Сергей Максимишин: «90% успеха фотографа — это умение рассказывать байки»

• Сергей Максимишин
  Фотография: авторЭто ваша вторая персональная выставка в Москве. Первая называлась «10 лет» и была посвящена уходящим двухтысячным. Про что нынешняя? 

• Мне в ноябре исполнилось 50 лет, и вот появилась мысль подвести итоги. Чтобы отобрать картинки, я решил сыграть в такую игру: позвал людей, чье мнение мне важно, — это Андрей Поликанов, директор по фотографии «Русского репортера», и Артем Чернов — фотограф, фоторедактор, создатель сайта «Фотополигон». Привез 500 фотографий, мы раскидали их по полу и два дня ползали и выбирали из них 100. В этой выставке не надо искать какие-то кураторские смыслы, потому что их нету. Это просто набор открыток — «100 фотографий Сергея Максимишина». (Три года назад Максимишин в разговоре с «Афишей» размышлял о том, что нет у него никакого стиля: «Хотя говорят, мои фотографии узнаваемы. Максимишин, с моей точки зрения, это не «как», а «что». — Прим. ред.)

• Это как-то связано с выходом вашей книги? 
  

• Да, все эти фотографии в нее и войдут. Я хочу сделать такую книжку, которую бы я хотел прочитать, когда я начинал. Меня не очень интересовало про выдержку и диафрагму. Меня интересовала кухня: как ты туда попал, что сказал, когда вошел, и что тебе сказали в ответ и так далее. Такой книжки у меня не было, и вот я решил ее сделать. К каждой из этих ста фотографий будет написано сто историй, и я тешу себя мыслью, что это будет своего рода учебник, то есть у каждой истории будет какая-то мораль, связанная с профессией. 

• «Социопсихические основы фотографии?»

• И это тоже. Где-то я касаюсь техники, где-то своего видения того, что хорошо, а что плохо в этой работе, что-то, что я хотел бы услышать, будучи начинающим фотографом. Сейчас у меня написана половина, и я собирался к выставке все дописать и открыть уже предзаказ, но вопреки кризису навалилась уйма работы, я уехал в марте, а приехал только сейчас.

• Что интересного видели?
• Делал большую работу для немецкого Geo — путешествие из Москвы в Севастополь. Три недели я ехал всеми возможными видами транспорта. А до этого я ездил в Сольвычегодск, где делал историю для «Русского репортера». Когда ты едешь на Русский Север, ты рассчитываешь увидеть такой «Левиафан». Сольвычегодск же, напротив, это такая Хоббитания, там живет 1200 человек, там есть грязевой курорт, рядом большой целлюлозно-бумажный комбинат, работа есть, и место совершенно не депрессивное. Но что интересно: готовясь к командировке, я стал читать местные форумы и обратил внимание, что многие люди носят фамилию Строганов. Я залез в сеть и посмотрел, что последний Строганов умер в 1923 году. Потом выяснилось, что при Иване Грозном род Строгановых разделился, одни стали крутыми, другие окрестьянились. И вот те, которые возвысились, в итоге поизвелись, а крестьяне живут и процветают. И вот я сделал большую историю про крестьянский род Строгановых. Всегда приятно сделать хорошую историю для «Русского репортера», который я считаю лучшим в своем роде журналом в мире. Они четыре года подряд берут важную премию Picture of the Year, и им удается как-то совместить два ключевых формата — условно «веселые картинки», как в Stern, и литературный альманах, как The New Yorker. Но и у них все непросто. Каждый номер — как последний.  

• Как вам кажется, ваша карьера совпала с пиком журналистской фотографии в России?

• С одной стороны, количество работы стремительно падает, с другой — качество работ стремительно растет. Еще несколько лет назад фотографов, которые могли работать на мировом уровне, можно было пересчитать по пальцам одной руки, сейчас таких фотографов десятки. Качество растет, работы нет — это разнонаправленные процессы. Фотожурналистика превратилась в хобби. В моих доходах сегодня это, может быть, треть, на ряду с галерейными продажами и образовательными проектами. 

• Какой может быть рост без профессионального применения?

• В этой профессии нет денег, это первое, что я говорю своим студентам. Как говорил один мой английский коллега, у фотожурналиста зарплата на пиво, а жизнь на шампанское. В этой работе нет славы. Если вы сейчас выйдете на улицу и спросите, кто такой Себастьяно Сальгадо, ответит, может быть, один из тысячи, а меж тем это как Пушкин. Даже в группе людей, которые интересуются фотографией, это имя знает дай бог каждый десятый. Значит, денег нет, славы нет, а что есть? Есть образ жизни. Если бы я попытался купить то количество приключений, которые я пережил за пятнадцать лет своей профессиональной деятельности (Максимишин начинал как физик и бизнесмен. — Прим. ред.), мне бы никаких денег не хватило. Кто-то работает в нефтяной компании, а в отпуск едет снимать историю про пленных русских в Афганистане, кто-то преподает, как я, кто-то, как Миша Доможилов, свадьбы снимает, кто-то, как Андрей Шапран, снимает корпоративные заводы-пароходы, а на четыре месяца в году уезжает на Чукотку. 

• У вас есть такая формула: фотожурналистика — это когда одни люди рассказывают другим, как живут третьи. Технологии ведут к тому, что те самые третьи скоро смогут рассказывать про свою жизнь самостоятельно. 
  

