Уличное искусство «Ты подливаешь масло в огонь»: как Тимофей Радя сделал работу в военном радаре

Этот материал впервые был опубликован в августовском номере журнала «Афиша».

«Этот текст я начал придумывать до того, как увидел купол. Я знал, что именно я должен написать. Потом я приехал во Владивосток, и друзья показали мне это место. Я понял, что купол — это идеальная форма для моего текста про космос», — молодой человек в куртке с капюшоном катит велосипед по тихой, заросшей аллее Морского кладбища во Владивостоке. В начале XX века здесь хоронили героев крейсера «Варяг», погибших в бою с японцами, в начале XXI века на могильных камнях мелькают совсем другие авторитеты. Сквозь кроны деревьев пробивается солнце, молодой человек смеется и рассказывает о том, что с детства мечтал о космосе: «Вот ты сидишь дома, гулять не пускают. А хочется. Надо гулять. Дом — это земля. Но надо выходить из комнаты». Молодого человека зовут Тимофей Радя, ему 27 лет, и он уличный художник. Первое время Тимофей работал только в Екатеринбурге, но постепенно границы расширялись. Во Владивосток он приехал специально, чтобы закончить работу, которую задумал давно. За те несколько лет, что он занимается искусством, к нему пытались прицепить все возможные ярлыки — от русского Бэнкси до главного уличного художника страны. Радя чуть ли не в каждом интервью повторял, что в уличном искусстве ему дорога анонимность, потому что она позволяет сделать значимым искусство, а не личность художника. Но чем больше он это говорил, тем больше окружающим хотелось увидеть рядом с работой его имя.

«Я хочу просто раствориться, — рассказывает он, сворачивая с асфальтированной дороги на узкую проселочную. — Мне приятно думать, что это не я делаю искусство, а оно делает меня, я здесь вообще ни при чем. Я просто должен эту песню пропеть, а не играть какую-то особенную роль». Радя затаскивает велосипед на ступеньки заброшенного дома, заросшего травой. На полу валяются доски и клетчатая тетрадь с отпечатком подошвы на обложке. Заброшенный дом — это лазейка, чтобы миновать забор и попасть на территорию мастерской гробовщиков, раскинувшейся на кладбищенском холме. Петляющая дорога уходит все выше. На обочинах ровными стопками сложены бетонные плиты. От них веет смертью больше, чем от всего кладбища.

Впервые Радя оказался во Владивостоке пару месяцев назад — его позвал местный центр современного искусства «Заря». Схема простая: при «Заре» есть резиденция, где приглашенный художник месяц живет, работает, читает лекции и в конце делает большой проект, который остается в городе. Еще в свой первый приезд Тимофей думал, что его проект будет в куполе, спрятанном среди могил моряков. Но все пошло не так, как было задумано. «У нас это называется «первый этап работ завершен», — смеется Тимофей. — Все мои друзья знают, что это значит». Значит это буквально следующее: у нас был идеальный план — и он только что провалился. С самого начала Радя работал не один, а с командой близких друзей («Пора бы уже сменить имя, но мы все не можем придумать крутого названия для нашей банды»). Кто-то, как Кирилл, который приехал с ним в этот раз во Владивосток, разбирается в промышленном альпинизме, кто-то умеет делать сложные макеты или работать с деревом и металлом. Каждый их проект — сложная техническая задача, решить которую — все равно что разгадать ребус. «Наши цели становятся серьезнее и серьезнее. Это же как игра. Чем сложнее, тем интереснее. Правило такое — все оказывается гораздо тяжелее, чем ты ожидал», — рассказывает Кирилл.

