Венеция-2014 Дети Дон Кихота

Зачем вообще смотреть кино на фестивалях? Вопрос отнюдь не праздный. Ехать на край света, морочиться с аккредитацией, выстаивать в очередях, бегать с сеанса на сеанс, не высыпаться по ночам, терпеть бездарные картины (тут их не меньше, чем в вашем соседнем мультиплексе)… Но ответ все-таки существует. Фестиваль — уникальная возможность почувствовать контекст, увидеть фильм в естественной среде, ощутить его связь с окружающей реальностью — и с другими фильмами.

К примеру, навскидку: что может быть общего у пассионарного мексиканца Алехандро Гонсалеса Иньярриту, флегматичного шведа Роя Андерссона и старейшины мирового кино, 105-летнего португальца Маноэла ди Оливейры? Казалось, ничего, кроме случайного соучастия в одном и том же Венецианском фестивале. И тут вдруг оказывается, что все трое одновременно сняли фильмы об одном и том же персонаже — Дон Кихоте Ламанчском. Такого рода совпадения никогда не случайны; они свидетельствуют о глубинной потребности цивилизации в воскрешении каких-то архетипов и героев. В данном случае — безумного рыцаря-идеалиста, уверовавшего в свою способность избавить мир от зла.

С «Бердменом» Иньярриту, которому предпослан эпиграф из романа Сервантеса, все понятно сразу. Это фильм об актере, когда-то изображавшем в голливудском кино летающего супергероя. Теперь выдуманное альтер эго, чье оперение так напоминает рыцарские доспехи, стало ожившей обсессией. Он тоже на старости лет поверил в невозможное: переплавку славы в талант, превращение из кинозвезды в театрального режиссера. Вся картина — причудливое путешествие зрителя по его фантазиям и фобиям, а ее трагикомический финал напрямую отсылает к судьбе рыцаря печального образа. Общая идея фильма, если можно ее резюмировать кратко, сводится именно к дон-кихотской миссии кинематографа.

Мудрому Оливейре годы не позволили доехать из Порто до Венеции, но не помешали сделать превосходный (впрочем, недлинный — меньше двадцати минут) фильм, в котором автор из сугубо культурного контекста переходит в исторический. В его «Старике из Белена» на одной скамейке в парке два величайших классика португальской литературы, поэт Луиш ди Камоэнс и прозаик Камилу Каштелу Бранку, встречаются с Дон Кихотом, чтобы обсудить пророческий пассаж из камоэнсовских «Лузиад». В нем тот самый, упомянутый в заголовке, старик говорит о метафизической значимости поражения, способного подчас научить большему, чем любая победа. Для Оливейры вся последующая история его родной страны, постепенно превращавшейся из могучей колониальной империи в бедную окраину Европы, — сплошное сражение с ветряными мельницами. В своем ироничном и горьком, на добрую половину монтажном фильме он обильно цитирует собственные старые картины, составляя из них каталог португальских неудач, но вместе с тем воспевая благородство, которое к ним привело. А лейтмотив — сцена из «Дон Кихота» Григория Козинцева, в которой рыцарь атакует мельницы. Современную же инкарнацию хитроумного идальго сыграл излюбленный актер Оливейры, его родной внук Рикарду Трепа, успевший за годы съемок у дедушки состариться: усы и борода у него приклеенные, седина — настоящая.

Пожалуй, точнее и вдохновенней всех Дон Кихота воскресил шведский мизантроп, гуманист и визионер Рой Андерссон, завершивший свою так называемую «трилогию живущего» фильмом под названием «Голубь сидел на ветке, размышляя о жизни». Хотя бы потому, что у него есть и Санчо Панса: в центре его сложной и вместе с тем прозрачной, гротескно-смешной и одновременно глубоко трагической фрески — комическая пара немолодых коммивояжеров-неудачников. Решительный брутальный Сэм (сыгранный бывшим моряком и медбратом из клиники для наркозависимых Нильсом Вестбломом: профессионалов Рой Андерссон не снимает) путешествует по свету в компании чувствительного и слабовольного Юнатана (известный художник Хольгер Андерссон). Двое чудаков полны решимости осчастливить людей, продавая им «новинки из мира развлечений»: вампирские зубы с удлиненными клыками, смеющиеся мешочки и резиновые маски ухмыляющегося однозубого старика. Но меланхоличной вселенной как раз сейчас явно не до смеха. В частности, поэтому смех в зале не умолкает.

