Пикник «Афиши» Как Иван Дорн меняет русскую поп-музыку к лучшему

4 октября 2008 года. Выходит в свет первый альбом группы «Пара нормальных», продюсерского проекта, призванного заполнить пустующую на эстраде нишу дуэта типа «мальчик + девочка». Мальчика, томного блондина с бархатистым голосом, зовут Иван Дорн; ему 20 лет, и после долгих попыток попасть на большую сцену он наконец, кажется, добился своего.

8 марта 2012 года. В клубе «Рай» отмечают Международный женский день: у шестов вьются гоу-гоу в белых пачках, бегущая строка под потолком транслирует лозунг «SEX!!!», мимо меня в ВИП-ложу протискивается мужчина комплекции Стаса Барецкого, одетый в малиновый пиджак. Гвоздь программы — выступление Ивана Дорна, предположительно новой большой звезды. На сцену выходит молодой человек в розовой маечке и обтягивающих белых брюках; читает стих, рифмуя «танцы» и «раздеваться»; залезает с ногами на диджейскую стойку и начинает делать характерные движения бедрами. Девушки со стразами и каблуками хлопают; я чувствую себя неуютно; артист Дорн, похоже, тоже.

7 июня 2013 года. В «Олимпийском» проходит премия «Муз-ТВ». В лучах рассеянного света на белый постамент посреди сцены поднимается Дорн в белой шапке и дизайнерских черных очках; диджей чеканит на всю громаду «Олимпийского» цокающий хаусовый ритм песни «Невоспитанный»; сидящий в первых рядах поп-истеблишмент недоуменно вслушивается в текст про наркоту и амфетамины. Выступление это производит эффект почти как премьера «Runaway», которую Канье Уэст в свое время учудил на аналогичном мероприятии, а может, даже и посильнее — учитывая, что рядом с Дорном в программе шоу не Эминем и Florence and the Machine, а Сергей Лазарев и группа A-Studio.

29 апреля 2014 года. Я сижу на переднем сиденье машины, что огибает киевскую Владимирскую горку; за рулем — Иван Дорн, по-модному небритый муж­чина в бейсболке с логотипом альбома «Yeezus» и розовой толстовке с надписью «Life Is Boring». Из колонок играет новая песня «Спортивная»: олимпийский модерн, слепленный из заторможенного бита, призрачной мелодии и голоса, как будто выплывающего из-под баса; рефрен — «давай вставай, давай ломай». «Ну и звук у вас, — сообщаю я Дорну. — Почти как у Джейми хх». «Джейми хх? Да-да, знаю, — отвечает Иван. — Думаю, альбом тебе понравится».

Перед этими датами — сказка со счастливым концом о том, как талантливый мальчик воплотил мечту в жизнь. Между ними — история человека, который изменил правила игры в русской поп-музыке. После них — самое интересное.

Иван Дорн с детства очень любил петь — раз уж у нас сказка, позволим себе и соответствующий модус изложения. «Он у меня родился сразу музыкантом, — хохочет Лидия Дорн, мама артиста и человек, которого он когда-то назвал единственным своим настоящим продюсером. — Он исполнял все, что слышал из ящика. Мы уже, когда ему три года было, смотрели концерты, которые он нам устраивал. Что он слышал из ящика? Ну что в то время было популярно… «На-На» какие-нибудь». «От Фрэнка Синатры до спид-гэриджа, — флегматично обозначает Дорн диапазон своих юношеских пристрастий. — Русское тоже было: «Секрет», «Браво», «ДДТ», Земфира. Когда мы в школе все учились, была на одном из каналов очень популярная музыкальная передача «Территория А» — приходишь домой после уроков, кидаешь рюкзак и садишься смотреть. Оттуда много кто вышел важный: Green Grey, Юрко Юрченко, ну и «Скрябiн», конечно. Они тогда выстрелили, как Depeche Mode в Британии. Для Украины это был реальный прогресс». («Скрябiну» Дорн со товарищи вернули должок в этом году — чечеточной хаусовой кавер-версией на песню «Танец пингвина».)