Дорога изгибается в последний раз, и из-за поворота наконец появляется купол — бывший военный объект. Гигантская полусфера, больше всего похожая на дискобол, у которого отпилили основание. Серебряный шар, который прочно впечатался в землю. Вершина огромного собора, который после страшного катаклизма полностью ушел вниз. Если бы советские фантасты снимали фильм о затерявшейся на другой планете космической станции, нельзя было бы придумать места лучше. «Я вчера полазил, на балках ржавая пыль, которая копилась на них годами. Все летит в глаза, дико неприятно», — голос Кирилла несется по кругу. Акустические искажения внутри купола очень сильные: звук замедляется, как будто дожидаясь, пока его догонит собственное эхо. Внутри купол похож на космос еще больше, чем снаружи. Радя рассказывает, как он и его друзья долго придумывали, как бы подступиться к этому месту. Сначала он хотел писать текст на внешней стороне, потом понял, что технически это невозможно. «Я прикинул, что если написать его внутри вдоль всего купола, будет где-то четыре-пять строчек, — вспоминает Тимофей, сидя на ржавом куске железа. — Купол имитирует небо: ты стоишь в чистом поле, а кругом горизонт. Здесь примерно так же». Радя с улыбкой рассматривает купол: «Из-за того что он круглый, непонятно было, с какой стороны к нему подступиться. Есть разные технологии — подъемники, веревки, вышки. В прошлый раз мы попробовали все. Сначала надеялись на веревки, но без Кирилла это было невозможно. Мы не придумали, как их крепить к куполу». В итоге решили не прятаться и просто пригнали на кладбище кран. Через первое КПП на входе они проехали без проблем.

Это уже постулат — чем меньше ты прячешься и чем увереннее действуешь на улице, тем меньше возникает проблем. Когда днем полицейские видят молодых людей на кране, которые пишут что-то баллончиками на стене, они часто думают: «Так и надо. Кто-то наверху уже принял решение». «Мы как-то делали очень большую работу на улице, — вспоминает Кирилл, — и к нам подошел наряд. Спрашивают: что вы тут делаете? Мы им показываем эскиз — вот что. Они посмотрели-посмотрели, а потом говорят: «Ладно, вы только матного ничего не пишите». И ушли. Я потом очнулся и подумал, надо было хотя бы спросить, как фамилия его была. Чтобы, если следующий наряд подойдет, сказать: вот нам тот-то сказал, что можно работать». Гробовщики из Владивостока оказались жестче уральских полицейских. «У них логика простая — как бы чего не вышло. Частная территория, все дела. Мы с ними пытались поговорить, но там такие ребята полумертвые, договориться вообще невозможно. Так что они нас развернули — и все», — говорит Радя и лезет по железным балкам купола вверх. В прошлый раз победить купол у него так и не вышло, вместо этого на стене фабрики «Заря» появился лаконичный текст. Белым по черному метровыми буквами было написано: «Эй ты люби меня». «Я эту надпись списал», — смеется он. Он вообще часто смеется: «Увидел в подворотне. Настоящие уличные художники как раз люди, которые просто пишут на улицах. Их никто не знает, они ничего не получают, не дают интервью. А то, что делаю я, уже какая-то другая песня. В дань уважения к тому человеку я и решил сделать эту работу».

Больше всего времени в работе Тимофея занимает подготовка, особенно если город чужой. В своем можно месяцами присматриваться к объекту, продумывать технологию, страховку, пробовать, делать ошибки и возвращаться в исходную точку раз за разом. Чужой город для начала нужно хотя бы понять. «Мне кажется, все жители этой страны хотят приехать на Дальний Восток. Это какая-то загадка огромная, комната в твоем доме, в которой ты ­никогда не был, но она у тебя есть», — Радя говорит тихо, свесив ноги с пирса на острове Русский. Бездомная собака подбегает сзади, хватает пастью бутылку с водой и, виляя хвостом, скрывается из вида. Вдалеке светится натя­нутый, как тетива, вантовый мост, который теперь соединяет Русский с Большой землей. Холм с куполом сейчас где-то далеко впереди. Радя говорит о том, что нельзя просто приехать и сделать работу, о том, что уличное искусство всегда про тонкую взаимосвязь города и художника, и еще о том, что думать ему лучше всего помогают музыка и велосипед: «Я просто гоню под музыку и в итоге оказываюсь как будто в другом пространстве. Чувствую себя стрелой. Помню, как я катался здесь на велосипеде, смотрел на то, как все залито светом. И постепенно начал о чем-то догадываться. Откуда ветер дует, как корабли ходят». Когда в прошлый раз стало понятно, что работу в куполе сделать не удастся, он знал, что вернется сюда снова.