• Эта революция уже произошла. И конечно, изрядный кусок хлеба блогеры отъели. Более того, иногда они делают великие фотографии. Например, за последнее десятилетие самые сильные снимки сделали пьяные американские солдаты в тюрьме Абу-Грейб. Так и лучшие снимки чеченской войны не у великих фотографов, а у кадыровских бойцов в телефонах. Но мало кто способен сделать то, что называется aftermath story. Сам толчок землетрясения снять можно, а вот чтобы рассказать, что было потом, нужны некоторые профнавыки, нужно быть журналистом. В какой-то момент кончается то, что можно снять на удачу, и нужно понимать, как делать и что делать. 

• Какие истории сегодня интереснее: о себе или когда ты смотришь со стороны? 

• Дело в том, что даже рассказывать о самом себе нужно уметь. Это как за столом, один умеет байки рассказывать, его слушают, а второй не умеет, его перебивают и тост говорят. А 90% успеха фотографа — это умение рассказывать байки. Если вы спросите меня, кто мой главный учитель фотографии, то я скажу, что это Петр Вайль, человек, который вообще не фотографировал. Это одна профессия, просто мы пользуемся разными языками. Причем не настолько разными, как некоторым кажется. Умение найти героя, умение общаться, умение выделить в истории главное, отсечь второстепенное, все это нужно и пишущему журналисту, и фотографу. Другое дело, что с фотографией сегодня происходит то же, что с живописью в XIX веке. В XVIII веке средством массовой информации была гравюра — грубо говоря, о том, как выглядит бегемот, люди узнавали из гравюр. В XIX веке таким средством стала фотография. Профессия фотографа быстро стала жизненно важной, потому что потребность в новостях — одна из базовых. Сегодня мы абсолютно дезавуированы как средство массовой информации, потому что если человек хочет о чем-то узнать, он скорее посмотрит видео. Поэтому мы стали артом, как художники, которые были копиистами, а стали творцами. А за арт люди платят, когда есть все остальное. Мы перестали быть жизненно важными, поэтому если завтра безумная Дума запретит фотожурналистику, то ничего принципиально не изменится. 

• К слову о Думе, театральные деятели и кинематографисты уже ощутили на себе цензуру, что-нибудь подобное происходит в фотографии? 

• Пока мы еще как тот неуловимый Джо из анекдота. Но некоторые потуги есть. Впрочем, речь скорее о самоцензуре. Два года назад один очень известный куратор попросила у меня работы на фестиваль. Фестиваль проводился в Краснодаре, и тема его была «Лица». И вот она отобрала мои работы, где были лица, в том числе и портрет Путина (так называемый «Черный Путин». — Прим. ред.), а когда привезла, просто побоялась его вешать. Притом что, по слухам, эта фотография в кабинете у Пескова висит. Или вот в Екатеринбурге есть Дом Метенкова — это музей фотографии, его основали замечательные ребята в доме, где жил известный уральский фотограф Метенков. Они при содействии американского консульства сделали ко Дню Победы выставку западных фотографов о войне союзников, то есть о войне в Северной Африке, в Тихом океане и так далее. Но буквально неделю назад туда пришли из люди ФСБ и закрыли эту выставку, причем, насколько я понимаю, это было неожиданностью даже для региональных властей. 

• Боятся — значит, уважают. 

• С этим как раз проблемы. То влияние, которое мы имели, уже утрачено. Вот рядом с моей выставкой в Москве будет выставка «World Press Photo». К ней очень неоднозначное сейчас отношение, потому что люди, посмотрев выставку, делятся на две категории. Первые выходят и говорят: «Ой, мы не хотим это видеть, сколько можно крови и грязи, мы хотим смотреть выставку об успешных людях для успешных людей». Что мне кажется жуткой пошлятиной, потому что успешных людей на свете дай бог одна седьмая, а все остальные не знают, будет ли им чем завтра ребенка накормить. А есть еще другой сорт людей, которые выходят и говорят: «Знаете, а ведь ужасы в исполнении Юры Козырева, они, пожалуй, покрасивше будут, чем кошмарики в исполнении Паоло Пеллегрина». И вот это вообще ужас. И в том и в другом случае это результат девальвации изображения, люди уже слишком много видели. Я и в себе это замечаю. Я стал плохим зрителем. Если 20 лет назад, когда я видел хорошую фотографию, у меня начинало щекотать под ложечкой, то с тех пор я уже столько видел, что меня очень редко можно пробить содержанием. Меня тоже интересует технология, и это плохо. Мне уже хочется вернуть тот незамыленный взгляд.

• На выставке порядка двух третей работ — это фотографии, сделанные в России, и еще одна треть — заграничные снимки. А вам самому где больше нравится снимать — в России или за границей?

• Я здесь и я за границей — это вообще два разных фотографа. Я значительно больше журналист здесь и скорее фотограф там. Поэтому здесь я нравлюсь себе значительно больше. Я думаю, что самое ценное, что есть в моих русских фотографиях, — это такая атмосфера абсурда, такая гоголевская интонация. В заграничных фотографиях этого, естественно, нет, потому я не все вижу, не все понимаю, там больше эстетства. (Семь лет назад Максимишин объяснял «Афише» разницу так: «Фотограф российского информационного агентства снимет карточку «Ехал Ваня на коне». Фотограф западного информационного агентства снимет «Вел собачку на ремне». А хороший фотограф снимет «А старушка в это время мыла кактус на окне».)

