Девушка с синими волосами в наушниках едет на автобусе. Это Веля. Она спешит в американское посольство получать визу. Хочет уехать в Чикаго, чтобы погрузиться в атмосферу аутентичной хаус-музыки. Веля — диджей. У нее есть мама, которая работает в музее и которая вечно недовольна дочкой, и парень-наркоман. В посольстве Велю спросят, где она работает. Она соврет, что менеджером и даст липовый номер телефона работы. Но ей скажут, что по этому номеру будут звонить и проверять. Веле ничего не больше не останется, как снова сесть в автобус и поехать в белорусскую глубинку, провинциальный городок, постучаться к незнакомым людям, да и остаться у них сидеть на телефоне. Так начинается «Хрусталь».
Фильм Дарьи Жук о перипетиях судьбы бойкой столичной девушки из 90-х стал настоящим фестивальным хитом этого года (мировая премьера состоялась в Карловых Варах, а в Одессе фильм получил приз зрительских симпатий). Дарья училась в американской киношколе у режиссера Хэла Хартли, и ее история немножко похожа на историю ее героини.
— Почему и как ты решила стать режиссером?
— Заболела однажды (смеется). У меня был такой момент, когда я сняла первую игровую короткометражку. Мучительно! Помогали мне студенты, с которыми я училась. И мы снимали так долго-долго. У меня даже не было сил уйти с этой площадки, я там осталась спать в этой квартире, в которой мы снимали, посреди этих всех несложенных камер. И я поняла, что у меня просто было такое счастье. Больше это чувство не повторялось лет десять. Я просто пыталась избежать этой боли и этого счастья. Ты однажды заболеваешь и оно тебя не оставляет, все время ты там где-то болеешь в глубине души.
— Когда появилась идея фильма «Хрусталь»?
— Лет десять назад, мне эту историю рассказала подруга. Такое с ней реально произошло, как в завязке фильма. Не знаю, что уже с ней произошло потом, когда она уехала в маленький город сидеть на телефоне. И потом мне как-то все близко было, все эти походы за визами, они же не прекращаются. Я тоже однажды, помню, стояла в этой длинной очереди в американское посольство в Минске. Была такая эмоционально напряженная обстановка, все там рассказывали какие-то самые-самые душевные истории про свои семьи. Если бы в тот момент можно было сделать документальный фильм, это тоже было бы потрясающе. Пришлось сделать художественный.
— Но мечта твоей героини Вели уехать в Америку — это в некоторой степени и твоя мечта? Только у тебя получилось…
— В некотором роде да. У меня тоже такая мечта была — самореализоваться. На мир посмотреть, себя показать. Покорять новые просторы. Я, конечно, ехала поучиться, у меня была немножко менее безумная ситуация, чем у Вели. Веля — она такая более смелая, бесстрашная, но и наивная. Когда я ехала, у меня был какой-то хотя бы план.
— Как ты работала над сценарием?
— Был синопсис, была первая версия. У меня есть совершенно замечательная коллега, подруга, с которой мы вместе работали над другими фильмами, — Хельга Ландауэр. И она прочитала эту версию и сказала: «Да, Даша, это не так плохо, как я думала. Но хочешь, я тебе помогу?» Она немного старше меня, это человек другого поколения, очень интересный и талантливый, поэтесса и документальный режиссер.
— Она белоруска?
— Она — русская, но тоже живет в Нью-Йорке. Уехала в 90-е.
— Все эти прекрасные аутентичные диалоги прописывала она или вы вместе?
— Диалоги писала Хельга. Мои — история, концепция. Поэтому надо отдать должное, это ее слух и дух.
— Как Vice стали твоими продюсерами?
— Меня познакомили с ними в 2009 году. У них на тот момент были большие амбиции. Например, они хотели сделать документальный фильм с Гаспаром Ноэ. Они носились за своими звездами, а я носилась за ними. Как-то мы стали общаться с тех пор, а они разрослись, заработали много денег, стали делать документальное и художественное кино.
Так случилось, что они просто переехали за угол моего дома в Бруклине. И я шла домой, столкнулась с ними, и они начали подшучивать надо мной: «Ты все делаешь свои студенческие короткометражки? Когда ты уже сделаешь полный метр?» А я им говорю, хотя это было не совсем правда: «А я вот завтра еду снимать художественный фильм в Беларусь». И они как-то сразу опешили и говорят: «Слушай, ну ты пришлешь свой сценарий?» И вдруг через две недели мне позвонил совсем другой человек из их команды из Лос-Анджелеса и сказал мне: «Да!» Это был пятнадцатиминутный разговор, после которого я побежала покупать шампанское.