О чем бы ни были его работы, их всегда объединя­ет главное — мертвая сцепка текста и места. Так машина не поедет без колес, а песня не состоится без музыки. ­Место в его работах — это и есть музыка. Эти работы могли быть только там, где они есть. И это единство формы и содержания и завораживает больше всего. Нельзя придумать ­более расплывчатого определения, чем «уличный художник». Как правильно называть человека, который пишет свой текст на городской стене? Кто он — художник, писатель или поэт? «Хулиган, — шутит Радя. — От слов — к делу. К уголовному делу». Выпускник философского факультета, он раз за разом пытается найти простые формулировки для сложных понятий. И в этом смысле неважно, обращается он к любимой, прохожему или к президенту России, — тексты звучат одинаково искренне. В 2013 году на стене Петербургского завода Радя написал свой манифест «Все, что я знаю об уличном искусстве». Этот манифест рассказывает о его методе лучше любых интервью. «Надо было собрать все богатство в одном месте, потом я догадался, что если это про уличное, то должно быть на улице», — вспоминает Тимофей. В этом манифесте есть про само ­искусство: «Четыре главные стороны уличного искусства выглядят так — идея/место, внутреннее/внешнее, временное/вечное, свое/общее. Представим, что сказанное есть ­четыре окна, каждое из которых выходит на свою сторону. Сказать можно многое, но стоило бы просто заглянуть в каждое из окон». И про город и человека: «Стена дома и стена комнаты — это одна и та же стена, одна нераздельная поверхность. Красивый дом — дом красивый с двух сторон, изнутри и снаружи. Как человек красив — внутри и снаружи. Отношение внутреннего и внешнего мира — ключевой ­момент для уличного искусства». И про то, как его делать: «Страх — обязательный элемент работы на улице. Это ­нормально для психически здорового человека. Людям, которые этот страх не преодолевали, может показаться, что это смелые поступки. Так и есть». И еще одно, очень важное: «Каждый раз все получается хуже, чем я хотел. Да потому что надпись размером 50 на 7 мет­ров на скользкой крыше, которую вы делали втроем три ночи, — это не так просто. Но надо лучше работать».

«Э, Юра, не помогай им! Пусть сами делают. Столяры хреновы!» — кричит, улыбаясь, молодой человек. Его зовут Вадим, и по его движениям видно, что к делу он подходит четко. В руках у Юры морской котик из фанеры. За спиной — огромный цех, в котором шумят станки. Это цех команды Concrete Jungle. Во Владивостоке про них знают все. Они начинали как уличные художники, но, поняв, что творчеству сильно помогает помещение и независимость, занялись еще и производством. И теперь делают все, от крошечных подсвечников до проектов зданий. Радя познакомился с конкритами в свой первый приезд во Владивосток, они тогда помогли ему с оборудованием для работы. Сейчас он раскладывает в их дворе свежераспиленные бруски. «Меня вчера перед сном озарило: это должна быть высоченная лестница, по которой можно подняться под самый купол», — рассказывает Кирилл. Так обычно дети радуются своим открытиям. Еще один день на подготовку. Еще один день на двенадцатиметровую лестницу. Точнее, на три лестницы, которые уже наверху, на холме, нужно будет собрать в одну. «Как мы их крепить будем? Если сверлить на месте начнем, гробовщики придут, ­вообще не круто будет», — Тимофей смотрит на друзей. Решают сколотить ее строительными шпильками, чтобы на месте осталось их только вставить в отверстия. Работать молотком все равно придется, но будет тише.

«Это что, ребята, пожарная лестница у вас?» — разглядывает стремянку местный сторож-узбек. «Ага, — отвечает Кирилл, продолжая махать молотком. — Пожарная. Только мы слегка просчитались и сделали ее деревянной, так что теперь можем сгореть». Еще через час лестницы и брусья, которые должны их скрепить, грузят на крышу машины и связывают веревками. «Везти точно нужно сегодня. ­Ночью — в самый раз. Чем меньше внимания привлекаем, тем лучше». Вадим садится за руль: «Ну че, погнали?» 21.15. Стремительно темнеет. Из багажника раздается голос Ради: «Инфа стопроцентная, что все ворота на кладбище закрыты». «И что, пойдем пешком?» — спрашивает Кирилл. «Думаю, нужно заехать со стороны шоссе, которое ведет на Русский, а там поднимемся по холму».