• Чему вы учите своих студентов, когда речь заходит о фотографической этике? 

• Смотрите, как только вы назвались фотожурналистом, вы заключили неявный договор: вы показываете правду, а вам за это платят деньги. При этом если вы назвались художником, то вы свободны от подобных договоров. Поэтому, когда мы врем, мы безнравственны, когда показываем правду — наоборот. При этом есть миллион нюансов. Мы, например, никогда не можем быть честными до конца. Хотя бы потому, что фотография как метод исследования имеет свои ограничения. Например — кадрирование. Что вы включаете в кадр — это совершенно волюнтаристский момент, что там осталось за кадром — ваше личное дело. Да и само наличие фотографа в точке съемки — это абсолютное вранье. Как у Ремарка в «Черном обелиске» душевнобольная девочка ко всем пристает с вопросом: «Куда девается трава, когда мы на нее не смотрим?» Мы не знаем, куда она девается. Сама фигура фотографа меняет реальность очень сильно. Отсюда очень много разговоров, что в фотографии нет правды. Но это ерунда, потому что когда снимает пять фотографов — уже больше правды, десять — еще больше. О нашем мире нельзя судить по одной фотографии или работе одного автора, но по фотографии в целом — можно.  

• То есть количество фотоаппаратов повышает степень правдивости?    

• Естественно. Если мы снимаем коммунистический митинг, то я, человек, который был в комсомоле, подсознательно коммунистов с кривыми мордами нафотографирую, при всем желании быть честным. А придет человек других убеждений — и у него они будут юноши бледные со взором горящим. А придет третий человек, который вообще не знает, кто такие коммунисты, и у него будет своя правда. 

• А когда речь идет о съемках в критических, опасных ситуациях?

• Что касается съемки в критических ситуациях, то тут приоритеты ясны: сначала не будь мудаком, а потом уже будь фотографом. Если можешь помочь — помоги. Однако случаются и неразрешимые этические проблемы. Например, моя первая более или менее известная история — это серия о беспризорниках. Я снимал их в Петербурге, на Марата. Внедрился в стаю беспризорников и прожил с ними недели три. Сначала они смеялись надо мной, но потом мне удалось преодолеть недоверие, и в конце, когда мы прощались, они сказали, что если тебя, дядя Сережа, жена прогонит, приходи, мы прокормим. Так вот однажды они устроили пати, купили клей и давай его нюхать. Я снимаю. Потом прихожу домой, сканирую изображения, и моя добрая жена спрашивает: «Почему ты не отобрал клей?» И вот это нерешаемая этическая проблема. То есть, конечно, когда толстый дядька видит, что десятилетние пацаны нюхают клей, то нужно бы отобрать. С другой стороны, клей стоит 20 рублей, они его тут же купят, а все то доверие, которое я с трудом заработал, будет утрачено. И конечно, я говорю жене, что люди увидят эту фотографию, что я привлеку внимание к этой проблеме и трам-пам-пам, но чем больше я говорю, тем яснее понимаю, что это все ерунда какая-то по большому счету. И как здесь быть? Иногда я завидую людям, которые булочки пекут, или пассажиров с берега на берег перевозят. Потому что у меня все больше сомнений в силе фотографии, в ее способности влиять на мир. 

7 фотографий Максимишина, которые действительно повлияли на мир, с комментариями автора

Продавец золотых рыбок в Багдаде

«Мы прилетели в Багдад в сентябре 2002 года, за полгода до войны. В то время только русским (или почти только русским) журналистам позволяли работать в Ираке. Просто так ходить по городу и фотографировать было запрещено — только в сопровождении «гида». Русскоязычных гидов было немного, и почти все они работали с телевизионщиками. Нам с Юрием Козыревым выдали одного Хасана на двоих. На попытки возмутиться предложили еще гида с португальским языком. Это было проблемой, поскольку официально мы работали для «Известий» и «Огонька», но на самом деле — для Time и Newsweek, журналы — прямые конкуренты. Мы боялись, что в наших журналах выйдут похожие картинки и будет позор на весь мир. Наняли Мундыра — тот знал русский, но не был аккредитован при местном министерстве правды. Поступали так: приходили в какое-нибудь место и работали парами: кто-то с Хасаном, а кто-то с Мундыром. Как только у того, кто работал с Мундыром, возникали проблемы (а они возникали практически сразу, почти в каждом месте был «смотрящий»), Мундыр бежал за Хасаном — и Хасан (мы ему хорошо платили) разруливал ситуацию.

Нашей задачей было снимать все что можно. Все понимали, что дело идет к войне, и Ирак был всем интересен. В субботу пошли на птичий рынок. Договорились так: Юра с Хасаном отправились фотографировать птичек, а я рыбок. Обычно я просматриваю снятое на цифру в процессе съемки, но этот кадр я заметил уже в гостинице. Юра, говорю, смотри, какая картинка! Козырев глянул скептически и сказал: «Птички, рыбки — нас что, за этим сюда послали? Тоже мне, фотохудожники!»