Юношеский послужной список Дорна впечатляет. Мастер спорта в парусном спорте; КМС по бальным танцам; второй разряд по плаванию; третий — по легкой атлетике; уйма дипломов разнообразных юношеских эстрадных конкурсов — семья для Дорна, видимо, и правда стала своего рода продюсерским центром. «Такого талантливого ребенка не заметить — это был бы просто грех, — объясняет Лидия Эмильевна. — Он был участником всех мероприятий, которые у нас в городе проходили, начиная с конкурсов в детских садиках. Мне оставалось только дать возможность таланту прорасти. Помочь, когда у него опускались руки или когда ему хотелось попрыгать-побегать на улице, как всем детям. Я хотела научить его слышать музыку так, как мы чувствуем текст, когда читаем книгу. Мне казалось, что это и есть та лопата, которой он должен научиться работать».

Согласно законам жанра, выявленным В.Я.Проппом, в каждой сказке должен быть волшебный помощник. В случае Ивана Дорна таковым — правда, от противного — стал Константин Львович Эрнст. В 2007-м подающий надежды певец приехал в Москву на кастинг очередной «Фабрики звезд». «Он был в двадцатке финалистов, а всего отбирали, кажется, шестнадцать, — вспоминает Лидия Дорн. — И вот среди этих четырех урезанных были мы. Последнее собеседование проходило лично с господином Эрнстом — его-то Иван и не прошел. Тогда, конечно, был момент отчаяния и разочарования. Такая неудача на последнем ­этапе». «В шоу-бизнесе никто меня видеть не хотел, никому я концептуально не под­ходил, — грустно говорит сам Дорн. — Мы очень расстроились, опустились руки, ну и решили пойти в максимально близкую к шоу-бизнесу историю. Ею оказалось телевидение. При этом я отчетливо понимал, что хочу заниматься музыкой, — просто думал, что оттуда можно будет за что-то зацепиться. Мне и кастинги-то эти не нравились совершенно, просто это был единственный способ попасть на сцену. Интернет же еще не был настолько развит. Демо присылать? Кому? Все упиралось в одних и тех же людей».

Можно представить себе, что бы было, попади Дорн в мясорубку той последней «Фабрики», победительницей которой стала Анастасия Приходько (помните такую?). Вместо этого он вернулся в Киев, поступил на факультет тележурналистики — и вскоре оказался на кастинге группы «Пара нормальных».

«Изначально у нас была идея под группу Maroon 5 подстраиваться, — сообщает Андрей Гулык, работавший с «Парой нормальных» в компании Catapult Music, а теперь выполняющий директорские функции уже у Дорна. — Но потом прикинули, что и Roxette тоже неплохо. В то время на рынке не было дуэтов — Потап и Настя появились одновременно с нами. Ваня пришел на один из кастингов, в нем сразу был виден стержень, внутренняя сила, которую называют харизмой».

«Пара нормальных», в общем, играли по правилам индустрии: Дорн и его партнерша пели чужие скучные песни, в диапазоне от эстрадных гитарных боевиков до слезливых фортепианных баллад (рефрен титульной песни первого альбома группы звучал буквально так: «Не пиши «The End», я придумаю хеппи-энд»); они потихоньку начали звучать на украинском радио; но главное — у группы ­было много гастролей. «Я историю с группой изначально рассматривал как плацдарм, — сообщает Дорн. — Я созрел-то, чтобы самому все делать изначально, просто возможностей не было. Денег, связей, знаний, опыта». «Сразу было понятно, что группа для него лишь этап, — соглашается Гулык. — Один российский продюсер говорил, что, чтобы артисту стать успешным, ему нужно дать как минимум 50 концертов. А мы сразу поехали в тур с живой группой — без ВИПов, без всяких суперусловий, садились в Киеве на две машины и ехали; я сам тысяч сто километров так накатал. Ну и Ваня методом проб и ошибок оттачивал мастерство. Делал декорации из того, что было вокруг: из гладильных досок, из каких-то веников. Придумал читать стихи между номерами».