Машина добирается до места, минуя одну из сторожек охранников, стоящую у шоссе. Чуть подальше — мост и песчаная дорога, ведущая на кладбище. Окна сторожки смотрят в другую сторону — значит, можно идти. Три лестницы по 10 килограмм каждая, еще столько же в рюкзаках с оборудованием — и несколько сотен метров в гору через могильные плиты. Тимофей и Кирилл прячут две лестницы в лесу подальше от дороги, а одну закидывают на плечи. В темноте различимы только их силуэты. Два молодых человека с мерцающей в темноте лестницей на плечах в окружении могильных плит. Какой-­нибудь немецкий экспрессионист отдал бы голову за такие кадры. «Так, стоп. Не пойму, где нужный поворот, пойду посмотрю», — и Радя исчезает за одним из деревьев. Кирилл смеется: по закону жанра тут же разделиться должны и остальные. Но ночное кладбище выглядит чересчур умиротворенным, для того чтобы из-за угла выскочил мужик с пилой. «Бывают очень обидные истории. Ты сделал работу, пришел утром, а от нее не осталось и следа. Все убрали», — рассказывает Кирилл, сидя посреди дороги. С могильной плиты у него за спиной строго смотрит пожилой мужчина. «Самое правильное — дождаться утра, сделать фотографии, а потом уже идти спать. Но иногда ты сдаешься — и все. Работа просто исчезает, и ты даже не можешь про нее рассказать». Из-за угла появляется Радя: быстрая походка, капюшон на голове, сейчас он выглядит как солдат какой-то специальной миссии. В некотором смысле так и есть. «Мы прошлись мимо крематория. Там черная труба, а из нее — красноватое зарево. Жестковато, в общем. И запах такой едкий». Химический запах действительно несется по всему кладбищу. Парни берут лестницу на плечи и идут дальше. В какой-то момент приходится свернуть с дороги к могилам. Темнота, трава по пояс. Приходится петлять между оград, но в какой-то момент заканчиваются и они. Впереди только заросли крапивы, которая хлещет по ногам и рукам. «Аккуратно, тут колючая проволока», — кричит Кирилл, но проволока все равно продирает ему джинсы. В голове проносится мысль: «А если они упадут с этой лестницей? Кругом овраги». Такие мысли несовместимы с этой работой. Группа добирается до цели, но внизу еще две лестницы. На последней просыпается третье дыхание. Тимофей перекидывает лестницу через плечи, Кирилл берет брусья. Как средневековые заключенные с кандалами, они медленно идут в гору. Шутка про крест и Голгофу звучит один раз. Потом второй. Потом пятый. «Нас много раз забирали. В «бобик» идеально влезают два человека и складная лестница», — рассказывает Тимофей, поднимаясь. В России уличное искусство расценивается как административное, а в редких случаях даже как уголовное правонарушение. Картины на стенах домов или пилонах мостов официально — вандализм. Но Радя говорит, что договориться можно почти всегда: «Однажды офицер смотрел на только что сделанную работу и убеждал меня, а в первую очередь себя, что в ней нет ничего такого. Стоял и повторял: «Я не вижу здесь порчи имущества. Порчи имущества здесь нет». Тимофей не успевает договорить фразу, как вдалеке появляется яркий огонек. Он становится все ближе. Через несколько секунд уже можно различить человеческую фигуру на скутере. Молодые люди кладут лестницу и брусья на обочину дороги. Мужчина равняется с ними. Угрюмо смотрит в землю.

— Че несем?
— Мы кино снимаем.
— А?
— Кино снимаем. На куполе.
— Че за кино?
— Да так, студенческое.
— А лестница зачем?
— Чтобы залезать повыше. Никакого криминала.
— Заходили через охрану?
— Нет, через мостик. Через дорогу.
— В купол кто вас пустит? Там же тоже сторожка?
— А мы там заходили с другой стороны.

Не сказав больше ни слова, мужчина катит дальше на своем стареньком скутере. Мотор тарахтит в тишине. «Если хочешь, договориться можно почти всегда».

