Версия 2.0

27 октября в кино выходит «Garpastum» Алексея Германа-мл.

Проблема поклонников творчества великого российского режиссера Алексея Германа состоит в том, что титан работает неспешно, выдавая по фильму в 12 лет. В последнее время его отсутствие воспринимается менее болезненно – благодаря Герману-младшему, 29-летнему сыну режиссера, который свободно изъясняется на неповторимом киноязыке отца, но работает быстрее: за два года он уже дважды представлял Россию в конкурсе Венецианского фестиваля – сперва «Последним поездом», а теперь картиной «Garpastum» – равно эстетской и эмоциональной историей о юных футболистах 1914 года.

– Пока свеж в памяти Венецианский фестиваль, поделитесь впечатлениями.

– Первые дни я жил в какой-то такой непонятной гостинице, где не работал смывной бачок, и мне приходилось из мусорного ведра… ну вы понимаете. Хорошая гостиница, оплаченная фестивалем, была только с того дня, когда начинались наши показы, а мы приехали пораньше. Ну и в какой-то момент я вышел гулять, а кругом люди в черных костюмах – что смотрится довольно комично, потому что жарко, – и все они как-то встречаются и что-то перетирают: впечатление, как будто попал в часовой магазин, где все время что-то тикает. Делается кинобизнес, судьбы вершатся. Два года назад, когда мы приезжали с «Последним поездом», все было демократичнее. В цивильном костюме на закрытии был, кажется, я один. В этом году новый директор Мюллер поменял формат. Навезли звезд. Туртурро видел – он совершенно как на экране: такой в стоптанных ботиночках. Какой-то правильный человек. Какой-то такой – наш.

– А из ненаших кто был?

– Ну Сарандон уже не наша – к тому же мне не понравилось, как она снялась. А пафосных ребят там много бродило – просто, я не узнал никого. Надо нам с женой отдать должное – мы на их фоне не терялись. Жена купила прекрасное платье от Парфеновой из новой коллекции – причем подиумное. Я Van Noten носил, костюмчик.

– Черный?

– Нет, белый, и в клетку. Куда я, лысый, буду в черном костюме ходить? Примут либо за официанта, либо за охранника.

– Я слышал, после конкурсного показа вас как-то завели на главный приз?

– Меня – нет, завели всех других из нашей делегации. Пошли статьи, что на «Гарпастуме» была одна из самых долгих оваций на фестивале. Действительно – 12 минут все стояли, хлопали, четверо главных актеров рыдали, при этом они почему-то неотвратимо надвигались на зрителя: стоять не могли и двинули вперед – а дальше некуда было идти, уже кресла. Это производило пугающее впечатление. Потом в Corriere della Sera и прочих прошли благожелательные отзывы. И тогда все поверили, что золотые животные близко. А когда нам не дали приз – тут уже моя жена заплакала.

– Вообще, логично плакать, когда приз не дали, а не наоборот.

– Ну да. Хотя хорошо, что не дали. В нашей профессии важно бороться с женской частью тебя, которая хочет нравиться, улыбаться, заискивать, кланяться. Это есть у всех, но у немногих получается органично – и в этом их счастье. А если для этого не создан – а я для этого не создан, – надо в себе это давить. Недавно я видел известных деятелей советского кино, которые сидели выпивали с какими-то бритенькими существами невнятными, этакими коммерсами средними. И они так хотели им понравиться, так хотели! Называли их «братан», говорили: «Мы же с тобой одно», – хотя видно было, что они не одно. Так вот этого нельзя себе позволять.

– Как вы с такими установками по «Мосфильму» ходите…

– С трудом. Это одна из причин, по которым я стараюсь работать в Питере: на «Мосфильме» все по любому поводу дают понять, что ты общаешься с крупнейшим деятелем мирового кинематографа, практически со Спилбергом. А в Питере есть какая-то группа единомышленников, для которых фильм – это не только способ заработать, а самый светлый и интригующий момент, это не поход за зарплатой.

– А лично у вас с деньгами как? Вы кроме кино что-нибудь делаете?

– Ничего.

– Расскажите – это очень волнует наших читателей – на режиссерскую зарплату нынче жить можно?

– Во-первых, призы на фестивалях. Допустим, Салоники – это 37 тысяч евро было. Так, с призами, по деньгам и набирается что-то приличное. И потом – какие у режиссера могут быть приработки? Первое правило, трагическое: что бы ни было с деньгами, нельзя переключать голову. Потому что тогда все потеряешь; собьется прицел.