Удивительно похожий, в том числе и внешне, на собственных персонажей, сам Андерссон — форменный Дон Кихот. Уйдя на четверть века из кинобизнеса, после того как его второй фильм «Гилиап» с треском провалился в прокате, он основал собственную рекламную студию и с успехом зарабатывал на ней деньги, а также призы: у него восемь «Каннских львов» за лучшие ролики. Все это — только для того, чтобы снимать собственные полнометражные фильмы, не думая о коммерческой прибыли и не подстраиваясь под продюсеров или инвесторов. Так появились на свет, уже в XXI веке, «Песни со второго этажа» (2000), «Ты, живущий!» (2007), а теперь и завершивший трилогию «Голубь…». Над каждым из них Андерссон работал по семь лет, с гордостью сравнивая себя с Ильей Репиным, писавшим свое «Письмо турецкому султану» целых одиннадцать. Впрочем, на «Голубя» режиссера вдохновила другая его любимая картина — «Охотники на снегу» Питера Брейгеля Старшего, на которой птицы с любопытством наблюдают за людьми. Именно так — уже с умиротворяющей высоты птичьего полета, а не с высоты полета бомбардировщиков, атакой которых завершался «Ты, живущий!», — сегодня смотрит на человеческое бытие Рой Андерссон.

Он напоминает о том, что «Дон Кихот» — не только сам рыцарь на Росинанте и его оруженосец на осле, но и череда причудливых типажей, встречающихся им по пути: каторжники, пастухи, аристократы, священники, даже цирюльник. В «Голубе…» тоже есть парикмахер — бывший капитан дальнего плавания, ушедший с моря из-за неожиданно проявившейся морской болезни. Другие персонажи этой причудливой галереи — преподавательница фламенко в танцевальной студии, безуспешно делающая авансы одному из учеников, старейший клиент пивной, где когда-то за напитки расплачивались поцелуями, печальный одинокий полковник, постоянно опаздывающий на таинственную лекцию, и сам король Карл XII, разбитый русскими под Полтавой, а теперь зашедший в бар (разумеется, современный) по дороге домой, поскольку монарху захотелось справить нужду. Но туалет оказался занят. Все они, как в средневековой пляске смерти — популярный в Швеции жанр, воспетый еще Бергманом в «Седьмой печати», — двигаются к предсказуемому итогу: прологом к «Голубю…» служат сцены трех «встреч со смертью», одна смешней и жутче другой. Но пока утешаются, звоня неведомым абонентам и произнося в трубку одну и ту же ритуальную фразу: «Я рад слышать, что у тебя все хорошо».

Перфекционист Андерссон выстраивает свои живые картины, населенные людьми-мимами с клоунской пудрой на лицах, долгими месяцами, а потом, после череды репетиций, снимает их единым планом. Он уже не стремится, как прежде, к тому, чтобы каждая сцена представляла собой своеобразный анекдот (хотя по-прежнему настаивает на том, что смотреть их можно в произвольном порядке), а иногда просто уходит в чистую бессюжетную лирику — и в этих моментах особенно прекрасен: вот мужчина задумчиво курит у окна, смотря куда-то вдаль — вполне вероятно, на того самого голубя, а вот две девочки на балконе сосредоточенно пускают мыльные пузыри, а тут на пляже, невдалеке от уродливых новостроек молодая пара в полузабытьи валяется на песке в компании большой черной собаки… При всей катастрофичности бытия мир все-таки не заслуживает атаки инфернальных бомбардировщиков.

Возможностью увидеть и оценить эти рифмы, повторяю, и ценны фестивали, а Венецианский — больше других: ведь здесь, кроме кино, есть еще и Венеция как таковая. Зайдя между сеансами на выставку в музее Пегги Гуггенхайм, я обнаружил там потрясающую картину из частной коллекции, впервые выставленную на публику, — совершенно современную фантасмагорию с тремя странными фигурами всадников, сидящих на одной лошади-рыбе. Оказалось, что передо мной вовсе не плод фантазии какого-нибудь умелого сюрреалиста, а полотно голландца Франса Поста, созданное в XVII столетии. Не веря своим глазам, под картиной я прочитал ее название: «Дон Кихот».