Капитал

В Москве открываются ретроспектива Энди Уорхола и приуроченная к ней Неделя Уорхола. Классик поп-арта 60-х демонстрируется в Москве впервые, во что поверить трудно. Его любимые сюжеты – Мэрилин Монро, кетчуп «Хайнц», тунец в собственном соку, доллары, бананы и расслабленные молодые люди – кажутся удивительно родными, кроме разве что электрического стула. Даже кажется, что Уорхол был здесь всегда. Екатерина Деготь – о том, где именно он хранился и в какой форме.

Уорхол газообразный

Так получилось, что в Москве не похоронен ни один по-настоящему великий иностранец. Ну не умирали они здесь, во всяком случае, по официальной версии. Однако завидовать Венеции не стоит. Вместо чьих-то громоздких могил у нас есть, по крайней мере, одна знаменитая нетленная душа: душа Энди Уорхола.

В 1979 году в Нью-Йорке Уорхол, который тогда был автором модным, но еще не абсолютным божеством, продал эту душу недавним эмигрантам, русским художникам Комару и Меламиду. Они начали свою творческую жизнь в Нью-Йорке с организации чего-то вроде артели «Продажа душ», связав в один узел идиотизм русской культуры (зацикленность на душе) с маразмом американской (помешанность на продаваемости всего и вся). Этот проект был вполне в духе Уорхола. Ведь именно он придумал не возиться в искусстве с созданием нового, а заниматься спекуляцией: купил фотографию Мэрилин Монро, перерисовал ее сто раз на одном холсте и продал в миллион раз дороже.

На сертификате стоит цена в $0, что означает, что согласился Уорхол легко. Дело в том, что души у него к тому моменту уже не было. По воспоминаниям Уорхола, в юности он испытывал душевные проблемы и даже однажды отправился к психоаналитику, который повел себя с ним грубо, что, впрочем, оказалось неважно, так как по пути домой Уорхол зашел в универмаг и купил свой первый телевизор, после чего все его душевные проблемы прекратились. Так что Уорхол продал свою душу американскому телевизору. Однако документов об этом не сохранилось. А по документам, его душой владеет, напротив, российский гражданин, точнее, гражданка.

Дело было так. Комар и Меламид предложили своим московским ученикам, во главе с Михаилом Рошалем, провести аукцион приобретенных их «корпорацией» душ (значительное место среди них занимали души нью-йоркских проституток и бомжей). Аукцион должен был пройти одновременно в Нью-Йорке и Москве 19 мая 1979 года. Комар и Меламид переслали в Москву сертификаты, в Москве их для красоты положили в клетки для хомячков. Вроде бы с самого начала существовал тайный протокол, согласно которому душу Уорхола должно было купить какое-нибудь подставное лицо и потом Комару и Меламиду вернуть.

Аукцион проходил в чьей-то мастерской, на первом этаже деревянной избушки, и народу набралось – тьма. Дело было не в уважаемом, но далеком Уорхоле. Сама возможность купить что бы то ни было в частную собственность, тем более на аукционе, для социалистической Москвы 70-х казалась не менее экзотической, чем продажа души, и волнующе запретной, как капитализм. В связи с этим вспоминался и Уорхол, относительно которого было приблизительно известно, что его картины стоят дорого. Слово «доллар», впрочем, было почти столь же абстрактным, сколь и слово «душа».

Среди прочих на аукцион пришла художница Алена Кирцова со своим американским знакомым, которого попросила в случае чего одолжить ей денег. Торг шел веселый, но стеснительный – суммы выше пяти рублей не поднимались, пока дело не дошло до души американского собирателя русского искусства Нортона Доджа, которого многие знали лично. Цена на нее вдруг вспорхнула до запредельной суммы в 200 рублей, причем Кирцова в ужасе обнаружила себя азартно торгующейся, хотя американский друг громко шептал ей, что таких денег у него нет. Чудом избегнув обременительной души (ее купила другая дама, которой, по сентиментальным мотивам, нужна была именно эта), Кирцова по инерции продолжила торги за следующий лот, пока публика была в ступоре от цифры «двести» и вида реальных денег. Это и оказалась душа Уорхола: Кирцова случайно купила ее за 37, кажется, рублей, 80 копеек. План с подставным лицом, таким образом, рухнул, причем тем более ужасным образом, что Кирцова на тот момент была женой устроителя всего мероприятия Рошаля, так что Комар и Меламид могли заподозрить его в предательстве, в то время как он знал, что его жена – женщина неуправляемая и приобретенный товар не отдаст не только Комару и Меламиду, но и ему.

