«Происходит стилизованный фашизм»: Олег Ягодин о «Кураре», «Архимеде» и времени

• — Мне показалось, что «Архимед» погрубее и порезче ваших предыдущих записей. У вас самих от него какие ощущения?

— Ну какие ощущения — хорошие. Одна знакомая сказала, что за нами наблюдать — это как про Гарри Поттера читать: каждый альбом — это какие-то новые приключения, и мы тоже взрослеем. И каждый непредсказуемый — то есть нам хотелось бы, чтобы так было. Мы не то чтобы это специально культивируем, но надоедает ведь одно и то же — вот и начинаем новый звук искать. Появилось два синтезатора — начали использовать. Ну и так далее — все, что под руку попадается. Плюс настроение. Все же меняется.

• — А что меняется? То есть это скорее внутренние изменения или внешние?

— И то и другое, притом ужасно быстро, одним махом буквально. В нашей стране, знаете, за пять лет небо и земля меняются местами. Ну и что — стареем же. Мы вот дали альбом послушать местным ребятам, они говорят, мол, сплошная рефлексия по поводу рок-н-ролла. Она там есть, действительно. О том, насколько этот рок сейчас никому не нужен стал — и в то же время нужен очень. У нас есть даже такая присказка: приезжаешь в Питер с гитарой — тебя все чтут и уважают, идешь по Екатеринбургу с гитарой — скажи спасибо, если под жопу не пнут. «Лабухи!» И все эти поезда, безумные трипы от вокзала до аэропорта, от аэропорта до вокзала — десять лет это все длится уже, не знаю, когда закончится.

• — Не понял: рок всегда никому не нужен был — или это что-то недавнее?

— У нас, мне кажется, всегда. Даже если взять 80-е. Дело ведь было не в роке. Если бы на Западе вдруг популярен был фолк или танго, мы бы ударились туда. Рок был просто формой протеста. И я себя хорошо помню в те годы — мне же в конце 80-х было 12 лет, я попал в эту струю, в этот взрыв. Ну и что? Всем довольно быстро надоело. Три-четыре года — и пошло техно и так далее. А рок серьезно, по сути, никто не воспринимает. Зато личности воспринимают серьезно. Этим так называемый русский рок как раз хорош — неважно, как и что ты играешь, важно, кто ты такой.

• — Зачем тогда вы занимаетесь этим неблагодарным делом?

— Так получилось. Да и мы вообще не считаем, что играем рок. Мы делаем поп, танцевальную музыку. Важно, чтобы человек ногой топал, а все остальное уже домысливается.

• — Ну вы же поете про то, что играете рок.

— Да, стали петь, фишечка такая появилась. Вообще, львиная доля альбома — это действительно истории наших поездок. Все эти бесконечные поездки по городам и весям, презрительные ухмылки стюардесс и проводниц… Мало кто любит рок, если ты не Шевчук или там Бутусов. Быть просто группой — неблагодарное дело, и я до сих пор удивляюсь, откуда их столько берется, как всем не надоедает. Ну вот хочется почему-то играть. Собственно, я и сам задаю себе этот вопрос в песнях — зачем мы это делаем, кому это надо. При этом зачем-то все же делаем. И кому-то надо. Грех жаловаться.

• — Я еще поймал себя на ощущении, что у «Курары», конечно, очень екатеринбуржская музыка. Вообще, у вас там сложился какой-то новый локальный язык в этом смысле — вы, «Сансара», «Городок чекистов», Катя Павлова, которая переехала в Москву, но пишет все равно как-то по-тамошнему. Вы чувствуете, что это за язык?

— Мы как-то разбирали этот вопрос: что это такое и откуда оно пошло? Важен, наверное, акцент на танцевальность. Все-таки даже Nautilus Pompilius, одна из самых ярких групп первой волны Урал-рока, была танцевальной. То есть мы больше разбираемся с саундом, чем со смыслом. В Питере сплошной смысл и никакого саунда. В Москве, наоборот, сплошной саунд. А у нас вот такое странное сочетание. Екатеринбург часто сравнивают с Манчестером, и это абсолютно уместное сравнение, на мой взгляд. Мы же прямо побратимы, все то же самое: промышленный город, где не должно быть никакого рока вообще в жизни, а он меж тем уже культурной столицей считается. Ну, у нас вообще город парадоксов. Да, и еще уральский характер важен, конечно, от него никуда не денешься.

• — А что такое уральский характер?

