«Мародеры, вон из театра!»: что случилось с выставкой в Театре на Таганке

«Лично я такого не ожидал. Всегда же верится в лучшее. Я не думал, что люди настолько не готовы к диалогу, ну вот настолько. Это было сложно предположить. Конечно, люди, готовые к диалогу, есть. Они всегда есть. Просто кричащих всегда лучше слышно, и создается впечатление какого-то общего тотального недовольства. Больше всего кричал, по-моему, человек, который работал в Театре им. Гоголя, уже натренировавший связки на тамошних митингах».

«Когда мы в 1964 году были Таганкой, нам сначала говорили, что это не театр. Сегодня этот театр — не Таганка. И это все знают. Те, кто сегодня кричал, были похожи не на артистов, а на каких-то гневливых большевиков, которые требовали смерти врагам народа. В Союзе писателей были такие же крики, и при распаде МХАТа были такие же крики, и в Театре им. Гоголя, а сейчас в Театре Полунина — через три дня как раз еду туда. Мне жалко моих товарищей, они поддались на провокации одной женщины, которая здесь присутствует, Пиковой дамы. Они говорят, что у театра нет будущего, потому что здесь вывесили эти тексты. Это, что называется, из пушек по воробьям. Но бывает похуже».

«Я считаю, что диалог возможен только тогда, когда люди слышат друг друга. Когда люди не хотят слышать другую сторону, а просто высказывают какие-то лозунги — это не диалог. Мне кажется, люди в данной ситуации присвоили себе право, им не свойственное. Актер должен играть на сцене. Наша задача — дать ему эту возможность. Выставка никоим образом не мешает актерам работать. Наоборот — дает воздух. Очень многие люди, которые давно здесь не были, говорят, что почувствовали это сейчас: в театре по-новому дышится. Задача ведь не в том, чтобы что-то сломать, изуродовать или испортить. Задача — дать возможность нового дыхания. И от каждого будет зависеть — хочет он дышать или возвращаться к стереотипам, которые ему удобны и привычны, в те ракушки, в которых ему хорошо. Ну невозможно жить в современной Москве и быть выключенным из современного искусства. Люди не думают о тех, кто завтра придет к ним в театр. Ведь те зрители, которые были здесь когда-то, потихонечку уходят в силу тех или иных причин. А кто завтра-то сюда придет? Надо думать о том, что новое поколение зрителей воспринимает совершенно другую информацию. Большинство театров об этом не думает».

«Здесь профессиональный репертуарный театр. Этот театр видел гениев разного уровня. И этот театр не может смириться с тем, что художник Перетрухина позволяет себе сдирать с наших стен нашу историю, наши корни, наших артистов: Филатова, Золотухина, Высоцкого… Здесь было огромное количество стендов с нашими спектаклями, теперь здесь черная стена. Вся эта черная стена, черная, как смерть, — это черный квадрат. Это символ смерти. Дыра. У нас на эмблеме театра — красный квадрат гениального Боровского. Так вот, мы против того, чтобы уничтожали нашу историю и насаждали свое видение. Они — не наши, они — гости. Они пришли со своим уставом, не договариваясь с нами, не спрашивая, не показывая этих текстов. Ведь на самом деле, если бы в этом было хоть какое-то морально-нравственное начало, хоть какой-то талант, хоть какие-то способности… Ведь нет в театре ни одного человека, кто за эту выставку. Спросите у кого угодно, любой цех. Они просто в шоке, в анабиозе от того, что происходит в нашем театре. Мы просто знаем, откуда эти люди. Мы их знаем. Вот вам их творчество нравится, а я его не воспринимаю, как не воспринимаю творчество Серебренникова, например. Вы мне что угодно говорите, а я, увидев «Голую пионерку», не могла в себя прийти двое суток. Мы себя мним государственниками. Мы не хотим никаких политических скандалов, фиги против правительства держать. Очень трудно в стране, тяжело. А когда народ узнает, что Высоцкого сняли в Театре на Таганке, непонятно, чем это закончится!»

«Когда выставка была только в стадии обсуждения, я говорила: «Это очень-очень радикальный проект. Когда все будет снято со стен, это произведет сильнейшее впечатление». Но был допущен существенный просчет. Мы довольно давно защищали выставку на худсовете, и они сказали: «Это наш дом, а вы хотите писать на его стенах. Зачем?» Но закончилось тем, что они согласились, театр готов был пойти на этот эксперимент — сделать фойе на год параллельным сцене арт-пространством. Они согласились с формой, тексты мы договорились доработать. Но форму они приняли! И нам казалось, что произошел акт коммуникации с театром. На самом деле оперировать словом «театр», когда ты говоришь «договорился с театром», — это всегда некорректно. Театр — это огромное разнородное сообщество. Нам казалось, что мы договорились с театром, а договорились мы только с худсоветом. А нужно было устроить собрание для всех работников театра и рассказать о том, что будет происходить. И даже сейчас нужно его устроить, объяснить, что происходит: что идут выставки, в этом нет ничего страшного, что пройдут еще три выставки, а потом мы можем либо вернуть все на прежние места, на те же гвозди, либо сделать переэкспозицию, что тоже может быть хорошо. Мы ведь ничего не выбросили, это никуда не делось. Тут нет никакого мародерства. Мы все это продумали: мы продумали упаковку, придумали, что эти надписи легко отделяются от стен и так далее. И еще нужно понимать, что те актеры, которые сегодня выступали, — это не все актеры. Это некоторая часть театра. Все относятся по-разному: кто-то не уверен, кому-то очень нравится, кто-то должен подумать, а есть те, кто яростно против».