Мужик не из гробовщиков, но все равно не по себе. ­Тимофей думает вслух: «Надо спрятать лестницу в кусты. И позвонить ребятам наверх, чтобы те тоже спрятали». Не проходит и минуты, как лестница и брусья снова оказываются на плечах, и молодые люди двигаются дальше. Главный принцип уличного искусства — не бояться. Точнее, так: бояться, но все равно делать.

Все разговоры Тимофея Ради об анонимности не пустой звук. Несмотря на все премии, он продолжает говорить о том, что самое чистое искусство на улице — то, у которого нет лица. Поэтому на церемонию премии Кандинского он отправил вместо себя друга — режиссера Женю Родина. Тимофей говорит, что хотел бы, чтобы вместо него на публике появлялись то девушка, то взрослый мужчина, то подросток или старушка. Чтобы личность размывалась все больше и больше. Еще о том, что на улице зритель и художник равны, а в музее человек становится маленьким и ничтожным на фоне окружающих его шедевров. Именно поэтому улица честнее музея. Радю называют политическим и лирическим художником. Политика и лирика, по его словам, на улице разнятся не сильно: «Все эти уличные проделки — это в любом случае борьба. Потому что для того, чтобы что-то сделать, нужно поднапрячься. Я не знаю, как правильнее — сначала успокоить свои личностные вещи и взяться за политическое. Или быть надорванным человеком, погруженным в политическую болтовню». Кажется, по-настоящему ему важно только одно: найти правильное место и довести свой замысел до конца.

«О, чуваки, вы что, на крышу хотите залезть?» — произносят, замерев, туристы с фотоаппаратами, глядя, как Радя соединяет части лестницы ударами молотка. Светит яркое солнце. Лестница лежит на траве в нескольких метрах от купола, но звуки ударов залетают внутрь. Кажется, это не молоток, а пулеметная очередь. «Мы кино снимаем», — отвечает, не поднимая головы, Радя. Занести двенадцатиметровую лестницу в купол получается не сразу. Прислонить ее к той стороне купола, откуда решено начинать писать, оказывается еще сложнее. Лестница не встает вертикально. Значит, нужно залезть наверх и закрепить трос, который поможет ее поднять. Кирилл надевает страховочный пояс и карабкается по лучам. Крошечный человек на фоне огромного неба. Но добраться до нужной точки не получается. «Блин, этот купол просто выглядит так, как будто по нему легко ползать, — Тимофей следит за тем, как друг спускается вниз. — А это ни фига не просто». «Давай ты полезай, а я буду тебя страховать снизу. Повесишь ролик, подтянем лестницу — и можно будет ­писать», — говорит Кирилл, спрыгнув на землю. Ремни ­вокруг туловища, тросы, веревки, карабины страховки. Дикторы спортивных каналов в таких случаях обычно говорят: «Опас-с-сно». «Никогда еще так не делал», — смеется Радя. Через пару минут он уже висит метрах в пяти над землей. «Ну что дальше? Я иду в центр?» — кричит он. И ползет по лучу. Кирилл снизу спокойным голосом, как у родителя, который учит ребенка плавать, дает пошаговые инструкции. На секунду кажется, что силы у Ради закончатся раньше, чем получится добраться до цели. «Все, я тебя спускаю», — разносится опять эхом голос Кирилла. И еще через пару минут под стройное «раз-два-три» лестница на веревке поднимается все выше и выше к куполу.

Заходит солнце, свет внутри купола становится красным. «Мы сделали ее слишком большой. Придется пилить», — Радя смотрит на лестницу, которая сползает к земле, как человек с дивана. Лестница становится короче на метр. «Все работает. Сейчас отдохнем и начнем ­писать. За ночь все сделаем», — радуется Кирилл. Город ­снаружи постепенно затягивает синяя дымка. Кажется, что там нет никакого города. Один большой мираж. Радя стоит внутри купола и долго смотрит на лестницу. Двадцать ­минут назад был закат, а сейчас уже кромешная тьма. Лестницу подсвечивает фонарь. Тени на противоположной стороне купола становятся огромными. «С ней ничего не получится, — тихо говорит Радя. — Так тоже не выйдет». В кино так обычно заканчивается второй акт. Герой терпит неудачу, напивается в хлам, теряет человеческий облик, достигает самого дна, но потом вспоминает, что он все-таки герой и он в кино, делает последний рывок и выиг­рывает. Понятно, что именно сейчас остался последний рывок. «Может, его просто сжечь, этот купол, — го­ворит Радя и заливается смехом. — На самом деле такой поворот событий — обычное дело. Поражений всегда больше, чем побед». Они медленно собираются и уходят. Никто больше не прячется, проходя мимо сторожки гробовщиков. На пороге стоит один из них и молча смотрит на странную компанию. Как будто он все это время знал, что у смешных парней из Екатеринбурга ничего не получится.

