«Лев в тени Льва» Павла Басинского: каково это — быть сыном Толстого

«Лев в тени Льва» — третья книга Павла Басинского о жизни Ясной Поляны. На этот раз в фокусе внимания оказался второй Лев Толстой — Лев Львович, самый непутевый из выводка, нервнобольной игрок и литератор-неудачник. Не сказать, чтобы о нем было мало известно: все члены семейства Толстых без передышки вели дневники и писали письма, а поколения толстоведов все это прокомментировали и издали. Однако Басинский — не ученый, а публицист, у него другие задачи.

Павел БасинскийФотография: Wikipedia«Лев в тени Льва» — это психологический очерк о драме отношений отца и сына, естественно продолжающий линию первых двух книг («Бегство из рая» и «Святой против Льва»). Первая посвящена истории ухода писателя из Ясной Поляны и его полувековому конфликту с женой; вторая — духовному противостоянию между отлученным от церкви Толстым и канонизированным впоследствии  отцом Иоанном Кронштадтским. После этого Лев Львович с его катаром желудка и скверными романами смотрится как-то бледно, но это только поначалу: вскоре становится ясно, что он играет важную роль в развитии мифа о природном противостоянии добра и зла, небесного и земного — в общем, Льва Толстого и Софьи Андреевны. Лев Львович стал тем жертвенным агнцем, с появлением которого этот миф приобрел действительно космогонический размах.

Если обобщить сквозную мысль автора, главная беда младшего Льва была в том, что он уродился в мать. Лев Львович писал в дневнике, что дети Толстые делились по масти на «черненьких» и «беленьких», и первым жизнь давалась труднее. Басинский выводит из этого теорию в духе рассуждения Наташи Ростовой о «пустоцвете» («черненькие» выделялись своим внешним изяществом — характеристика прямо отрицательная в толстовской системе). А главная вина Льва Львовича была в том, что он-то как раз не мирился со своим «назначением пустоцвета». Он не просто тезка своего великого отца, но и злая пародия на него. Чувствуется, что автор много времени провел со Львом Толстым-père, сроднился с ним и многое перенял. Прежде всего, творческий подход, который можно было бы назвать «методом Малаши» в честь шестилетней крестьянской девочки, которая наблюдает в «Войне и мире» совет в Филях как личную ссору «дедушки» Кутузова и «длиннополого» Бенигсена. Правда, у Толстого это был художественный прием, а у его агиографа, похоже, просто взгляд на вещи.

В этом ключе культурной невинности рассматривал Басинский религию, удивляясь, отчего отец Иоанн Кронштадтский, служивший литургию ежедневно, не мог поладить с писателем-еретиком, издевавшимся над таинствами: ведь оба они любили народ. Также решает вопросы политические: Толстой, «несомненно, колеблет трон Николая II и его династии», но почему было двум этим людям не встретиться и не договориться о том, как совместно помочь России? В общем, как писал Хармс: «Хорошие люди не умеют поставить себя на твердую ногу».

И конечно, этот метод незаменим в психологическом очерке. Прежде Басинский обижался на американского слависта, который усмотрел у Толстого «мазохизм, нарциссизм, гомосексуализм, матереубийственный комплекс». Как же жена, семья, секретари и биографы, люди проницательные, проглядели все эти ужасы — ядовито спрашивал автор, — не говоря уже о Чехове и Горьком?! Теперь же автор и сам не прочь поставить диагноз — но только, конечно, в освежающей Малашиной трактовке. Вот комментарий к самокритическому дневнику Льва Львовича: «В этом [само]осуждении есть львиная доля «нарциссизма», который был свойствен и его отцу. Только у того он принимал другие формы — беспощадного самоанализа, самобичевания и покаяния». То есть, как не устает повторять Басинский, Толстому все на духовную пользу — и грех, и мирская слава, и нарциссизм, а его сыну, конечно, нет.

