«В Африке живет огромное количество людей с русским прошлым»

В издательстве «НЛО» вышла повесть «Ужин для огня» — путевые заметки Александра Стесина, русского врача и поэта из Нью-Йорка (в Америку он попал в 1990-м подростком, эмигрировав с семьей). Сейчас он специалист по лучевой терапии в онкологическом центре при Университете штата Нью-Йорк в Стоуни-Брук. Хотя врач Стесин по второму образованию: первое, литературное, Александр получил в Университете Баффало, на семинаре близкого к битникам американского поэта Роберта Крили. И в современной русской литературе он стал известен прежде всего как поэт.

Книга «Ужин для огня» — уже вторая для Стесина в жанре тревелогаЖанр его новой книги обозначен как повесть, что не более чем обозначение объема. Это образцовый тревелог, каким была и предыдущая прозаическая книга Стесина, «Вернись и возьми», — о работе в ганской деревне, куда он отправился по линии «Врачей без границ» (предварительно выучив чви, один из языков Ганы), о путешествии в глубь Мали и двух крупнейших африканских столицах — нигерийском Лагосе и конголезской Киншасе. «Ужин для огня» — про другую сторону континента: о Египте, который автор застал по касательной во время свержения президента Мурси, и Эфиопии, куда автор отправился, потому что хотел побывать на родине писателя Данячоу Уорку. Переводы его рассказов — до этого Уорку на русский не переводили — прилагаются к книге.

И «Вернись и возьми», и «Ужин для огня» вышли в малозамечаемой, к сожалению, серии «Письма русского путешественника». В ней издавали посвященные путевым впечатлениям книги Игоря Клеха, Ольги Седаковой, Александра Гениса, Михаила Айзенберга и других авторов, для которых подобная проза факультативна. Стесина же можно без натяжки сравнивать с классиками тревелога — Брюсом Чатвином и Полом Теру: это превосходная литература, и путешествия для нее — просто предмет разговора. Стесинский интерес к Африке — не праздно-туристический, скользящий по внешним экзотическим приметам. Это взгляд человека, который во время путешествий живет той же жизнью, что и страна, в которую он попал. Он, образно говоря, переводит Африку на хороший русский.

• В одном вашем стихотворении сказано, что поэзия — как термос, вещь для удержания тепла. Что тогда проза?

• Проза — во всяком случае, проза памяти — пытается воссоздать все, что не удается удержать. А удержать, если повезет, можно только какой-нибудь штрих или интонацию, некий сухой остаток, с которым и имеет дело поэзия. Остальное приходится выстраивать заново. Потому что, как мы помним из Пруста, «дома, дороги, аллеи столь же мимолетны, увы, как и годы».

• Почему Африка?

• Для остального мира Африка — это до сих пор terra incognita. Как таковая она притягательна не только своей экзотичностью, но и своей открытостью. Ведь наиболее изведанные точки земного шара всегда наименее доступны, там труднее всего выйти за пределы туризма. Чтобы что-то понять или прочувствовать, там надо провести очень много времени. Африка в этом смысле куда доступнее, багаж априорных представлений, от которого необходимо избавиться, не столь огромен; тут можно почти сразу начинать с нуля.

• Для большинства, в России по крайней мере, Африка — это сплошной, лишенный особых примет континент. Сильно ли на самом деле отличаются соседние страны?

• Африка не менее (а возможно, даже более) пестра и разнообразна, чем Европа или Азия. Как в плане пейзажей — пустыни Сахара и Калахари, конголезские джунгли, эфиопские горы, саванны Великой рифтовой долины, — так и в плане культур, самобытных и абсолютно непохожих друг на друга. Гана отличается от Конго не меньше, чем Германия от Греции. В двух словах не расскажешь. Забавно, впрочем, что мифом об однородности Африки заразились и сами африканцы. Как-то в Нью-Йорке мне попался таксист из Ботсваны. Мы разговорились, я рассказал ему о своих африканских путешествиях и посетовал, что до сих пор не добрался до южной части континента — в частности, до Ботсваны. На что мой собеседник только пожал плечами: «Но ведь Африка, она вся более или менее одинаковая...» Впоследствии выяснилось, что сам он ни в одной из прочих африканских стран никогда не бывал.

• Как в Африке относятся к России? Часто ли там встречаются следы советского образования, советской помощи?