Мы тогда работали камерой Canon D30 — на мой взгляд, худшее изделие фирмы за все время ее существования. Через три-пять кадров камера говорила «Busy» и отказывалась реагировать на любые команды. Угадать, сколько времени она пробудет в этом состоянии, было совершенно невозможно. Размер цифрового файла — 2160 x 1440 пикселей (3,1 мегабайта). Сейчас камера самого дешевого мобильного телефона выдает в разы больший файл. Но это не мешает картинке публиковаться до сих пор и, более того, продаваться в галереях. Иногда бывает, что размер не имеет значения».

Люди с синдромом Дауна в Эрмитаже

«С труппой «Наивного театра» едем в Эрмитаж. Все актеры театра — люди с синдромом Дауна. 

— Поехали, что ли? — нетерпеливо бросает водитель дядя Слава. — Нельзя! — строго говорит Маша. — Без Сергеевны нельзя! 

Татьяна Сергеевна — директор интерната — прибегает, запыхавшись: «Простите, дети! Чуть не забыла про вас!» 

— Дядя Слава ехать хотел — я не разрешила, — ябедничает Маша.

— Правильно, Маша, без благословения нельзя, — соглашается Татьяна Сергеевна, — а еще что нужно сделать перед дорогой?

— Помолиться! — выпаливает Костя.

Сергеевна читает «Отче наш».

— С Богом, дети! — говорит директор и, перекрестив нас, захлопывает дверь автобуса.

Ехать нам далеко, интернат находится на южной окраине Петербурга.

Яша начинает заметно нервничать. 

— Аркадьевна, давай вернемся.

— Зачем, Яша?

— Я булку с изюмом забыл. Мне брат принес. Вчера.

— Замолчи, Яша! — сердится Маша.

— Яшенька, я спрятала булку. Вернемся — я тебе отдам, — успокаивает Яшу Людмила Аркадьевна и шепчет мне: — У него брат уже лет десять, как умер… К нему больше никто не ходит. А вот все как едем куда — он про эту булку…

У входа в Эрмитаж нас встречает волонтер из Ассоциации родителей детей-инвалидов. Маша берет экскурсовода за руку. В гардеробе очередь. Сдаем пальто и куртки. Маша смотрит на себя в зеркало и говорит, что никуда не пойдет, а будет сидеть здесь, поскольку забыла расческу. Костя решительно вытряхивает на пол сумку из болоньи, с которой никогда не расстается. По полу разлетаются батарейки, огрызки яблок, стеклянные шарики, шахматные фигурки и расческа. Поднимает расческу и галантным жестом протягивает Маше. Пока Маша причесывается, мы ползаем по полу, собирая Костины сокровища.

Волонтер ведет нас в зал испанской живописи. Останавливаемся у картины «Распятие святого Петра». Рассаживаемся на полу. Маша снимает сапожки и аккуратно ставит рядом: «ножки болят». Наш гид рассказывает о святом Петре и о том, как враги его распяли. 

— А сейчас я вам прочитаю, как рассказывает об этом Священное Писание…

— Ну читай, пи-исатель! — с сарказмом в голосе перебивает экскурсовода Рома.

— Замолчи! — шикает Маша. — Вообще уже! Дурдом на выезде!»

38-я параллель. Северокорейские пограничники

Для того чтобы попасть в Северную Корею, пришлось вступить в одно из лево-радикальных движений. Раз в полгода корейцы приглашали к себе 15 единомышленников из России на курсы по изучению идей чучхе. За скромный взнос в 1500 евро предложили мне стать одним из красных курсантов. Я позвонил Леониду Парфенову — тогда он был главным редактором Newsweek. Леонид затею подержал. Летом 2005 года через Пекин улетел в Пхеньян.

Когда корейские товарищи увидели мою аппаратуру, они все поняли. Видимо, скандал решили не подымать, потому что организаторам первым бы и влетело. Просто усилили контроль. Русские товарищи тоже за мной присматривали.

За мной ходили товарищи Цо, Фё и Пак. Товарищ Цо отвечал за мое тело (прежде всего за его наличие) и за удовлетворение телесных надобностей. Товарищ Фё был ответственным за идеологическое обеспечение моего пребывания, именно он решал, что можно фотографировать, а что нет. А товарищ Пак был боссом товарищей Цо и Фё.

День проходил так: после завтрака четыре часа занятий. Например, первая пара — «Об оригинальности идей сонгун», вторая пара — «Сонгун и религия» (сонгун —  это чучхе-2.0). После занятий — посещение какого-нибудь памятника. Обед, после обеда — музей. Самому выходить в город не разрешалось, денег поменять не дали, мобильные телефоны и паспорта отобрали еще в аэропорту.

Кроме меня в нашей группе было еще двое «проблемных». Оксана из Киева, жена одного из лидеров украинских националистов (должен был ехать сам лидер, но сломал ногу), и депутат питерского закса, убежденный коммунист. Оксана ставила в тупик товарищей своим вопросами. Например, в первый же день, когда нас привезли к циклопическому сияющему, как у кота яйца, бронзовому монументу Ким Ир Сена, Оксана спросила: «Тю, товарищи, а как это вы делаете? Вот у нас Ленин в Киеве — так он весь в говне, а у вас на товарища Ким Ир Сена птицы почему не серут?» Никто из товарищей не осмелился и рта раскрыть — очевидно было, что товарищи друг друга боятся.

Депутат доводил корейцев своей дотошностью:

— Товарищи, сколько у вас стоит килограмм риса?

— Это не простой вопрос, товарищ. Смотря какого риса. Бывает рис кругленький и длинненький.