Что еще важнее — в разъездах с «Парой нормальных» по стране Иван Дорн обучился сам писать песни. «Это была вынужденная штука, — объясняет Гулык. — Слушаешь чужие песни, и они тебя не удовлетворяют, хочется сделать по-своему, а это требует знаний. Ну и Ваня в какой-то момент заставил нашего технического режиссера научить, где на что нажимать, и стал делать сам». «Я сочинял и раньше, просто не было возможностей делать это профессионально, — вспоминает Дорн. — А тут я увидел компьютер, Cubase, тра-та-та… И полилось». То, что полилось, слышно уже на втором альбоме «Пары»: гуттаперчевый диско-грув, дымчатый вокал, томительные, витиеватые мелодии. «Ему стало тесно в рамках проекта. Он уже делал больше всех. Девушка, Аня, по сути, превратилась в бэк-вокалистку, — рассказывает Гулык. — Ему хотелось, чтобы все звучало и выглядело иначе, а не получалось, потому что все равно проект существовал в рамках придуманной другими истории. В общем, он честно дождался окончания контракта и решил, что надо делать все самому». И именно в тот момент, когда Иван Дорн остался один, у него появилась команда.

У Ивана Дорна сегодня по-прежнему нет продюсера, зато есть целая компания — практически как леди-гаговский Haus of Gaga, только с той поправкой, что Haus в случае Дорна следует переводить как «дом» в прямом смысле слова: директором ООО «Кондорн Компани» является все та же мама музыканта («Нужен был человек, который занимается бумагомарательством, эта функция была доверена мне», — сообщает Лидия Дорн). Кроме нее — юристы, стилисты, концертные агенты, маркетинг-менеджеры и кто только не. Ядром всего этого муравейника, впрочем, все равно остаются четыре молодых человека, занимающихся непосредственно музыкой: Иван Дорн в настоящий момент является группой в большей степени, чем ею была «Пара нормальных».

Возникла она почти случайно: Дорн только-только освободился от контрактных обязательств, как поступило предложение выступить на дне рождения у киевского подростка; певец пришел к двум друзьям, с которыми раньше эпизодически сотрудничал, — и они за неделю сочинили программу на сорок минут. Так и пошло — на данный момент их четверо. Новейшее приобретение в команде — Юрий Грицак, он же Лимонадный Джо, профессиональный диджей и любитель тяжелого электронного звука. Диджей Пахатам, киевский патриот, который, пока мы катаемся по городу, читает целую лекцию про историю хауса, поминает покойных Фрэнки Наклза и диджея Рашада и жонглирует именами чикагских футворк-диджеев. («Пахатам — это такой движок инноваций, — объясняет Гулык. — Он все время отслеживает то, что сейчас еще на первом рывке, — а Ваня это, как губка, впитывает».) Четвертый товарищ Дорна — Роман Бестселлер, крайне востребованный продюсер, ставящий звук почти всей эстраде украинского происхождения в диапазоне от Quest Pistols до группы Nikita. Впрочем, Бестселлер настаивает, что их сотрудничество с Дорном — из другой оперы: «Мне часто говорили, что нужно свой проект делать. Но я очень люблю людей, и поэтому я хотел банду. В чем разница? Когда к тебе приходит человек, у которого уже есть свой образ, ты не можешь ему сказать — чувак, ты должен носить другие джинсы, петь другим голосом. А здесь у нас идет диалог, и это совсем другое. В принципе, это же вообще изначально была некоммерческая история».

«Как же так, — спрашиваю, — какая же некоммерческая история, если вы целитесь в миллионы?» «Мне важно понимать, что нас слушают и понимают много людей, — отвечает Дорн. — Андеграунд — это же не выбор. Я не думаю, что есть люди, которые пишут музыку, чтобы быть востребованными только в узких кругах». «Погоди, — начинает спорить Пахатам. — Есть же люди, которые просто выросли на музыке, не лежащей на поверхности, и ищут что-то новое. Вот какой-нибудь Innershades — он записывает треки на пленки, они хрипят, шумят, но он делает то, что хочет, и потом уже ждет отдачи». Дорн смотрит на друга недоуменно: «Так и у нас то же самое!» Пахатам смеется: «Ну да, начиналось же все всегда с андеграунда. И техно, и хаус, и Чикаго, и Детройт — все это пошло от примитивных, дурацких звуков, которые записывали на четырехдорожечные магнитофоны, а потом породило и Шер, и Мадонну, и кучу всякой попсы. А мы… Мы делаем какую-то странную музыку, потом Ваня туда поет, и люди считают, что это мейнстрим. Блин, это мейнстрим? Ну тогда мы делаем благое дело!»