— Ну, люди открытые, но не простодыры, скажем так. Не простачки. Тут еще всплывает криминальная тема, эта вот беспринципность, которая все равно присутствует, хоть мы уже и столица почти. Это же всегда был город ссыльных и зэков — по дороге в Сибирь здесь останавливались все, начиная от декабристов и заканчивая диссидентами. И это наследство где-то в каждом сидит, мне кажется. То есть люди и доверчивые, и осторожные, на хромой кобыле не объедешь. И ближе к реальности, чем в других городах. И при этом — уральский магический реализм со всем его глючным подтекстом. Мощный, в общем, замес. Ну то есть мне хотелось бы в это верить — а так, может, город как город, ничем от остальных не отличается.

• — У екатеринбуржских еще и какой-то очень специфический подход к слову. Фрагментарный, что ли. Вы как бы всегда что-то недоговариваете — но при этом получается, что говорите больше, чем многие.

— Ну, по сравнению с Москвой мы вообще молчуны. Москва болтает, ее несет и несет. По поводу кружки чая они могут сказать 30 тысяч слов. А мы немногословные, четкие. Нам некогда здесь разбазариваться, нам надо быстро. Не знаю, может, климат влияет — по делу поговорить и разбежаться по домам. (Смеется.) Когда мы приезжаем в Москву, все удивляются — боже, как вы вообще разговариваете?! Ушей не оторвать. Можно уже словарь «Курары» составлять отдельный — мы столько новых слов сами придумали. Например, лапэн — ну, лох, глупый; «что-то я слапэнил». Или каштак — это такая производная от «как же так», в любой непонятной ситуации можно говорить. Такой шифр получается.

• — У вас, кстати, при этом побольше слов, чем у земляков, — но дело еще в том, что они как бы не вполне обязательные. Вы их поете как будто между делом, как в таком будничном разговоре.

— Ну да. Я не пою, изображаю иногда, что пою, разве что. Как-то прямо пение в Екатеринбурге тоже не работает. Вообще, я о своей манере не думаю. Песня у нас всегда возникает так: собираемся, играем, какую-то тему наджемовали — я хожу, слушаю ее, через какое-то время появляется текст. Честно говоря, всегда ленюсь писать, но потом уже понимаю, что нужно, — и собираюсь, концентрируюсь, вспоминаю, что произошло. Есть тексты, которые пишутся сразу, — они связаны с совсем конкретными событиями в жизни: рождение дочери, смерть близких. На этом альбоме вот «Барокамера» и «Январь» появились сразу.

• — Поэтому, наверное, и не поймешь толком, о чем альбом. Ну то есть я бы вот не смог ответить на такой вопрос. 

— Да про Екатеринбург. У нас каждый альбом про Екатеринбург. Вот есть такое место на земле, люди хорошие, жить нелегко, но оно зато не дает расслабиться сильно. Ну и про человека, соответственно. Я человек, вы человек, все мы люди — вот про это и поем. То, что я чувствую, чувствуют все, я в этом абсолютно уверен. Нас всех заботят одни и те же проблемы, мы все думаем об одном и том же. Вся эта идея индивидуальности несколько преувеличена — у всех одни и те же инстинкты, только способ их выражения разный. Да и то это сейчас стирается. Заходишь в кафетерий, а там сидят 20 человек молодежи за разными столами — и говорят они абсолютно одинаково и одно и то же. И понятно, что этот угол смотрит сериал «Теория большого взрыва», а тот — еще какой-нибудь, хер знает какой. И влияние всего этого просто ужасное, нормальных человеческих живых людей все меньше и меньше.

• — Не понял — в смысле популярная культура все унифицирует? Разве это не давно так и есть?

— Не знаю. Ну да, всегда были костюмы, и в советское время человек мог играть в сериал «Место встречи изменить нельзя». Но это было — ну, как-то не так. Может, конечно, это просто я уже старый пень и зря захожу в кафетерий. Но кажется, что они это делают на полном серьезе. Не примеряют на себя шаблон, а становятся им. Понятно, что у нас только настал период стабильности, люди стали более-менее образованные, стали одеваться как-то, но, как всегда, меры-то мы не чувствуем. И происходит какой-то стилизованный фашизм. Все эти шарфики с французским узлом… Что-то подобное было, когда советская власть только закончилась — все сразу стали западные-презападные, да я и сам таким был малолеткой. А сейчас все скорее телевизионные. Ну или интернетные. Но это не то чтобы альтернатива. Людей, которые угорают за телевизор, видно за километр. Людей, которые угорают за интернет-шаблоны, — тоже. И все меньше людей, которые ни за что не угорают.

• — Титульная песня альбома, кажется, отчасти про это.

— Ну она про информационную войну, по сути. Про то, сколько блева в этом мониторе можно выцепить. Я давно уже стараюсь держаться подальше, но все равно что-то выхватываешь. Никаких войн уже, по-моему, просто нет, а есть только вот это.