– И когда вы работаете над сценарием, ходите потерянный, наполовину где-то не здесь…

– Нет, я не е…нашка. Я отправляюсь на дачу, стараюсь ни с кем не общаться – по месяцу, по полтора. В определенный момент делаю антракт: выезжаю в Москву, усиленно общаюсь там дней пять с веселыми приятелями, потом с больной печенью и головой уезжаю назад. Стандартно сажусь в девять-десять вечера. И до пяти утра. Иногда до восьми, но как правило, в это время голова уже не работает, потом приходится все переписывать. Днем я не могу собраться, не могу организоваться. И не могу в Москве писать: мне некомфортно, неудобно.

– Так где ж вы сейчас живете, не пойму – в Ленинграде или в Москве?

– В Бологом. Я живу в поездах, и мне это нравится.

– У вас заготовлен стандартный ответ, чтобы отбрехиваться от вопросов насчет схожести вашего режиссерского почерка с папиным?

– А что, очень похоже, да? Мне это нравится. Наверное, я должен зажиматься и говорить: «Нет, я иду своим путем». Но конкретно в этом фильме я старался брать все, что из кино мне нравится, ощущенческие вещи туда тащить, насколько было возможно. Конечно, фильмами отца я вдохновлялся в первую очередь. Это же мои первые впечатления от кино: в детстве я все время торчал у него на работе, кино вне семьи появилось у меня достаточно поздно, лет в четырнадцать. Что ж удивляться, что кино для меня – в первую очередь фильмы Германа? Набор любимых фильмов определяет режиссера.

– У вас?..

– «Лапшин». Кира Муратова. «Храни меня, мой талисман» Балаяна. Джармуш – «Ночь на Земле», особенно нью-йоркская новелла, где маленький таксист подвозит темнокожего и выясняется, что он не умеет водить и не знает Нью-Йорка. Что еще… Боб Фосс, «Весь этот джаз». Богданович.

– Всё из прошлых лет?

– Тогдашнее кино мне кажется очень правильным. На тот момент еще человека не расчленили: у них еще было понимание, что человек сложнее, чем психология. А сейчас все снимают с установкой, что про человека поняли, что он за зверь, и составили по нему зоологический справочник. Ну Ханеке, «Пианистка», например. Все научно объяснимо, но не хватает некой глубины – поэтому, мне кажется, надо стремиться туда, в прошлый век.

– В доцифровое?

– Я бы хотел снять про греческий полис, чтобы показать другое отношение к времени и пространству – более замкнутое: дальше того места, где человек жил, он ничего не знал. Если это визуализировать, выйдет замечательно интересно.

– А греческий полис – это хорошо?

– Я думаю, греческий полис – это ужасно. Хотя это была не самая чудовищная эпоха по сравнению со Средневековьем.

– Но в кино Древняя Греция, молодость мира, всегда хорошо получается.

– Вот мне очень хочется. Но на это, наверное, надо много денег. Очень хочется снять смешное кино про путешествие варягов в России. Комедию на основе каких-то легенд.

– Комедию типа «Большая прогулка»?

– Да, стилизованную. Это из смешных проектов. А из серьезных – 1926-1933 годы, Германия, начало нацизма. Это же были люди нашего возраста. Как получилось, что из замечательных, мужественных парней, из желания изменить мир, из этой молодой энергии, образовались эти чудовища?

– То есть реагировать на современность режиссер Герман-младший не считает нужным?

– Наверно, в четвертом фильме. Я начинаю понимать, в каком направлении бежать – в сторону раннего Иоселиани или Балаяна. Я понял, о чем снимать: о каком-то переходе в возрасте, о развивающейся реальности в тридцать с чем-то лет.

– Ну и как она развивается?

– Кризис, кризис. У всех моих друзей – кризис.

– Вам же еще нет тридцати.

– Неважно. Мы все, и даже кому уже под сорок, неделю назад объявили, что у нас кризис среднего возраста. Когда хочется движения, которого ты не делаешь. Плюс бесконечное подведение итогов: что за свою жизнь я сделал.

– Ну, по-моему, на тридцать лет вы сделали нормально.

– Я понимаю, но это же внутренняя тяга к чему-то, что любишь, что уважаешь и без чего не можешь жить. Это же понимание, что «Амаркорд» не сделал. И «Восемь с половиной» не сделал.

– Который «Амаркорд» сделал, ему лет пятьдесят с гаком было.

– Неважно. Как сказал Мейерхольд, лучше ставить себе сложные задачи и их не выполнять, чем ставить простые задачи. «Долгие проводы» я не сделал, да? «Жил певчий дрозд» не сделал. Я понимаю, это какое-то возрастное кино, до него буквально надо подрасти – но хочется-то туда.