С этим не поспоришь — хотя решительно все участники концессии в ответ на просьбу объяснить, как атипичный для местного эстрадного ландшафта Иван Дорн стал поп-звездой, кивают на удачное стечение обстоятельств. Его успех тем более обнадеживает, что совершенно логичен. Во-первых, дело, конечно, в самом Иване Дорне. В его харизме рубахи-парня нового типа — в том смысле, что рубаха эта с европейского дизайнерского плеча. В его грубовато-нежном флоу. В его внутренних рифмах, анжамбеманах и ассонансах — послушайте, как Дорн в «Целовать другого» плетет слова, как пропевает эти свои «лавировали и ревновали». В его подходе к русскому языку, сочетающем украинскую леность и английскую плавность: «Я вижу на русском сны, я на нем мыслю. Но, конечно, на русском сложнее писать: ты по-любому слушаешь минимум 80 процентов музыки на английском, и русский язык неизбежно на этом фоне попсит. Ну что делать? Надо … [выпендриваться]».

Важнее, однако, другое: Дорн и его команда являют собой долгожданных представителей нового поколения, отважившихся со своими модными прическами и новыми звуками выйти на большую эстраду. В русской поп-музыке за последние десять с лишним лет (после смерти Михея, пожалуй) были хорошие песни и интересные казусы, но не было движения. Она как будто потеряла мотивацию — и упустила момент, когда оказалась в ситуации глобальной конкуренции. Вышеупомянутый диапазон источников вдохновения Дорна — «от Фрэнка Синатры до спид-гэриджа» — это ведь важное обстоятельство; он прекрасно понимает, что в плеерах и плейлистах слушателей его прямыми конкурентами являются и Disclosure, и Земфира, и Марвин Гей, — и держит нос по ветру, потому что не хочет проиграть. В какой-то момент мы обсуждаем чересполосицу его новых треков — винтажный соул «Целовать другого», резкий хаус «Невоспитанного», полуабстрактную электронику «Спортивной», — и Дорн признается, что нервничает по этому поводу: «Да, мне все сойдет с рук, я никому ничего не должен. Поэтому я себе такое и позволяю. Я изначально хотел нарушать правила индустрии, но для этого надо было сначала на нее вскарабкаться, иначе никто бы нас просто не заметил. Но я все-таки переживаю, что на концерты ко мне в итоге придут сто человек, которым нравится все, что я делаю. А остальные — которым нравится, положим, одна песня — не пойдут». Да бросьте, говорю, полно же людей, на концерты которых за одной песней как раз и ходят. Дорн фыркает: «Пфф, ­пошли в жопу. Я таким быть не хочу».

Зря он переживает, конечно. Для нынешних двадцатилетних нет ничего странного в том, чтобы слушать подряд «ДДТ» и тот же спид-гэридж, и уж точно совершенно легитимна пересадка глобального звука на местную почву. Диким, феноменальным и невоспитанным Дорн кажется только в телевизионно-радийном контексте. «Когда мы сделали «Целовать другого», — рассказывает Андрей Вулык, — некоторые радийщики возмущались: мол, что это такое, на кухне, что ли, записано? А Ваня специально посылал песню сводить в Лондон, чтобы этот приджазованный звук был сделан руками людей, которые помнят, что значит записывать The Beatles с одного дубля». Когда говоришь с Дорном о современной русской музыке, он поминает добрым словом Pompeya, On-the-Go, Ассаи, кого угодно, кроме своих соседей по эфирам и афишам клуба «Рай». «Не ломает, — спрашиваю, — там появляться?» — «Ломает … как [очень]. Но мы уже все, с этим закончили. Будем действовать более хитрыми методами».

