно закрытого дома отдыха Большого театра кучковались странные люди — спившиеся реставраторы, непризнанные художники, бродяги, прибившиеся к музею в качестве разнорабочих и так далее. Это все было в конце восьмидесятых, в девяностых — и Реутов, и Поленово. Сейчас оба эти места мертвы, Реутов застроили идиотски-пафосными многоэтажными скворечниками для «элиты» да торговыми центрами, в Поленово снесли «Шанхай», где обреталась вся чудная публика и возвели на его месте какой-то кабак, застраивают все вокруг дачами. Обычная история. Все анархокраеведение и психогеография остались только внутри. Об этом, собственно, наш проект NullRaum. Мы, когда начинали его, в 99-м, думали, что это будет такой путеводитель по внутреннему Реутову, оказалось — некролог.

• — Вы нечасто даете концерты как Reutoff — почему?

Арнольд: В первую очередь, личными свойствами участников коллектива. Нет, я лично обожаю давать концерты, но для меня это страшно энергозатратная штука — две недели приходишь в себя, а потом еще две — в себя прежнего. Э, нет. В начале тысячелетия было легко устроить концерт и мы выступали гораздо чаще — именно потому, что дух авантюризма «парил над водами», причем, он был присущ как музыкантам, так и публике. Сбивались самые неожиданные составы, самые нетривиальные, внестилистические программы — и большинство публики было готово к абсолютному эксперименту с доселе ей неведомыми вещами. Сейчас люди не столь склонны к реальному эксперименту, по крайней мере в столице, и они предпочитают более-мене представлять, что их ждет. Но вообще мы планируем менять ситуацию, выступать чаще и в новых форматах — например, начиная как два разных проекта, с реально разной музыкой, затем, в конце сходиться снова в Reutoff, если получится, конечно. Вот для начала, например, мы хотя бы, наконец, доползем до «Структурности», где мне давно хочется сыграть.

Вова: Сомневаюсь, чтобы с нашей музыкой можно было бы заниматься концертным чесом. Да мы и не слишком концертный ансамбль, больше студийно-лабораторный. Мне иногда кажется, что мы от концертов больше теряем, чем приобретаем. Вот некоторые говорят об энергетической подпитке от публики и прочей чумаковщине… не знаю, я после концерта как выжатый лимон и всякие рабочие процессы просто останавливаются. останавливаются, как правило, на неделю-две. С другой стороны, совсем без концертов, конечно, нельзя. Думаю, что пары выступлений в год в Москве — достаточно.

• — Если говорить о концертах, то каков максимальный эффект, который вам удавалось произвести на зрителя и чем вы в этом плане гордитесь?

Арнольд: Мне часто вспоминается наше выступление в Органном зале, в Перми, в рамках «Дягилевских вечеров» — было и такое. В зале присутствовали учителя с целыми классами — культура же, целый фестиваль. После первой пары треков педагоги спешно и смущенно покидали зал, а многие школьники остались, что замечательно. После концерта с удовольствием слушал, как культурная пенсионерка жаловалась организаторам «Вчера перуанский ансамбль слушали, спасибо, как в раю побывали, а сегодня?! Это же сущий ад, мы войну вспомнили!», и это тоже прекрасно.

• — Вы (если не считать Лебедева-Фронтова, Тегина и Борисова) — ровесники индустриальной музыкальной культуры в России и видели все происходящее своими глазами — как вы можете охарактеризовать ее текущее состояние?

Арнольд: Это однозначно загробное существование — в формате почтенного графа Дракулы. В один прекрасный момент сцена распалась на какое-то количество сект. Ну, условно говоря существовали группы по, положим, сто человек, из которых 20 были музыкантами 20 занимались видеоартом, 80 были художниками и дизайнерами, 50 — промоутерами и 50 — слушателями (нет, я не ошибся в числах). Все эти секты существовали параллельно, и каждая из них считала, что она и есть «сцена», маленькая, но очень гордая и правильная. Это было началом конца — сил стать в традиционном смысле «творческими объединениями» у них не было, сцена агонизировала и все развалилось — всем надоело слушать самих себя. И пережили эту чушь только группы, которые всегда были шире рамок «индастриала». В том числе и Reutoff. А сейчас, сейчас не только с индустриальной сценой проблемы, проблемы вообще в связке «человек-искусство».