• — Ну как это нет.

— Ну вроде и есть, а писать-то и провоцировать начали еще до того, как первые «коктейли Молотова» куда-либо полетели.

• — Вас вообще затрагивают все эти новости?

— Затрагивают, как и любого. И все это ужасно. Но кто виноват и что делать — никто до сих пор не знает и не сможет узнать. В любом случае виноваты всегда верхушки — неважно, в какой стране. Мы как-то давали интервью, и один мой товарищ сказал, мол, вот Путин злой. Да брось, говорю, что он тебе злого сделал-то? Зло — это вообще любая власть. Я вот играю сейчас Бориса Годунова — и ровно это и играю. Какой бы ты ни был человек, если ты власть, ты волей-неволей будешь творить зло. И если ты хочешь носить шарф с французским узлом и сидеть в кафетерии, придется это принять. Зло есть всегда. Всегда есть рабовладельцы и рабы. И быть свободным в таких условиях — одна из главных задач любого думающего человека. 

• — Ладно, давайте к более возвышенным и приятным материям. Насколько вы следите за чужой музыкой, за тем, что другие русские группы делают, — помимо тех, что из Екатеринбурга?

— Я просто меломанище. У меня очередь из ста гигов на прослушивание, которая все время обновляется. Но мне неважно — новые, неновые. Я сейчас вообще угораю по советской эстраде 60–70-х. «Лейся, песня», «Красные маки», вот это все. Послушал недавно пластинку Вячеслава Добрынина 1981 года — это такое диско, Jamiroquai в сторонке курит! Нынешних тоже люблю. Вот альбом «Грясь», например, был записан абсолютно под влиянием «И друг мой грузовик» и «Самого большого простого числа». Тогда еще как раз уральский рэп поднялся, петь уже было как-то неудобно, я решил — буду зачитывать. Потом надоело, конечно. Ну и другие тоже попадаются. Я вот недавно на одном фестивале увидел группу из Твери «Пионерлагерь «Пыльная радуга». По сути, клон Nirvana, парень поет, как Кобейн, но тексты на русском — и крутые тексты, и звучит все очень органично. К тому же мы были в Твери — красивый город, но далеко позади современной жизни, так что я понимаю, о чем они.

• — Вы же еще 10-летие группы сейчас отмечаете. Это ощущается как некоторая веха?

— Ну да. Хотелось бы, чтобы не ощущалось, конечно. У нас же даже даты образования группы нет — если бы нам кто-то не подсказал, что в 2004-м первый альбом вышел, мы бы и внимания не обратили. Но пришлось задуматься. Что тут скажешь? 10 лет пулей пролетели. И многое, конечно, изменилось, но главное осталось тем же. Ну все понаряднее стало, поглянцевее, жести поменьше. В быту, я имею в виду. В Екатеринбурге уже можно по ночам гулять даже. Десять лет назад тоже можно было, но со сноровкой особенной, скажем так. Вообще, я всю жизнь Екатеринбург помню так: всегда темно, всегда зима — и люди суровые. А сейчас как-то посветлее стало. Путин стал чаще приезжать, фонарей понаставили. (Смеется.)

• — Ну а с точки зрения карьеры музыкальной — у вас остались еще какие-то амбиции?

— Мощных амбиций у нас нет. Мне бы хотелось оставаться клубной группой. Сколько мы ни выступали на каких-то масштабных фестивалях, всегда получается скукотища. Сцена высокая, люди далеко, к тому же средь бела дня… Нет, я люблю играть внизу, в подвалах. И двести-триста человек — это хорошее количество. Единственное, что нам нужно, — чтобы как-то отбивалось это все. После каждого альбома мы в долгах как в шелках. Если наступит такое время, когда мы сможем спокойно записать пластинку, не думая, сколько это будет стоить, — это будет хороший карьерный пик.

• — У вас зато как у актера с точки зрения амбиций все более чем состоялось. Вы и заслуженный артист, и премии от Евгения Миронова получаете. Нет на вас давления в этой связи как на публичную фигуру?

— Звонят иногда из «Комсомольской правды», просят что-то прокомментировать. Я убегаю всегда. Я никогда не хотел быть никакой фигурой. Я за этим не гнался. Когда я получил заслуженного, мне было 29 лет, по-моему, и это был расцвет «Курары» во всех смыслах. Бардак сплошной, какие-то уличные оргии, а тут оказывается, что я заслуженный артист. И все давай надо мной стебаться! Среди братвы пацаны многие не поняли. Было даже неловко. Странно это все вышло.