— Ну, допустим, длинненький.

— По-разному. Шлифованный — одна цена, нешлифованный — другая.

— Ну, допустим, шлифованный.

— Все зависит от того, откуда рис. Вот из этого района рис получше, он и подороже, а вот из этого района — подешевле…

— Ну вот из района, где получше.

— А все зависит от того, урожайный был год или нет…

Так мы и не узнали, сколько стоит килограмм риса.

Слава богу, у меня хватило ума перед поездкой (я тогда снимал на пленку) выпросить у Солмаз Гусейновой цифровую камеру. Товарищи требовали показывать им все снятое, но я, жонглируя флешками, все-таки какие-то кадры от них прятал. В первый же день у того же сияющего Ким Ир Сена я увидел случайных прохожих и, чтобы взять их в кадр, наклонил камеру. Товарищи, увидев у меня фотографию с наклоненным памятником, пришли в ужас и велели немедленно удалить.

Однажды нас привезли смотреть на гробницу легендарного основателя династии корейских королей. Вообще-то он всегда считался персонажем мифическим, типа Геракла или Кия, Щека и Хорива, но как-то Ким Чен Ир сказал, что, может, он и на самом деле был — надо бы поискать. Поискали и, естественно, через полгода нашли гробницу. В очень удобном месте, почти в центре Пхеньяна, и парковка рядом. На провокационный вопрос въедливых западных туристов «А почему гробница шестого века сделана из железобетона?» экскурсовод отвечает, что настоящая гробница, построенная из кирпича, была маленькой и не могла вместить всех желающих на нее посмотреть. Поэтому было принято решение старое здание разобрать, а на его месте построить точную копию гробницы, но уже из современных материалов.

Пока наши слушали этот бред, я вышел покурить. Вижу: колонной по два идет строй солдат, все почему-то в парадной форме, и у каждого на плече бревно. Только поднял камеру — «Товарищ Сергей, — говорит товарищ Пак, — не нужно это фотографировать!»

По-большому счету улизнуть из-под опеки товарищей мне удалось лишь дважды — один раз из окна автобуса увидел работающих в поле молодых людей (студентов, как потом выяснилось, «товарищ Ким Чен Ир учит, что все, кто ест рис, должны его выращивать»), сказал, что мне позарез нужно по нужде, и если мы не остановимся, может произойти непоправимое.

Второй раз во время экскурсии в Пханмунджом (нежилая деревня, в которой в 1953 году было подписано перемирие с американцами и где можно увидеть кусочек границы) мне удалось, пока товарищи на что-то отвлеклись, забежать на наблюдательную вышку и снять участок границы. Это место снимали много раз, но вида сверху я ни у кого (как минимум на тот момент) не видел. Очень длинный фокус (140 мм фокусное расстояние, 2x-конвертер, 1,6 кроп-фактор камеры = 440 мм) превратил пограничников в плоские картонные манекены. Некоторые видят в этом метафору».

Сестры Фатима и Зухра, их мать Джамиля и тетя Натифа ждут автобуса

«Когда я был школьником, Кавказ совсем не ассоциировался с войной. Конечно, я читал Лермонтова и Толстого, но Хаджи-Мурат воспринимался персонажем мифическим. Заходи, дорогой, будем барашка резать, шашлык кушать, вино пить — в общем, «Кавказская пленница» и никакой войны. Потом заполыхало. Кавказ стал театром военных действий.

Дима Гусарин, питерский фотограф, предложил провести мастер-класс в Кабардино-Балкарии. Я подумал, что это либо шутка, либо безответственность. Но Дима, хорошо зная эти места, утверждал, что живущим в ущелье Чегем балкарцам пока удается держаться в стороне от войны. 

Из Нальчика до Юль-Тебе (одного из двух расположенных в ущелье аулов) раз в день ходит разношенный пазик. Я приехал за сутки до прибытия участников мастер-класса. Аул крохотный — 70 домов, 300 жителей. Бродил весь день — не снял ни одной картинки. Испугался, что студенты меня поколотят.

Обошлось. Убедившись в том, что на улице фотографии не растут, народ пошел внутрь. Вскоре начались обиды: «Почему ты у нас три раза кушала, а у соседей пять?» — укоряли нашу девочку селяне. Через неделю стало казаться, что в ущелье Чегем мы родились и выросли.

Про фотографию: я попросил разрешения прийти в гости рано утром, чтобы сфотографировать, как девочек провожают в школу. Купил что-то к чаю, пришел в семь. Позавтракав, стали ждать школьный автобус. 

Женщина в черной косынке — мама девочек. Рядом — их тетка, сестра погибшего отца (зимой упал в пропасть вместе с трактором). Как старшая, взяла на себя за ответственность за семью. Много и тяжело работает — покупает мелким оптом коньяк в одном месте, продает в розницу в другом. Хорошо понимает (она мусульманка), что торговать алкоголем — грех, но, говорит, что Аллах видит, что не для наживы, а прокормиться. 

Уезжали из аула со слезами. Как минимум одна из участниц мастер-класса, Марина Маковецкая, стала настоящим фотографом. Еще я был страшно горд, когда журнал «Русский репортер» поместил эту фотографию на афишу своей юбилейной выставки». 

Обстрел в Грозном

«С января 2000 года Ханкала (поселок близ грозненского аэропорта) стала главной базой федеральных сил. Я оказался там, когда ставили первые палатки.