Кроме дурной наследственности Лев Львович, по Басинскому, отличался бестактностью, эгоцентризмом и необъяснимым тупым упрямством: «Духовным солнцем семьи был Толстой, остальные члены — планетами. Возвращаясь в Ясную, такой же планетой становился Лев Львович. Но он не хотел этого признавать». Чего стоят хотя бы его писательские потуги в момент родительской ссоры: «Вот в каком семейном контексте молодой Лев Львович обрадовал всех началом своей литературной деятельности. До него ли им было? На что он претендовал? На какое сочувствие?!» От биографа, во всяком случае, он сочувствия не дождется. Ведь он сам кругом был виноват в собственных несчастьях: «Всего-то нужно — признаться самому себе. Что мать ближе, чем отец. Что «Берса» (девичья фамилия Софьи Андреевны. — Прим. ред.) в нем больше, чем «Толстого».

Кажется, раз попытки Льва Львовича соперничать с отцом на художественном поле были заведомо обречены (а это ясно), незачем так последовательно уличать его в том, что он понимал лучше других. Но есть и отягчающее обстоятельство — споря с отцом публично, Лев Львович выносил сор из избы: «Получалось, что человек, который открывает всему миру новые пути веры, не имеет поддержки в своей семье. Что же это за учитель такой, от которого бегут собственные дети?» Биограф и тут понятно на чьей стороне: «К сожалению, Лев Львович или не понимал того, что быть сыном Толстого — это великая ответственность и крест, или, как раз хорошо понимая это, не желал с этим мириться». В общем, нужно этих детей догнать, эксгумировать и объяснить им, как они были не правы и что такое настоящая сыновья любовь.

Очень безответственно было со стороны Льва Львовича своими заскоками и грустной жизнью бросать тень на человеческий образ яснополянского старца. Правда, для большинства читателей «Войны и мира» и «Анны Карениной» это не составляет проблемы, потому что просвещенное человечество давно выработало консенсус: гении, не говоря уже о праведниках, часто неудобны в быту, но их идеи и находки мы любим не за это («гений и мал и мерзок иначе»). Биограф, пытающийся упихнуть гения в рамки собственных житейских представлений, оказывает ему медвежью услугу.

Когда Басинский критикует роман Льва Львовича за «обывательский уровень полемики с отцом», возникает соблазн вернуть ему упрек. В книге описан случай, когда Толстой организовал помощь голодающим крестьянам вопреки собственным убеждениям в том, что благотворительность со стороны высших классов безнравственна, поскольку паразит не смеет кормить растение, которым он питается. Как ни относись к Толстому, а этот поступок вызывает большое сочувствие, но только до тех пор, пока Басинский не разъясняет истинную толстовскую «стратегию и тактику». Оказывается, Толстой крестьян кормил поперек собственной веры именно затем, чтобы нарочно согрешить и стяжать отвратительную мирскую славу — и всем этим дополнительно смириться: какой-то духовный наперсточник, который и хороший поступок сделает, и от гордыни убежит, и возвеличится, и улизнет от сварливой жены, и все это пойдет ему только в пользу. Казалось бы, хотя бы тут можно бы не усложнять и объяснить непоследовательность  простым милосердием.

Но в этом есть своя логика. Слухи о помешательстве Толстого, ходившие одно время и в писательской среде, и в родственном кругу, автор опровергает воспоминанием Сергея Львовича: «В 1881 году финансовые дела нашей семьи были в блестящем состоянии... В то время у него скопилось много денег. Он продал мельницу в Никольском-Вяземском за 9500 рублей…» Помешался Толстой или нет — вопрос сложный, но решение его в духе «дурак, дурак, а деньги не ест» просто обезоруживает. Остается только позавидовать широте автора, сочетающего восторг перед святостью с таким практическим взглядом на вещи.

Эпиграф к этой книжке — «Тот, кто понимает Толстого, не следует за ним. А тот, кто следует за ним, не понимает его» — и есть, видимо, ключ к пониманию всей трилогии. То есть пока что трилогии: семья у Толстого была велика, круг общения широк, простор для защиты интересов покойного необъятен — литературный цех, например, еще только ждет своего часа. Басинский возвел вокруг Льва Толстого космогонический миф и теперь последовательно приносит в жертву его памяти его жену, детей, секретарей и лошадей, как на скифских похоронах. С антропологической точки зрения это, конечно, очень увлекательно.