Вова: А вот мне сложно так сказать. Тут несколько, на мой взгляд, вопросов сливается. А была ли вообще какая-то музыкальная индустриальная культура у нас тут? Если под этим подразумевается некое совместное существование, взаимодействие, движение. Индастриал и пост-индастриал — очень разные вещи. Если индастриал (как тусовка вокруг Industrial Records) — был сборищем единомышленников, занимающихся манифестацией своих концепций под определенное звуковое сопровождение, то пост-индастриал — явление уже в основном музыкальное и у действующих лиц различий гораздо больше, чем общего. У нас же в стране сразу пост-индастриал начался. С другой стороны, сейчас средства музыкального производства очень доступны, только совсем уж ленивый ничего не делает. Это вовсе неплохо, если что — таланты не пропадут. Жаль только, внимательные и заинтересованные слушатели все реже попадаются. Непонятно пока, что происходит. Старые формы существования и коммерческого музыкального бизнеса, и независимой музыки очевидно себя изжили, новые еще не во что внятное не оформились. Расцвет, упадок, хаос — в нем всего понемногу.

• — Что происходит с Reutoff и Sal Solaris? в ваших коллаборациях уже можно запутаться — «За ножом», теперь совместный альбом Eigengrau, что происходит? Слияние или поглощение?

Арнольд: У Reutoff и Sal Solaris давняя дружба и взаимопонимание, близкое видение ситуации, сопоставимая реакция на алкоголь и вот теперь, сплит, который был задуман еще 10 лет назад. Также мы пересекаемся в проекте Оцепеневшие — я со стороны Reutoff и Иван Напреенко со стороны Sal Solaris. Стоявший у истоков Оцепеневших, Евгений Вороновский вроде бы готов снова присоединиться к проекту — посмотрим, что получится, планы есть.

• — Ваш образный ряд ускользает от прямолинейных трактовок, умышленно ли это? Что, например, стоит за «Eigengrau»?

Вова: «Eigengrau» — образ, стоящий за этим словом достаточно интересен сам по себе. Это свет, который мы видим в полной темноте, с закрытыми глазами. Можно придумать разные трактовки. Так как писать телегу не лень оказалось Ване Астериусу из Sal Solaris, то он изложил свою версию — оказавшись за гранью управляющих принципов «реальности» и «удовольствия», мы преодолеваем ограничения своей личности и видим внутренний, внеличностный свет, eigengrau. Концепция, как видите, в основе своей психоаналитическая. Мне ближе другое видение, eigengrau — это проблеск того внутреннего, божественного света нашего истинного я, которое остается, если апофатически отбросить все, что «не я», благодаря которому мы можем верить, что мир существует и реальность, данная нам в ощущениях, воспринимается другим так же, как и тобой самим. То, о чем писал Лосский в работах по интуитивизму. Но я телегу писать поленился и в итоге Фрейд с Юнгом восторжествовали.

• — Свалиться в безбожный пафос и натужные разглагольствования о бездне или о бессознательном — соблазн для всех индустриальных музыкантов, как и другой вариант — устраивать ернический маскарад, где ни слова не сказано в простоте и прямоте. Как вы удерживаете курс между двумя крайностями?

Арнольд: Баланс — это невероятно сложная и тонка штука и рассудочно тут ничего не решить и на верном пути не удержаться, тем паче довольно сложно его рассудочно и представить. Решение же, что мы проникли в самую суть и сейчас будет музыка, которая объяснит все обо всем, и мы ее запишем и в каждый релиз вложим ржавый железнодорожный костыль, подчеркивающий глубину и полноту нашего всеобъемлющего понимания (с костылем, кстати, был реальный случай) — такое решение будет говорить лишь о том, что мы просто вышли из строя, как механизмы. Что мы психически больны и максимально далеки от ответа даже на самый банальный вопрос. Этого, кстати, я порой и опасаюсь. Любое исследование, любое погружение требует постоянного контроля на банальном даже уровне — с открытием каждой новой грани следует тщательно проверять себя «Ты еще не сошел с ума? Точно?!». Тут меня лично выручает определенная наивность и подавленное самолюбование — нужно всегда понимать, что при решение любой сверхзадачи, ты остаешься маленьким человеком с маленькой буквы. Просто мыслящий мусор, чуть более дерзкий, чем обычно.

Вова: Мне кажется, что всякая музыка, если честно к процессу ее создания относиться, приходит перед осознанием автором ее смысла. То есть, когда музыка сочинилась, музыкант, в принципе, находится в том же положении, что и слушатель, в плане придания ей каких-то смыслов. Ну, прав у него поболее, конечно, чем у слушателя — он может названиями или какими-то сопровождающими текстами, дизайном релизов обозначить направления или границы. И тут можно повести себя по-разному — привязать эти направляющие для слушателя к тому, что тебя действительно интересовало во время сочинения музыки, под воздействием чего ты находился или просто использовать какие-то свои ассоциативные зацепки — это нормальный, честный ход. Или можно нагромоздить пафосную кучу из адского пламени, Припяти и психозов и прикрыть этой кучей пустоту. Кстати говоря — разница для конечного пользователя объективно будет трудноразличима — вдруг музыкант и правда думал об адском пламени, Припяти и страдал психозом, когда делал музыку? Результат возникает из соотношения чувства вкуса, чувства меры и самоиронии у автора и слушателя.