Офицеры штаба, с которыми познакомился в вертолете, предупредили: «Командующий [группировки внутренних войск] терпеть не может бородатых! Сиди в штабной палатке и носа не высовывай!» К сожалению, пренебрег добрым советом. Когда приземлились, увидел ночь днем: горел нефтеперегонный завод, и черный дым, застилавший небо, создавал абсолютно сюрреалистическую картину. Через нас сериями по четыре пролетали минометные снаряды («Василек» работает», — пояснили солдаты) и заходили на цели звенья штурмовиков. Множество военных вокруг, все чем-то заняты, а я до этого просидел неделю в Моздоке, не сделав ни одной фотографии. Ну я и пошел снимать!

И двух часов не прошло, как нос к носу столкнулся с многозвездным генералом.

— А этот бородатый что здесь делает? Кто тебя сюда пустил?

— Начальник штаба, — говорю.

— Чтоб первым бортом его отсюда на хер! — скомандовал командующий кому-то из свиты.

Меня отвели в палатку, велели сидеть тихо, никуда не выходить и ждать борта. К счастью, стало ясно, что вертолет с ранеными полетит только на следующее утро. Уже поздно вечером услышал сквозь ткань палатки энергичную брань. Вышел посмотреть. Незнакомый мне генерал-майор материл какого-то капитана, причем делал это с сильным южным (на юге говорят «гАвно», а не «говно») акцентом. 

— Товаришу генерал, а ви не з України? А то щось мені рідна мова чується, — сказал я, напирая на фрикативный «г». 

— Не, не с Украины, с Ростовской области. А вы тут кто?

Так у нас с генералом Григорием Фоменко, будущим военным комендантом Чечни, слово за слово завязалась беседа. Пожаловался на жизнь, мол, столько сидел в Моздоке, столько просил, унижался, и так бездарно все закончить…

— Ладно, земляк, поедем завтра со мной, покатаю тебя по Грозному.

— Так меня же с утра первым бортом…

— А ты заховайся куда-нибудь. Я тебя найду!

К счастью, прятаться не пришлось. Генерал слово сдержал — приехал прямо с утра. Сели в уазик и поехали в Старопромысловский район — единственный из районов чеченской столицы, отбитый федералами.

Но в город так и не попали. Не доехали с полкилометра до многоэтажек. Поперек дороги стоял бронетранспортер, за ним укрылись солдаты. Указывая на многоэтажки, сказали, что там засел снайпер или снайперы и обстреливают все, что движется по дороге. Но, сообщили бойцы, они запросили поддержку, сейчас все будет нормально.

Через несколько минут слева о нас показался танк. Подъехал на расстояние выстрела и стал прямой наводкой стрелять по девятиэтажкам. Поднялось облако кирпичного цвета пыли. Я очень надеюсь, что обитатели дома успели его покинуть. Побежал к танку. Сделал несколько фотографий и уже на пути назад споткнулся и грудью упал в грязь, сильно ударившись о висевшую на груди камеру. Жидкую глину из бленды пришлось вычерпывать руками. Дорогу открывать нам никто не собирался, пришлось возвращаться и ехать в объезд. Катались часа три, сделал, спасибо генералу Фоменко, несколько очень нужных фотографий. В Ханкале меня уже искали, целых два подполковника проследили за тем, чтобы я сел в направлявшийся в Моздок вертолет с ранеными. Летели с приключениями. Время от времени вертолет закладывал вираж так круто, что лежавшие в проходе носилки с ранеными летали туда-сюда по салону. При этом раздавался треск пулеметных очередей. По прилете спросил у летчиков, что это было. «Та ничего, волков немножко постреляли для прикола!»

Утром отнес пленки в единственную в Моздоке лабораторию, что находилась в городском универмаге. Пленки недопроявили, но не фатально. А на одной из пленок, как раз той, где был расстрел многоэтажек, обнаружил след ботинка. Я не стал ретушировать царапины. Мне кажется, с царапинами даже интереснее».

Рыбаки на Зайсане

«С Валерием Кламмом снимали историю про реку Иртыш. Двигались по левому берега с севера на юг и добрались до озера Зайсан на территории Казахстана. Черный Иртыш течет из Китая и впадает в озеро Зайсан, а Белый Иртыш вытекает из озера и течет дальше на север, где впадает в Обь.

В день, когда была сделана эта фотография, температура поднялась до +47. Корабль назывался «Батискаф» — однажды его по пьяни утопили, а потом тракторами вытаскивали. Команда «Батискафа» больше походила на экипаж пиратского брига, чем на рыбацкую артель. Все ребята бывалые, пьющие и сидевшие. Утром вместе с харчами на судно погрузили ящик водки. Вечером сгрузили ящик с тарой. В пути семеро рыбаков сидели в трюме, а восьмой, самый молодой, поливал палубу водой, иначе было не выжить. Играли в карты. Водку закусывали горячим жирным борщом с огромными кусками свинины.

Когда подошли к месту лова, трезвых на борту уже не было. В условленном месте ждал ровно такой же катерок. Один конец невода потянули мы, другой — несколько рыбаков, перебравшихся на соседнее судно. Видимо, ребята сделали что-то не так: когда подошли к берегу и собрались было невод вытягивать, обнаружилось, что все 900 метров сети свернулись в трубочку. Вместо того чтоб радоваться улову, пришлось 900 метров распутывать.  