— В одном из своих интервью ты говорила, что у тебя был учитель в киношколе в Нью-Йорке, который мучительно заставлял делать раскадровки. Ты делала раскадровки к «Хрусталю»?
— Да, я рисовала все очень быстро, в сжатые сроки. Мы просидели во всех кафе города Минска, за многими чашками кофе я мучилась с раскадровкой. Самое сложное было придумать план к сцене, когда пятнадцать человек в комнате. На месте своего оператора я бы не согласилась снимать в таком ограниченном пространстве.
— Вот эта сцена драки после свадьбы, когда пятнадцать человек в комнате, была схореографирована? Или была импровизация в ней?
— Пришел каскадер на полчаса и сказал: «Вообще-то, у меня другая работа». Мы поставили один удар, и пришлось, конечно, поимпровизировать. И иногда какая-то же удача приходит к тебе. Когда мы схореографировали эту драку, оказалось, что по времени ее недостаточно, тогда все актеры вернулись просто в свой статус-кво. И это было как подарок. Я посмотрела и подумала: это как раз то, что нужно! Они очень быстро успокаиваются, стоят все, как будто ни в чем не бывало. Поначалу у нас было просто драка-драка-драка. Но мне показалось, что вот этот статус-кво, который постоянно поддерживается в этом городке, подходит под их течение жизни.
— Как появилась идея, что фильм нужно стилизовать под 90-е и действие происходит в это время?
— Мне казалось, что из самой драматургии истории исходит то, что она должна происходить в 1990-е. Потом у меня было очень много друзей, которые пытались уехать, уехали, возвращались. Это больной вопрос был в середине 1990-х для нас. Мы прямо мучились. Потом я хотела говорить о времени, которое я знаю очень хорошо. Да, я как бы мотаюсь между Беларусью и Америкой, но современность я бы сейчас не стала комментировать. Мне легче прокомментировать 1990-е. Для меня это была какая-то такая развилка, после которой страна пошла по определенному пути.
— Трудно было стилизовать все технически? Пластиковые окна везде же.
— На удивление, найти фактуру было сложнее, чем я думала. Пришлось перекрашивать пластиковые окна.
— Город Хрустальный — это вымышленный городок?
— В одной из версий сценария был прописан конкретный город, но моя коллега по фильму там была и сказала: «Слушай, я там была. Там все не так!» Это был город Березовка, в котором есть это хрустальный завод. И чтобы оторваться от этой реальности, пришлось придумать вымышленный город.
— Как ты, жительница Минска, так хорошо знаешь глубинку, что создала такую убедительную картину провинции?
— Я много путешествовала по провинции, и не только белорусской. Потом, моя мама журналист, она тоже поездила по стране, знакомилась с людьми. В 2012–2013 годах, когда она ездила в командировки, потому что она пишет про малые регионы, я ездила с ней.
— Ты возвращаешься к теме хрусталя снова и снова, что для тебя символизирует хрусталь, кроме ценного производства, которым славится Беларусь?
— Это знаковый объект постсоветского пространства. Даже у моей мамы стоит до сих пор в стеллаже. Это хрупкая, сверкающая мечта моей героини. И одновременно вещь, которая обесценена на родине, а за рубежом приобретает свою истинную цену. Точно так же, как и главная героиня: здесь она никто, а там может быть всем, так ей кажется. Вообще, белорусы гордятся своим хрусталем, у нас в стране два завода, один очень старый, основанный еще до революции.
— Как тебе разрешили снимать на стекольном заводе?
— Сейчас там в основном производят стекло, но там производили и хрусталь тоже. Мы снимали на Борисовском заводе. Так случилось, что вот как раз сейчас он не на полную мощность функционирует, и этот цех вообще стоял пустым, мы никому там не мешали. То есть у меня в фильме снялись настоящие работницы завода, это документальная съемка. Ни одна актриса так не сделала бы. Но мы еще добавили свою массовку.
— В фильме есть такой момент, что все девушки в кадре красят ресницы или губы — все продавщицы, работницы почты, сама Веля… Это такой признак времени?
— Я даже не знаю, как это произошло, это, видимо, из подсознания. Конечно, у нас женщины всегда при параде! И вообще женщины гораздо чаще на работе. Там в фильме, если проследить, женщины вообще чаще работают, а мужчины отдыхают.
— Ты можешь сказать, что у тебя феминистский фильм?
— Ну я надеюсь.
— Веля поначалу раздражает. Но вспоминаешь себя в ее возрасте, и думаешь, что ты, наверное, была такой же. Как ты сконструировала психологию героини?