• — Расскажите про недавнюю историю с трибьют-альбомом Reutoff Eidolon — после такого, наверное, можно на пенсию уходить: еще недавно вы сами писали кавер-версии к трибьюту Depeche Mode, а теперь такие величины как Atrium Carceri и Troum переигрывают ваши вещи.

Арнольд: Меня всегда интересовал вопрос взаимодействия, прорастания «из чужих могил» искусства, возникающего от общения с искусством. Мы прикинули список групп, музыка которых нравилась нам, вдохновляла нас, приводила к каким-то последствиям и вообще работала, и связались с этими музыкантами, предложив им сделать такой же, аналогичный ход, музыкально оформить свои идеи возникшие от столкновения с нашей музыкой. Могу сказать, что практически все приняли предложение с энтузиазмом — отказов было только два, один человек был реально занят, а второй оказался реально же психически неустойчивым. А по поводу того, что это «большая честь» и «венец трудов и сил», это странная позиция, порожденная привычкой наших музыкантов, любой степени альтернативности, мериться письками, каких размеров они бы ни были. Это всегда смешно, а иногда очень. Например, узнав о нашем сплите с Deutsch Nepal, некий подобный деятель искусств лаконично выразил расхожую и дикую версию — «у них сплит с Deutsch Nepal, ребята несомненно блатные». Серьезный сыр должен быть в голове у мыслящих такими категориями. С плесенью. Западные же артисты, мы не берем мейнстрим и отчаянных параноиков, получая предложение о сотрудничестве не бросаются искать инфу о группе, достаточно ли она крута, чтобы с ней работать, а изучают материал и оценивают насколько им интересен сам проект. Правда, с нашим творчеством все участники трибьюта были давно и хорошо знакомы, но это не меняет ситуации в целом.

• — Reutoff уже 16 лет — срок достаточный для профдеформации, случилось ли это с вами? Складывается впечатление, что взгляды у вас по-хорошему манихейские — так лежит ли весь мир во зле или остались еще какие-то островки?

Арнольд: Мы куем искусство — искусство кует нас. Я всегда был уверен, что музыка это способ существования. Познания мира, создания мира — воплощения и вочеловечивния. Если повезет, то и дальше. Видение мира, ну от мира не так много чего и осталось хорошего, а останки все чаще кажутся выдуманными когда-то собственными надеждами. Причем, можно взять любой план жизни — на всех планах разложение, дегенерация, прах. Все гибнет, это резонно и где-то правильно, жаль лишь, что иные погибнут так и не родившись, так и оставшись «мясными машинами», спасибо, Владимир Георгиевич, за исчерпывающую формулировку. Конечно, когда-нибудь все будет хорошо. Но не в этом «здесь», не с этими «нами» и не такое «хорошо».

Вова: Профдеформация началась давно.Я думаю, это всем музыкантам знакомо — трудно непосредственно воспринимать музыку, не срываясь в аналитику, не начиная оценивать отдельные партии, технику и т.д. Музыка должна захватывать внимание и держать, чтобы только непосредственное, эмоциональное восприятие оставалось. Поэтому, например, трудно слушать все эти массивы дарк-эмбиентов, EBM, техно, которые сейчас лепят все, кому не лень — очень уж легко прочитывается, как это было сделано, а увлечься, чтобы про технику забыть, особенно и нечем. Мир лежит во тьме, конечно, но не потому, что тьма субстанциональна, а потому, что заслонен от света своей чрезмерно разросшейся жопой.

• — Не испытываете ли вы потребность в прямом, прозрачном, вербальном высказывании? Да, у вас есть сайд-проект Quattro Bravo Eballieros, но это проект шуточный, а в рамках Reutoff слова носят скорее обрамляющий характер.

Вова: Я бы для начала поспорил насчет шуточности QBE. Он, скорее, карнавальный, а карнавал — это такой способ борьбы с чудовищами: вытащить Страшное на свет и осмеять, притворяясь этим самым страшным в дурацком обличье — как-то так оно работает. Мне кажется, что QBE дает достаточное поле для вербальных высказываний и я надеюсь, что мы его еще оживим и продолжим, не в «классической» форме, но как-нибудь иначе. А для того, что между строк, больше слов и тоньше, неуловимее — есть Reutoff.