Рыбаки распутывали невод, искали промеж себя виноватого, крепко ругались. Особенно раздражали раки: клешнями и лапками запутались в сети намертво, приходилось отрывать с мясом. Мужики выдергивали раков и в сердцах швыряли в Иртыш, приговаривая с нажимом на «р»: «Пидорасы!»

А мы с Валерой раков собирали, набрали целое ведро, сварили и съели. У нас тоже была бутылочка.  

В одной из местных газет прочитал потом: «Побывал на Зайсане один из лучших российских фотографов — Сергей Максимишин. На земле мало осталось мест, где он еще не был. Максимишин снимает рыбаков. Но только на озере Зайсан он был в полном восторге. Только тут он получил полное профессиональное удовлетворение».

Кения

«Работая для тревел-журналов, я много раз делал работу типа «слетай на четыре дня и сними город Севастополь». Или «сними для нас Иорданию за неделю». Я ненавижу такие заказы: за пять (пять-семь-десять — не важно) дней глубоко не снять, а в очередной раз упражняться в поисках небанального взгляда на банальности интересно только первые пятнадцать раз. Попадая в другую страну без задания, я не пытаюсь объять необъятное (смешно выглядит фотограф, который, проведя три дня в Париже, вывешивает в блог пятьдесят фотографий с заголовком «Мой Париж»), а стараюсь найти очень локальную маленькую историю, которую возможно понять и рассказать за то небольшое, как правило, время, которым располагаю.

Перед поездкой в Найроби я провел несколько дней читая все, что смог найти об этом городе в интернете. Просмотрел (часто плохие фотографии наводят на хорошие мысли) сотни любительских картинок, пока не добрался до фотографии железного жирафа, стоящего у дороги в окружении столь же железных животных размером поменьше. Фотография была откровенно чайницкой и, похоже, снятой из окна машины. Я принялся искать автора. Поиск привел на страничку американского экономиста Дэниела Ричардса. Почитав блог, я понял, что Дэниел — специалист по  экзотическим экономическим моделям. В Кении он изучал экономику jua kali. Jua kali на суахили означает «палящее солнце». Так называют ремесленников, которые работают под открытым небом, как правило, вдоль дорог. Они делают мебель, ремонтируют велосипеды, слесарничают и т.д. 

Дэниел пишет, что в Найроби есть промзона Гикомба. Там на территории двух квадратных километров действуют две сотни артелей jua kali, в которых работают почти четыре тысячи человек. Все они занимаются одним и тем же: с помощью молотка и зубила разрезают стандартные 90-литровые бочки из-под нефтепродуктов и из их металла делают массу полезных вещей — печки, тачки, сундуки, сковородки. Кто был на нашем Крайнем Севере, видел, что берег Ледовитого океана усыпан ржавыми бочками из-под мазута. В течение десятков лет сотни тысяч бочек с топливом завозили и ни одной не вывезли: дорого! 

Один из рабочих по имени Мозес (Моисей) как-то забавы ради из совсем бросовых кусочков металла сварил железного жирафа в натуральную величину. Жираф простоял недолго — проходившие мимо европейцы опознали в жирафе пис оф арт и заплатили Мозесу немыслимые деньги — полторы тысячи евро. Мозес, не будь дурак, второго жирафа продал за три, а третьего уже за пять тысяч. Быстро свернул все дела в Гикомбе, перебрался на проезжее шоссе Ngonga Road, купил мастерскую, наделал разных зверушек и выставил их вдоль шоссе. Дело пошло! На Ngonga Road потянулись эпигоны. И уже почти километровый участок дороги сплошь заставлен жестяной фауной. Цены, конечно, упали, но пока, говорят, жить можно.

Я написал Дэниелу письмо. Рассказал, что я фотограф из России, что очень впечатлился (чистая правда!) его блогом, что отправляюсь в Найроби и буду очень признателен, если Дэниел даст мне контакты человека, с которым он работал в Кении. А взамен я с удовольствием отдам в блог или еще куда-нибудь (как потом выяснилось, Дэниел издает еще и журнал) снятые в Кении фотографии. Ответ пришел буквально через час: Дэниел писал, что он страшно рад, что его рассказы интересны аж в России, и дал телефон студента Денниса — якобы тот знает все места и людей и отличается умом и сообразительностью.  

Приехав в Найроби, сразу позвонил Деннису. Деннис сказал, что он с удовольствием со мной поработает, но только через три дня — пока занят. Договорились, что я пока без него съезжу в Гикомбу. Приехали туда втроем с Владом Сохиным и Димой Фомичевым. Сначала мы почувствовали запах мочи (как потом выяснилось, на четыре тысячи человек есть один сортир, построенный какими-то благотворителями, туда ходят только по очень большой нужде, малые надобности справляют прямо на рабочего места). Пройдя еще какое-то расстояние в указанном таксистом направлении, услышали стук молотков по железу. Нырнув в какой-то проход между скобяными лавками, вышли к эпицентру шума и запаха. Под огромным, размером с футбольное поле, навесом сотни потных блестящих негров колотили молотками по железу. Кузница Саурона. Оргазм фотографа. Мы даже не успели достать камеры, как к нам подскочил верткий какой-то мужчина: «Снимать нельзя, снимать нельзя, нужно в офис!» Пошли в офис. Я уже писал про единственный сортир. Так вот: выгребной сортир, в котором не убирали никогда, — это первый этаж. А второй этаж — офис. Вернее, половина второго этажа. Другую половину, отделенную от первой лишь ширмой, занимает храм. Выяснилось, что по каким-то причинам все четыре тысячи рабочих — пятидесятники. Боюсь сказать бестактность, но зрелище пребывающих в религиозном экстазе пятидесятников — это для сильных духом. В общем, так: внизу сортир воняет так, что глаза выедает, за ширмой бьют там-тамы и афроафриканцы в заходятся в пароксизме религиозной страсти, а мы в офисе ведем вежливую деловую беседу.