— Очень много привнесла исполнительница главной роли Алина Насибуллина. Конечно, не хотелось делать абсолютно положительного персонажа. Она должна была быть харизматичной, достаточно безумной, чтобы поехать в эту дыру. Бесстрашной, но наивной, чтобы была возможность куда-то двигаться, как-то меняться. Мне хотелось, чтобы она одновременно раздражала и чтобы ее невозможно было не любить. Как-то мы с Алиной искали, репетировали. Алина сама по себе такая была, немножко манерная. Тоже человек с историей, который приехал из Новосибирска в Москву. Чувствуется, что она какие-то свои вещи привнесла — и свою дерзость, и свой вызов миру.
— Большой был кастинг на главную роль?
— Да, большой и очень долгий.
— Как ты поняла, что Алина подходит?
— Потому что Алина мне показалась личностью, которая пробьется сквозь полотно кадра. Она прислала визитку, она записала небольшой рассказ о себе. И по-моему, это даже было для какого-то другого проекта. Она была такой интересной сразу же.
— Внешне Алина немного похожа на тебя. Это правда, что режиссеров нередко обвиняют в том, что они находят актеров, похожих на себя?
— Может, это на подсознательном уровне происходит. Но я не смотрела на нее так. Мне просто нужно было, чтобы человека можно было снимать свободно со всех ракурсов. Это совпадение, и на самом деле я гораздо больше похожа на своего оператора, чем на Алину. Нас с оператором вообще называли сестрами: она бразильянка, а я белоруска (оператором «Хрусталя» выступила Каролина Коста, снимавшая, например «Взрослые игры» — Прим. ред.).
— Как в фильм попал Хаски (он играет татуировщика. — Прим. ред.)?
— Алина познакомилась с Хаски за месяц или два до съемок «Хрусталя». И она сказала: «На выходные ко мне приедет друг». А если к нам из другого города приезжает актер, нам хочется его просто закрыть на ключ и не выпускать. Любые изменения в расписании актеров очень сильно влияют на бюджет, и особенно, когда это главная героиня, фильм может просто развалиться. И мы готовы были сделать все, чтобы Алина не ездила обратно в Москву, и то, что к ней приедет друг из Москвы, это тоже было так: «Ну оке-е-е-ей». И этот друг оказался Дима Хаски. Конечно, она начала рассказывать, что ее друг — восходящая звезда, и в фильме как раз не хватало такого фактурного парня… В Беларуси актеры все очень белорусские. По задумке этот человек, татуировщик, должен был быть извне. Потому что Степан бы не пошел сбивать татуировку к своему лучшему другу, чтобы тот его заложил на следующий день. Должен был быть какой-то проезжий, эмигрант, может быть, кто-то с подмоченной репутацией. Так случился этот персонаж, которого играет Хаски. Когда Дима приехал, я сказала: «Вот, смотри, есть сцена. Хочешь — сыграй».
— А сейчас он муж Алины?
— Да, с тех пор их отношения перешли в новую стадию.
— Почему для украинского проката пришлось вырезать сцены с Хаски?
— Потому что Хаски — террорист в контексте украинской политики. Ну то есть когда я читала уже после съемок о его прошлом, по российской версии он поехал на Донбасс журналистом, по украинской же версии он непосредственно воевал и стрелял. Я понимаю, что в контексте информационной войны какие-то вещи становятся неприемлемы. Дистрибьютор предложил не нажимать на эти больные раны.
— Почему в Беларуси хотят, чтобы фильм был на белорусском?
— Я не знаю! Когда мы красимся, мы хотим видеть лучшую версию себя. Фильм очень жестко показывает какие-то национальные белорусские недостатки.
— Твой дедушка даже сказал, что такого в Беларуси быть не могло!
— Да, дедушка отказался досматривать фильм. В городе Гомеле первый человек, который встал, обвинил меня в непатриотизме, потому что «такое показывать про нас» за границей нельзя. У нас ведь до сих пор есть реальность и то, что мы хотим представить о себе гостям, которые приезжают. Это какой-то имидж страны. Просто это перешло границы драматургического произведения. Ездить на фестивали — это спорт, так обыватели воспринимают.
— Что ты почувствовала, когда «Хрусталь» выдвинули на «Оскар»?
— У нас было несколько ситуаций в Беларуси, например в 1996 году выдвигали фильм Астрахана. И еще что-то было в 1994 году. Но это как-то давно. Я чувствую страшный стресс. Бренд «Оскара» — это хуже «Макдоналдса»! Он вызывает массу чувств, каких-то не связанных с кино, искренностью. И вот ты несешь эту ношу.
— Нужно оправдать надежды?
— Ну разве что надежды родителей. Это до сих пор для меня что-то запредельное, хотя мне вот уже через час надо будет общаться с человеком, который будет заниматься пиаром в Лос-Анджелесе. Как-то мучительно мне немножко.