Арнольд: Всякий говорящий хочет быть уверен, что он действительно говорит. Я вот реанимирую свой сольный проект, Myrrman, и там точно будет не вокал, так голос, да и у Reutoff есть планы на этот счет, может в рамках еще одного параллельного проекта, может и в рамках Reutoff, пока не ясно. Пока же да, голос в Reutoff присутствует как некие вешки, опорные маркеры, которые можно игнорировать, если ты уже четко идешь по следу. По поводу шуточности QBE я тоже не соглашусь. Как сказал старый поклонник этого проекта, «QBE это смешно, но от некоторого смеха лопаются лица». Вообще я считаю, что буколические времена, когда имело смысл, когда было разумно отделять серьезное от шуточного — давно прошли. Слишком много хаоса в без того причудливой реальности, так что QBE в чем-то проект отчаянно серьезный. Особенно если избегать прямого чтения пограничных метафор и понять, что, например песня «Трагедия» вовсе не о сумасбродном слесаре-трансвестите, а, скорее, о гибельности, порочности и неподъемной тяжести любой мечты, любой опоры на «будущее», любой надежды на оправданность страдания.

• — Где для вас проходит грань между весело и страшно? Есть ли таковая, возвращаясь к QBE?

Арнольд: Ситуация меняется таким образом, что четкой границы уже нет, нет точки после которой можно однозначно сказать «э, нет, это уже страшно». Это некое интересное пространство, в которым мы и вынуждены существовать, даже когда становится настолько больно, что интерес несколько ослабевает. Вспомните сами: когда страх переходит во всепоглощающий ужас, сознание все равно чувствует, что где-то рядом — хохот. И я уже не говорю о запредельной и порой трудновыносимой иронии, которой наполнен всякий кошмар. Например, никогда не забуду сбитого машиной мужичка, который, кровавый и неопрятный, не мог не ржать, глядя на как кровь смешивается со сметанкой, по ней еще скачут помидоры, а в центре — ярким пятном сверкает купленный им «Плейбой». Мы можем долго рассудочно теоретизировать, но в самой жизни эти понятия неразделимы и чем дальше, тем плотнее связь и замес будет только круче. Что такое ржать от ужаса поймет каждый, и если не сейчас, так чуть позже.

Вова: Для меня это не граничащие понятия, о иногда пересекающиеся. «Весело и страшно» — синоним «интересно». Человеку всегда интересно то, что на грани противоборствующих, стремящихся вытеснить друг друга стихий. Страх, боязнь потерять контроль над ситуацией и стать жертвой, вытесняется посредством смеха. Мы побеждаем страшное, десакрализируя его. Покрытый хитиновым панцирем инсектоид, питающийся био-отходами — страшный, надо бежать, а таракан, «пруссак» — смешная фигня, тапком его. Грань между «страшно» и «смешно» — это не граница, которая разделяет статичные области, а зона, в которой происходит процесс. Музыка вообще — тоже такой процесс на встречных курсах. Гармонизация хаоса. На одном полюсе — музыка сфер, абсолютная гармония, на другом — белый шум, полная энтропия.

• — Шесть лет назад вы называли в числе достойных отечественных коллективов примерно пять имен, с тех пор изменилось ли что-нибудь? Нравится ли то, что делает молодежь — Love Cult, «Четыре позиции Бруно», другие?

Вова: Музыки очень много и чем дальше, тем больше. Так что просто по закону больших чисел должно что-то хорошее быть. Сам я веду политику изоляционизма — м не занимаюсь поиском нового, если только кто-то, чье мнение значимо, что-нибудь посоветует. Вышеназванных я слушал, оба неплохие, но Love Cult — слишком фоновые, мне не хватает музыкального высказывания в них, а в «Четырех позициях Бруно» запомнился забавный момент — когда треки без вокала, музыка намного сильнее.

Арнольд: Да нет, пятерка осталась примерно та же — Sal Solaris, Cisfinitum, Indu Mezu и дело не в том, что раньше солнце было ярче, а «Битлы — веселее», просто большинство молодых групп, около «постиндастриала» точно, проходят весь путь заново, каждый раз начиная с той же точки откуда сто раз начинали до них, игнорируя предыдущий опыт чужих ошибок — типа ка можно было бы начать подниматься на крышу хотя бы со второго этажа, но они все равно лезут в подвал, пусть давно понятно — делать там … [нечего]. Интересной молодежи много, почти вся она сконцентрирована за пределами столицы, навскидку это Zex Model из Калининграда, новосибирскиий синт-поп Brandy Kills, питерский эмбиент Уху-Шуху, в Волгограде вообще дивизион интересных проектов в отличие от, например, тех же Четыре позиции Бруно, которые по сути представляют собой Radiohead. Только очень плохой, даже хуже оригинального, а чтобы этого не было слышно, наброшен камуфляж из металлической перкуссии и сэмплов из свежей библиотеки «Лучшие индустриальные сэмплы». В этом и корень успеха у креативного класса, который так любит «новое, но похожее на старое» и чей внутренний мир держится на двух ломтиках Керуака, майонезной баночке Эллиса и бутылочке проверенного Берроуза, «мне маленькую, ноль тридцать три».