Начальников собралось человек 15. В центре сидел главный, но, похоже, главный был уже в Паркинсоне — глаз не открывал, а только кивал в нужных местах. За него и от его имени говорил другой человек. Видимо, преемник.Я представился, рассказал, что мы фотографы из России, что путешествуем по Кении и ищем интересные места или интересных людей, для того чтобы рассказать о них русским читателям. И вот нам посоветовали приехать в Гикомбу, потому что здесь все знают про бочки. А у нас на Севере про бочки никто ничего не понимает, лежат они без дела. Поэтому русским читателям этот материал будет особенно интересен. 

— Значит, вы собираете информацию? — спрашивает десница государя.

— Ну можно и так сказать, — говорю.

— А ты знаешь, что информация дорого стоит?

— Знаю, а сколько?

— Двадцать пять тысяч долларов!

— Ой, — я даже растерялся, — у меня столько нет. 

— А сколько у тебя есть?

— У меня есть двести.

— Это очень мало! — говорит начальник. — Нам нужно подумать.

После энергичного совещания на суахили:

— Мы согласны!

— Ну хорошо, — говорю, — только есть проблема. Проблема в том, что я не могу платить своим героям. Так у нас не принято. Вы можете придумать какой-нибудь сервис, за который я бы вам заплатил деньги?

— Ну, например, мы можем тебя охранять! — говорят руководители.

— А нужно? — спрашиваю.

— Хорошо бы!

Договорились так: я плачу 150 долларов за два дня работы и, если все будет нормально, еще 50 долларов премии. Выставили мне провожатого-охранника. Договорились с ним о встрече завтра в 8 утра.

Утром прихожу в офис. Все начальники толкутся у телевизора. Говорят, что американцы убили Бен-Ладена. Похоже на то, что новость эта их не радует.

Отправились снимать. Рабочие сидят кружками по пять-десять человек. Каждый кружок — отдельное предприятие. Снимаю одних, потом других, улыбаемся друг другу, всем все нравится, похоже. Перехожу к третьей группе рабочих. Те не поднимают на меня глаз. Пытаюсь заговорить — молчат и только с еще большим ожесточением колотят молотками. Замечаю на стенке какого-то ящика листовку с портретом Бен-Ладена. Пытаюсь сфотографировать листовку через рабочего. Видимо, слишком близко подошел.

Едва успел увернуться от просвистевшего рядом с лицом молотка. Рабочий еще раз пытается ударить — опять едва увернулся. Размахивая молотком, что-то кричит и идет на меня. За ним его товарищи. Чего кричат — не понимаю. Наступают на меня, сзади уже стена какая-то, мне деваться больше некуда, а этого гада, который за стошку в день взялся меня охранять, нет. А негры орут, друг друга заводят, чем дальше, тем страшнее. Думаю, хана мне. Вдруг вижу: бежит мой бодигард, сам перепугался, на бегу что-то кричит. Работяги на него стали орать. Уже легче. И как-то мало-помалу все успокоилось. Я не очень понял, что произошло. Мой провожатый не стал вдаваться в объяснения. Подозреваю, меня приняли за американца.

Больше в Гикомбе ничего интересного не было. Разве что неожиданно выяснилось, что мой охранник — пресвитер общины пятидесятников. Два дня я наблюдал службу (на время моления мы делали перерыв в работе) во всех ее подробностях. Сильное зрелище, но об этом я уже писал.

С Деннисом на Ngonga Road отработали как по маслу. Было только две проблемы — отсутствовал Мозес, мне пришлось снимать жалких плагиаторов, а не маэстро, и лил дождь.

Материал, как мне показалось, получился симпатичным. В России он вышел в «Вокруг света», выходил и за границей. Несколько раз показывали картинки на фестивалях. А однажды мне написал французский журналист, сказал, что он работает в глянцевом журнале для мужчин, что в августовском номере выходит мой материал, к которому ему поручено написать текст, и попросил ответить на какие-то вопросы. Я ответил.

В августе мы были в Париже. Утро начиналось с того, что Митька (было ему тогда лет 16) как самый молодой бегал за круассанами. Я попросил его по пути купить тот самый журнал. Митька приходит и говорит, что такого журнала в киоске нет. Я попросил ребенка спросить на следующее утро журнал. Митька приходит и рассказывает, что киоскер стал расспрашивать его, мол, почему он так настойчиво ищет именно этот журнал. Митька сказал, что для папы. Киоскер спросил, часто ли папа покупает этот журнал. Митька сказал, что только тогда, когда там его, папины, фотографии. Киоскер велел Митке больше за журналом не приходить, поскольку такой гадостью они не торгуют. Я залез в интернет. Выяснилось, что порножурнал для геев. Так я и не видел этого номера».