Вместе с Дорном и его командой мы бродим по киевскому Ботаническому саду, гуляем по променаду на Живописной и любуемся панорамой на Днепр и Левый берег, открывающейся от статуи Владимира. Обсуждаются самые разнообразные вопросы. Последний прорыв Фаррелла Уилльямса, главного кумира Дорна («Здорово, конечно, что он наконец всех умыл, но для меня это скорее к сожалению: раньше ты говорил, что слушаешь Фаррелла, и люди делали круглые глаза, а сейчас это все равно что сказать, что ты Майкла Джексона любишь»). Зарубежные разъезды («Мы были в клубе в Чикаго. Вот там настоящий андеграунд: какие-то шумы, перкуссии, эхо, все очень аритмичное»). Дурное наследство советской системы («Я его всегда виню, — говорит Пахатам. — У них все развивалось, у нас — запрещалось. Сейчас мы хотим слушать такую же музыку, но отстали очень сильно, приходится нагонять»). Стаса Михайлова («Мы с ним в разных видах спорта — у него гребля, а у нас коньки, ну или скейтборд»). Последний тур Канье Уэста («Мне не очень понравилось, — отзывается Дорн. — На шестой песне автотюн конкретно … [надоел]. Хотя сделано, конечно, круто — как будто на сцене вулкан, с которого лава стекает»). В какой-то момент я ловлю себя на мысли, что от своих российских коллег Дорн отличается примерно тем же, чем Киев от Москвы. Чуть западнее. Чуть расслабленнее. Чуть тоньше. Чуть свободнее.

С тем, конечно, уточнением, что имеется в виду Киев, каким он был до февраля 2014 года.

Киев сегодняшний (текст был написан в апреле 2014 года. — Прим. ред.) — это город, центральная площадь которого пахнет копченым брезентом. Вокруг мемориальные инсталляции памяти «небесной сотни» из покрышек и цветов; рядом с палатками ходят хмурые люди с автоматами, которым явно нечем себя занять; на столбах развешано стихотворение «Смерть оккупантам!». «У нас студия рядом с Майданом, и писать, конечно, было тяжело, — признается Бестселлер. — Полчаса работы, а потом первый открывает новости в айфоне, второй, третий… И через 20 минут все сидят и читают, что происходит и сколько человек погибло». «У нас у всех тоже есть политические взгляды, и иногда мы начинали спорить и в итоге просто разъезжались по домам, — рассказывает Дорн. — Да и просто боялись ехать в центр из-за каких-то событий. Хотя через какое-то время поняли, что революция происходит в центре, а буквально в двухстах метрах люди сидят в тишине, пьют кофе и улыбаются». «Это просто давит, — говорит Пахатам, который и сам иногда ездил на Майдан после студии. — Убивают мирных людей, а тебе надо писать веселые песни. Но это очень больная ситуация, если кто-то болен, ему нужно лечиться. А мы не можем на это повлиять, мы делаем музыку». И отреагировать желания не возникало? «Нет, — отрезает Дорн. — Как раз потому что многие пытаются на этом выехать, как-то снова возникнуть в зоне внимания. Я не хочу спекулировать».

Сколь бы ни был велик соблазн увязать Дорна с Майданом, его все-таки следует избегать — тем более что не исключено, что и так найдутся люди, которые сделают эту связку произвольно («Боимся, чтобы не начали смотреть на нашу музыку через пелену революции, мол, вы с Украины, поэтому песни говно», — ­говорит Иван). У Дорна своя революция — бескровная, культурная, которой еще по большому счету только предстоит свершиться. Поздним вечером я слушаю ­готовые и полуготовые треки с нового альбома и понимаю, что все только начинается. Мне очень хочется, чтобы, скажем, песня «Мишка виновен» — фантасмагорическая электрохаус-опера про уголовника, за несколько минут успевающая пережить ряд удивительных звуковых перевоплощений, — прозвучала на какой-нибудь «Песне года». Чтобы гипнотический медляк «Оставь» подростки вешали на стену в «ВКонтакте» вместо какого-нибудь Bahh Tee. И чтобы когда-нибудь на премии «Муз-ТВ» белой вороной выглядел уже не Иван Дорн со своими странными танцами — а все остальные ее нынешние лауреаты со своими лощеными улыбочками и смертельно скучными конвейерными шлягерами.

Давай вставай, давай ломай.