• — Вы, как минимум, не чуждые книг Генона и Элиаде люди — хотелось бы узнать, что вы думаете о русском традиционализме, который в своем текущем виде преимущественно монополизирован Александром Дугиным. И какие эмоции вызывает то, что, дискурс НБП, 15 лет бывший маргинальным, сейчас внезапно стал одним из вариантов официальной государственной линии — радость, усмешку, разочарование, досаду?

Вова: Чувство глубокого удовлетворения. История развивается по спирали — все происходит сначала как трагедия, потом как фарс и, наконец, как законопроект в Госдуме. Спираль все уплотняется, промежуток между витками становится все меньше. С трепетом жду времени, когда все три стадии будут происходить одномоментно. Оно, судя по всему, не за горами. Что до традиционализма Дугина, то, мне кажется, он стал, на нынешнем витке, фигурой вполне постмодернистской. Пятнадцать лет назад он был философом и, в широком смысле этого слова, поэтом традиционалистического дискурса, чьи слова и мысли были интересны узкому кругу людей, для которых прямое воздействие философских воззрений на реальную жизнь было нормальным явлением и пережитым опытом. Когда же подобного рода «учение для узкого круга» занимает место гос. идеологии (а на самом деле даже и не занимает, а делает вид, что занимает), то получается такой вот постмодернистский балаган, который мы наблюдаем. Дугинско-лимоновский традиционалистский дискурс сейчас находится на переходе от второго витка к третьему, между фарсом и законопроектом. Все идет по плану.

• — Стереотип о «мрачных социопатичных индустриальщиках», как показывает опыт, — все-таки в первую очередь именно стереотип и пресловутая мизантропия с легкостью сочетается с хорошим чувством юмора и вообще тягой к разного рода проказам. Может расскажете что-то из золотой коллекции историй?

Арнольд: Примечательный эпизод случился с первым гостем «матушки-России», Штефаном Кнаппе из Troum, тогда еще Maeror Tri. Он сам виноват, попросил показать страшные места, которые нас вдохновляют», мы привели его в одно из мест силы, на изгиб железной дороги в лесу, где случился один из последних случаев в карьере серийного убийцы Ряховского — по этому полотну он несколько километров преследовал школьника, которому не повезло в этот день выйти покататься на лыжах. Преследовал и настиг именно там, жуткое место. И оно сразу себя показало, Штефан плотно познакомился с Россией — сначала с оборотнями в погонах, затем с нашими местными гопниками. На следующий день мы встретились на квартире, где он остановился, у Штефана был день рождения и он, изрядно уже обрусевший с радостью принимал подарки: водку, балалайку и сборники вечного шансона. Штефан похоже, все четко и сразу понял, а вот его девушка, уроженка бывшей ГДР — нет. Ее пугали менты, гопники, наши свежие лица, обилие водки и страшный голос Славы Медяника. А уж когда мы под соответствующую песню стали посвящать его в уголовную мифологию, она, формально понимавшая по-русски, испугалась окончательно — отгородила угол комнаты огромным диваном — никто бы не заподозрил в хрупкой девушке столько силы! — утащила за диван изрядно пьяного Штефана и остаток ночи охраняла его, вооружившись скалкой и молотком для отбивания мяса. Мы, театрально насупившись, ходили вдоль дивана, делали вид, что страшно боимся скалки и нарочито грубыми голосами вызывали Штефана для «прописки» и уроков «настоящей тюремной джиги». Штефан порывался вылезти из убежища и «примкнуть к тюремному братству», сходу и четко «разъяснив» для себя границы стереотипов, девушка же его стояла насмерть, свято веря, что в этой дикой и страшной стране так и живут. Сжалившись над ней, мы скоро разошлись, а она долго еще кричала нам из раскрытого окна что-то явно нелюбезное. Из-за ее плеча высовывался Штефан и проказливо кричал «Мать не продается, а в жьопу не дается!». Было понятно, что Россию он еще не понял, но уже полюбил.