— Ждали ли вы, что фильм так разделит публику? Многие нервно реагируют.
Гробель: Я определенно ждала, что он вызовет полярные реакции, конечно, как обычно с фильмами Ларса и бывает.
Феллон: Ты заранее знаешь, во что ввязываешься: он не боится идти туда, где еще не ступала нога человека, и это всегда испытание для зрителя. А вообще Триер-то не изменился, это климат изменился. Все стали чрезвычайно чувствительными, и ничего теперь нельзя, и женский вопрос такой болезненный. А в фильме же, например, много юмора, после команды «снято» мы заливались хохотом.
— Вы неоднократно работали с ним. Говорят, это бывает непросто?
Феллон: Да, это наш третий фильм, и сейчас, как и на «Догвиле», как и на «Танцующей в темноте», работать с Ларсом было одно удовольствие. С ним всегда чувствуешь себя расслабленно, доверяешь ему. Он не выключает камеру, пока ты не сыграешь так, как надо. И чем старше все мы становимся и чем больше его узнаешь, тем больше любишь и ценишь. Я всякий раз думаю: как же мне повезло! У него на площадке потрясающая атмосфера, и это чувствуют все, кто там находятся, независимо от профессии.
Ганц: Мы за несколько месяцев до съемок провели с Ларсом три дня, обсуждая сценарий строчку за строчкой. В Копенгагене, в его офисе — мы прежде не работали, так что это было в порядке знакомства.
— И каким было ваше впечатление?
Ганц: Репутация у Ларса не лучшая, и я видел его фильмы — так что был готов к сложным моментам, но вышло наоборот, все было очень мило. Причем первым делом он сказал: «Я сейчас бросил пить, но не знаю, насколько меня хватит и что будет во время съемок, так что предупреждаю, что я бываю очень неприятным». Но мне все равно, что у него там с алкоголем, и я не знаю, пил ли он на съемках, но я ни разу ничего такого не видел, не чувствовал, и он всегда был исключительно приятным.
— А как же все эти истории…
Феллон: Мой опыт был только положительным. Он очень смешной, и добрый, и милый со всеми в группе — как я уже сказала, независимо от их рода занятий. И каждый раз, когда я слышу это все, я просто… ну, это в буквальном смысле параллельные реальности: то, что ты читаешь, и то, что ты видишь своими глазами.
Гробель: Я тоже много всего слышала, и иногда мне кажется, что это миф, рожденный на пустом месте. Все эти рассказы про то, как он жесток с актерами, — по-моему, это просто неправда. Актеры обожают Ларса и в частности поэтому снова и снова возвращаются к нему. Он очень дружелюбный режиссер, ты становишься частью его семьи. Тот случай, что вы имеете в виду, — это, может быть, один его творческий союз, который сложился неудачно. Но опыт всех остальных совсем другой и крайне позитивный. Он доверяет людям, с которыми работает. Его собственное видение всегда очень ясное, продуманное до деталей, но при этом он готов им пожертвовать и предлагает тебе быть свободной творческой единицей, будь ты актер, оператор или кто угодно. Он удивительно щедр.
— Как это проявляется?
Гробель: Например, он не мучает репетициями, не хочет держать тебя слишком крепко. Он хочет, чтобы ты чувствовал себя свободно и в буквальном смысле шел, куда хочется, — а камера уже должна будет последовать за тобой. При этом оператору он тоже позволяет направлять камеру, куда тот считает нужным. Что меня, по крайней мере, немного смущало, потому что я люблю, чтобы все было под контролем, я хочу точно знать, что я делаю, и боюсь ошибиться. Но Ларс подталкивает и самого себя, и всех остальных идти вперед и ошибаться. Это и есть свобода.
— У вашего персонажа одна из самых жутких сцен в фильме, с участием детей: вы как-то колебались, когда прочли сценарий?
Гробель: Нет, напротив! У нас, актеров, почти садистские отношения с нашими персонажами. Чем хуже им, чем больше боли… я хочу сказать, кому интересно играть человека, у которого все неплохо? Мы так без работы останемся. И любая драма, будь то Шекспир или древнегреческая трагедия, ставит человека под максимальное давление и смотрит, как он будет себя вести.
— В зале некоторые смотреть отказываются.
Гробель: Да, я их понимаю, конечно: мир «Дома, который построил Джек» крайне беспокойный, и ты не понимаешь, смеяться тебе или ужасаться, и он заставляет зрителей задуматься о самих себе, и это выбивает из колеи.
Феллон: Я вот, например, вообще не люблю такого рода кино, я даже «Молчание ягнят» не видела, и это нормально. Но ты должен понимать, на что идешь. Если фильм про Джека-потрошителя, про серийного убийцу, то, конечно, некоторые зрители не смогут это смотреть, это входит в правила игры. Это совсем не значит, что Ларс — какой-то монстр.