• В Африке живет огромное количество людей с русским прошлым — тех, кто учился и работал в СССР или уже в постсоветской России. Там то и дело встречаешь людей, довольно сносно, а иногда и просто здорово изъясняющихся по-русски. По Аддис-Абебе носятся старые «жигули», напоминая о том самом периоде советской помощи. К сожалению, в памяти многих африканцев «советский» период ассоциируется в первую очередь с правлением какого-нибудь кровожадного диктатора вроде Менгисту Хайле Мариама. Так что воспоминания не всегда самые приятные. Но к русской культуре относятся вроде бы хорошо. Например, вся русская литература, от протопопа Аввакума до Пелевина, переведена на амхарский язык. Жаль, что этот интерес оказался несколько односторонним и помимо нескольких романов в духе соцреализма амхарская литература на русский никогда не переводилась. А ведь там были замечательные писатели: Себхат Гебрегзиабхер, например. Или Хаддис Алемайеху. Или мой любимый Данячоу Уорку. Прекрасный и незаслуженно забытый, увы, даже у себя на родине. С его творчества началось мое знакомство с Эфиопией, и книга «Ужин для огня» возникла благодаря ему.

• Вы выучили чви перед тем, как поехать в Гану. Как там относятся к белому человеку, знающему язык? И учили ли вы перед Эфиопией амхарский?

• Выучить какой-нибудь африканский язык было мечтой с детства. Амхарский я пытался выучить, но не могу сказать, чтобы преуспел: там очень сложная грамота, больше двухсот букв в алфавите. Чви — язык в основном устный, у аканских народов не было своей письменности, и теперь они пользуются латинским алфавитом, несколько, правда, модифицированным. Но в случае чви главная трудность заключается в том, что это тональный язык, что для европейского уха очень непривычно. Я писал об этом в «Вернись и возьми». В Гане живет некоторое количество белых людей, но практически никто из них даже не пытается его выучить, обходятся английским. Так что местные привыкли к тому, что белый человек не знает и не хочет знать чви. Если попадается исключение из правила, они страшно удивляются и, разумеется, реагируют на это крайне положительно. Грубо говоря, знание чви, даже несовершенное, открывает тебе все двери. В Эфиопии не так, эфиопы вообще куда более закрытые. Эфиопия сама по себе, она не похожа ни на Африку, ни на Ближний Восток, это какая-то отдельная планета, очень древняя и абсолютно изолированная цивилизация.

• В Эфиопию и Египет вы поехали, уже зная, что будете о них писать?

• Мне хотелось побывать на родине Уорку: я собирался его переводить. А путевые заметки изначально предполагались как нечто исключительно дневниковое, никакой литературной интенции до поездки не было. А в Египте я оказался в разгар последней революции, когда свергали Мурси и на площади Тахрир творилось черт знает что. В этот момент в Каире, кажется, не было ни одного туриста. Я отнюдь не стремился попасть в горячую точку, просто так получилось. Но, так или иначе, ситуация была уникальной, она описывается в первой главе новой книги. Больше в Африке я пока нигде не был. Очень хочу поездить по юго-восточной части континента, там все по-другому совершенно. Но писать об этом вряд ли буду — сколько можно? Сейчас хочется писать что-то совсем другое.

• В чем смысл описания путешествий в мире, в котором путешествовать, в общем-то, может каждый? Почему людей до сих пор интересует то, как путешествовал другой?

• У Сергея Гандлевского, одного из моих любимых авторов, есть замечательное эссе «Писатель и километраж», там как раз об этом. Когда мы читаем чьи-нибудь путевые заметки, нам интересен в первую очередь субъективный опыт рассказчика, и степень нашего интереса определяется тем, насколько хорошо это написано, а не тем, сколько новой информации мы можем почерпнуть. Для последнего у нас есть «Википедия». Путешествие — повод для писательства, не лучше и не хуже любого другого. Что же касается того, для чего это нужно лично мне, ответ, наверное, все тот же: чтобы воссоздать прожитое мгновение, сожаление о котором — по Прусту, опять же, — мы называем воспоминанием.

• Почему вы пишете на русском?

• Я выбираю русский язык автоматически, для меня это естественно, а когда-то, почти двадцать лет назад, это был сознательный выбор. Мотивировать его сложно, особенно по прошествии стольких лет. Я живу в Америке с одиннадцатилетнего возраста, русским и английским владею примерно одинаково. Но пишу только по-русски. Некоторое время назад я выдумал себе вот такую формулировку: у меня два родных языка, а родная литература — при всей моей любви к английской поэзии и американской прозе — только одна, русская. И в своих писательских потугах я неизменно возвращаюсь к этой точке отсчета.

• А откуда это желание — оказаться в совершенно незнакомом языковом окружении? И — опять же — рассказывать о пережитом опыте?

• Мне кажется, что новый язык — это чуть ли не единственное доступное нам окно в новый, незнакомый мир. Я всю жизнь завидовал полиглотам, которым под силу овладеть дюжиной иностранных языков. Этот талант дает им возможность как бы прожить сразу несколько жизней, перемещаясь из одной параллельной вселенной в другую, — что может быть увлекательней? А графоманская потребность в развернутом записывании пережитого вроде бы вполне понятна. Как-никак запись — это попытка осмыслить или хотя бы упорядочить; если не записывать, все довольно быстро превращается в кашу, это обидно.