Так и случилось. На уговоры Рошаля Кирцова не поддалась и с достоинством противостояла заокеанским звонкам Меламида, который, кажется, предлагал за душу джинсы, но, впрочем, эти подробности теряются в дымке истории. Потом она обороняла душу от засылаемых Комаром и Меламидом агентов, которые пытались ее выкрасть, – или, возможно, обладание столь хрупкой ценностью сделало ее слишком подозрительной. Более достоверно известно, что уже после смерти Уорхола душу хотел купить видный нью-йоркский галерист Фельдман, за $5000, но Кирцова не сдалась и тут. Да и то сказать: разные там тысячи долларов в Москве и так есть, чего не скажешь о душах уорхолов.

Уорхол жидкий

В 80-е годы об Уорхоле уже можно было прочитать в фундаментальной советской ругательной книге «Модернизм», но знали его все равно немногие посвященные. Зато в СССР стали появляться люди, которые его лично видели. Таких могли быть тысячи, так как в это время Уорхол сменил амплуа художника на амплуа суперзвезды светской жизни и прилежно обходил пять-шесть нью-йоркских ночных клубов за вечер. Некоторые из тех, кого Уорхол там встречал, могли, в принципе, в ночном угаре дотусоваться до СССР. И, увы, нужно признать, что в середине 80-х годов местом их угарного приземления должен был стать Питер, а не Москва: музыки и веселья там было больше.

Так оно и случилось с певицей Джоанной Стингрей, которая приехала в Ленинград в 1985 году собирать материал для альбома русской музыки и выставки под названием «Красная волна», где должны были быть показаны молодые питерские авангардисты во главе с Тимуром Новиковым. Несколько их работ она отвезла с собой в Америку и там подарила Уорхолу, с которым была шапочно знакома. Уорхол был к тому моменту покровителем диких и неуемных юношей-художников и был, конечно, рад узнать, что такие есть и в далеком, но модном горбачевском СССР. Поэтому он отправил в Ленинград ответную посылку, которая дошла в начале 1986 года. В ней оказалось несколько консервных банок фирмы «Кэмпбелл» с различными супами, на этикетках которых стояли автографы Уорхола. Банки и автографы предназначались в подарок, среди прочих, Сергею Курехину, Борису Гребенщикову, Виктору Цою, Сергею Бугаеву (Африке) и Тимуру Новикову.

В подарке Уорхола не было и намека на гуманитарную помощь. К этому моменту он был уже беспредельно знаменитым человеком, примерно как и сам суп, продающийся в любом американском супермаркете, и мог с успехом ставить свой автограф на всем что угодно. Однако он прислал питерским художникам свое произведение, потому что банки супа «Кэмпбелл» были его любимым мотивом, который он многократно повторял, рисуя либо очень много банок, либо банки колоссального размера. Судя по всему, больше всего Уорхол любил суп-пюре томатный.

Здесь можно было бы сказать с саркастическим видом, что Москва возжаждала души Уорхола, Петербург же удовлетворился супом, но все сложнее: супа более нет. Следы его теряются. Его, скорее всего, съели. Так что Петербург оказался, может, и приземленнее Москвы, но зато куда радикальнее: Кирцова хотела в свое время сертификат порвать, в виде художественной акции, да пожалела. Питерцы, правда, этикетки с автографами тоже сохранили (на московской Неделе Уорхола часть из них будет показана на специальной выставке), но все-таки они оказались не концептуалисты: содержание для них было важнее, чем имя. Впрочем, суп оказал на них некоторое давление: кое у кого из владельцев он стал непостижимым образом вытекать из железной банки, а у Африки вроде бы даже взорвался.