Проходит еще день, и Радя с компанией придумывает новый способ забраться под купол: где-то вдруг обнару­живается высоченная раскладная железная лестница («Потому в итоге все равно все складывается»), по ней со страховкой Тимофею удается подняться на нужную высоту и начать писать. Через четыре дня по всему диаметру купола шли четыре строчки. Еще через день Тимофей Радя поставит последнюю точку. В книжке Вальтера Беньямина «Франц Кафка» есть фраза: «У Кафки человек, занятый побелкой, должен одолевать вечность». Кажется, про работу Тимофея Ради точнее не скажешь. В 23.50 16 июля купол на Морском кладбище во Владивостоке зажил новой жизнью. Там появился текст.

«Восток» Тимофея Ради: что написано под куполом

Ты действуешь на меня как ток, я начинаю раскручиваться, ты долго учила меня, я раскручиваю все гайки, и мы остаемся ничем не прикрепленными к Земле, три, два, один, каждый космический полет — это великое произведение искусства, мы взлетаем так высоко, что рухнуть вниз уже невозможно, от тебя веет невесомостью, сильная магия держит колени и локти в креслах, гаснет и отделяется первая ступень, вместе с ней гаснет и отделяется страх, мы ныряем под лед, в космосе нет далекого и близкого, расстояния тают, так что мы переходим на использование внутренних ориентиров, одной из психологических особенностей деятельности космонавтов является близость к бесконечной свободе, она-то и привела нас сюда, скользкая дорожка, нас учили, что необходимо не просто познать мир, но изменить его, опорная околоземная орбита, в космосе нет линии горизонта, я слежу за линией твоих рук, я никогда не скрывал своих взглядов, в невесомости твои волосы заполнили все вокруг, ты ведешь себя как туманность, в тишине ты заплетаешь косу, наш полет проходит по бесконечной траектории, все осталось позади, в этом путешествии нет предметов, тем для разговоров, нет страстей, страхов, нет бога, мы чисты, мы стоим на пороге величайшего открытия, для этих дверей не нужно ключей, если мы все состоим из одних и тех же частиц, то что именно отличает нас от других небесных тел, мы лишь говорим на разных языках, активная стадия, я молчу, вселенная говорит на языке света, ты начинаешь рассказывать стихотворение, раньше никто не рассказывал ей стихотворение, хотя русский она слышала, ты выучила это заклинание давно, еще в детстве, зимой, у окошка, структура вселенной и структура поэзии тесно связаны, сейчас связь проходит через тебя, частицы слов сливаются с водородом и гелием, точки покидают предложения, так что ты читаешь на одном дыхании, в твоих глазах парад планет, жизнь — это долгий выдох, звезды рождаются, отдают свет и умирают, зря мы считали живых мертвыми, мы равны и сменяем друг друга, пока игра не заканчивается, когда я обнимаю тебя, невесомость заканчивается, ядро новой звезды рождается в пылевом облаке, дух рождается в свободе, область образования звезды называется звездной колыбелью, раньше в этой части вселенной преобладала тьма, но если звезды загораются, значит, это кому-то нужно, ты подливаешь масло в огонь, теперь мы говорим на одном языке, свет новой звезды — это твой шепот, ты научила ее, значит, полетное задание выполнено, ты закрываешь свою маленькую черную книгу, надеваешь любимый скафандр, отталкиваешься от шлюза и выходишь, мы стали взрослее, но здесь нет дней и ночей, значит, и рождение со смертью связаны не точно, не тем, привычным нам способом, в самом центре огромного космоса мы две сахарные песчинки, растаявшие под языком