Ганц: Когда я прочел сценарий, у меня были вопросы по двум эпизодам. По сцене с грудью и по этой сцене с детьми. И в те три дня, которые я упоминал, я обсудил мои сомнения с Ларсом. Но он сказал: это моя проблема, все будут обвинять меня, но ты-то ни в чем не виноват, не ты это придумал.
— А в чем, на ваш взгляд, функция этих сцен?
Ганц: Функция? Мне кажется, вопрос не в этом, а в том, как далеко он готов зайти.
Феллон: У меня была проблема с этими же двумя сценами, но Ларс меня успокоил. Он знает, что я католичка, и он сказал — это же очень католический фильм, парень отправится в ад. Так что я вижу тут ясное послание. Как ты проживаешь жизнь, где оказываешься в итоге. В наше время люди не любят об этом говорить: все, мол, относительно. Но этот фильм утверждает, что все более чем определенно. Живешь так-то — идешь туда-то. Лично меня так и воспитывали.
Ганц: И потом, мы же все смотрим кино — например, то, что мы называем мейнстримовым хоррором, или гангстерские фильмы, — и там убивают людей, и мы не задаем никаких вопросов, мы просто смотрим и говорим, что это отлично и жестко и нам нравится. А тут — некоторым образом тот же материал, но иначе поданный и наталкивающий нас на размышления. Здесь убийство — нечто совсем другое, и это интересно. Мы имеем дело с такими темными, злыми материями, от которых нормальный человек в принципе старается отворачиваться: я не хочу этого касаться, даже смотреть на это. Ларс не идет на компромиссы, он просто делает то, что считает необходимым, и, вы знаете, это такая редкость. Он заслуживает немного уважения.
— Много говорится о том, что для Триера это очень личный фильм. Вы можете прокомментировать?
Ганц: Я? Я нет, не могу.
— Ну в том смысле, что это комментарий к его собственному творчеству.
Гробель: Мне это тоже приходило в голову. И это, наверное, одна из сильных сторон фильма — его можно воспринимать, и чувствовать, и понимать очень по-разному, в том числе и так, несомненно. Но это только один из слоев, не единственный, фильм гораздо значительнее. Мне не хочется сводить его к какой-то одной теме и одной мысли.
— Вы задумываетесь о том, что такое ад, как он выглядит?
Феллон: Многие очень стараются об этом не задумываться, мне кажется! Ха-ха-ха. Но на мой вкус, у Ларса он выглядит вполне правдоподобно. Как-то так, наверное.
Ганц: Ад! Ха-ха. Наверное, образ ада очень зависит от религии, от того, как ты его представлял ребенком. Что там обычно — огонь, тьма… Меня очень впечатлил Ларсов ад. Забавно. Забавная штука.
— У вас не было ощущения, что ваш персонаж иногда начинает слегка симпатизировать Джеку?
Ганц: Да, возможно, иногда он ему нравится. Иногда нет. Фильм не пытается проникнуть в душу главного героя, объяснить его психологическое развитие, плавно подвести нас к моменту, когда он взорвется или начнет сожалеть о чем-то. Никакой подготовки, один акт за другим. Нам остается только следовать за ним. Не знаю…
— Триера выгнали из Канн после того, как он сказал, что симпатизирует Гитлеру.
Гробель: Он этого не говорил! Он сказал, что понимает его. Вот Бруно играл Гитлера.
Ганц: Да, и я мог бы сказать то же самое, потому что нельзя сыграть Гитлера, не понимая его.
— Кажется, там все-таки было слово «симпатизировать».
Ганц: Ой, ну вы ж понимаете. Ты выходишь на пресс-конференцию, там двести журналистов, ты немного пьян, ты шутишь датскую шутку — и хоп, тебя выгнали. Мне кажется, пресса тоже виновата в этой истории, не только Ларс.
— Я к тому, что герой Мэтта Диллона в какой-то момент выражает восхищение некоторыми делами нацистов: это же явно неспроста?
Гробель: Ларс — он как… ракета с тепловым наведением, так это называется? Он находит болевые точки. Он не ходит вокруг да около, он бьет сразу в цель. Это его принцип как художника и в большой степени, мне кажется, как человека. Но надо же понимать разницу… Эта дурацкая история была чудовищно искажена. Я недавно где-то читала, что он объявил себя нацистом. Чего?! Впрочем, аплодисменты на каннской премьере — еще даже до начала фильма — я интерпретировала так, что все готовы забыть это досадное недоразумение и двигаться дальше.
— В общем, критики не понимают триеровский юмор?
Ганц: Они просто не датчане. Им не понять.