Говорят, Уорхолу рассказали про съеденный суп, и он пришел в восторг, услышав это. Он всегда хотел быть скорее продуктом, нежели творцом. Если бы он мог накормить собой все человечество – как один его знаменитый предшественник, своей плотью и кровью, только на сей раз не винной, а томатной, – он был бы счастлив. Да, в общем-то, это ему и удалось: Уорхола сейчас скушает всякий, даже тот, кто ненавидит авангардизм.

Уорхол твердый

В той питерской истории Уорхол снова выступил как символ капиталистического соблазна, только на сей раз не соблазна торговли, как в истории с продажей душ, а соблазна потребления, тем более что потребление это было слегка запретным тоже – ели-то ведь произведение искусства.

В российском контексте Уорхолу никогда не удавалось быть только собой: он вынужден был быть символом капитализма и даже, попросту говоря, доллара.

Уорхол – это твердая валюта современного искусства. Уорхоловский банан традиционно рисуют у входа в какое-нибудь место, где экспонируется современное искусство (поскольку иначе их трудно отличить либо от тривиальных грязных подвалов, либо от обыкновенных шикарных бутиков); несколько лет назад один, кажется, голландский художник изрисовал бананами пол-Москвы, и с тех пор рисунки тщательно обновляются. Благодаря ссылке на Уорхола можно оправдать любое произведение современного искусства: ведь Уорхол – это «один из наших», кому «это удалось». «Это» – значит Стоить Очень Дорого.

Уорхол – это деньги. Он повторял Мэрилин Монро или банку супа по сто раз на одном холсте, как бы в надежде, что они превратятся в зеленого Джорджа Вашингтона, чей портрет еще никому не надоел («Я люблю деньги на стене», – говорил Уорхол). И они на самом деле превращались: умение делать доллары и было главным умением Уорхола, а искусство здесь было в том, что он это всячески афишировал.

Он называл себя бизнес-артистом, владевшим предприятием под названием «Фабрика», где на него работали его сотрудники, но занимались все они вместе не производством, а потреблением. Съели суп – нарисовали банку из-под него. Сжевали сто фотографий Джекки Онассис – выплюнули картину. И делали они это очень красиво. А ведь нынешняя Россия ничего не любит так страстно, как красиво потреблять. Так что Уорхолу есть чему нас научить: потому-то теперь его тут многие знают и даже любовно называют «Уорхоллом», путая с мюзик-холлом. Некоторые журналисты намекают, что Уорхол своей выставкой, которая прошлой осенью показывалась в петербургском Эрмитаже, лишил Россию невинности (возлагая на него таким образом ответственность и за твердость иного, не валютного, характера). Под невинностью имеется в виду не столько невинность сексуальная, сколько невинность по отношению к деньгам. По общему мнению, Уорхол должен научить Россию не стесняться денег, цинично заниматься саморекламой, любить капитализм и бросить все представления о морали. Имеет ли все это отношение к самому Уорхолу? Вряд ли. Зато имеет отношение к нынешнему моменту состояния умов.

Московские художники-ироники Владимир Дубосарский и Александр Виноградов уже написали соцреалистическое полотно под названием «Уорхол в Москве». И это правильно: Уорхол в Москве был (хоть история об этом и умалчивает) и есть (хоть об этом не догадывается современность). У коммунистической Москвы ведь были же свои художники – члены компартии Херлуф Бидструп, Жан Эйфель, Ренато Гуттузо и даже, короткое время, Пикассо. Кроме старика Пикассо, большинство из них во всем остальном мире никто не знал; но у нас их любили так страстно, как только может любить исстрадавшаяся по загранице советская душа.

Значит, у Москвы капиталистической тоже должны быть свои художники, члены капиталистической партии. Ну и пусть, что на самом деле Уорхол вовсе не воспевал капитализм, а так же цинично пользовался его преимуществами, как советские художники – преимуществами социализма. Ну и пусть наши капиталистические герои с Уорхолом во главе будут уже не только советские, как Херлуф Бидструп, а общечеловеческие. Зато в России их будут любить очень, очень сильно. Так, что души их встанут на вечный прикол в нашем городе, супы их будут, шипя, вытекать из банок нам навстречу, а желтые их бананы сами расцветут на стенах наших домов.