«Мысленный волк» звучит гордо: Валерия Гай Германика объясняет свой новый фильм

Трое людей идут по дороге в темном лесу, а за ними по кромке леса идет волк, которого они не видят.

Они не видят волка и не могут обернуться, потому что на самом деле боятся посмотреть на него. И чем больше они боятся, тем больше волк вырастает и становится таким огромным, что загоняет их и хочет раздавить. Волк вырос, потому что они позволили ему это сделать. Тогда люди достигают пика смертельного страха, предчувствуют конец света. Для них конец света — это когда их жизнь здесь закончится.

Когда волк уже совсем рядом, они сближаются, находят друг в друге любовь. Когда есть любовь, то тебе уже не страшно, ты не один. Волк отступает, и в эту секунду устанавливается гармония человеческой жизни, когда человек может понять, что такое на самом деле любовь.

Когда же волк уменьшается, становится уже мертвой шкурой, то люди опять разобщаются. Потому что человек очень быстро забывает Бога. Когда Моисей уходил на Синай за скрижалями, его люди сразу же строили себе идолов и забывали про Бога. Когда он возвращался, ругал их, они все разрушали и опять славили Бога. Это пример того, как человек очень-очень быстро забывает.

Это постсоветская модель отношений. Знаешь, сколько людей до сих пор живут в однокомнатной квартире или в коммуналке и не могут разъехаться? Это в основном матери с [выросшими] детьми. И они сходят с ума, потому что друг друга морально постоянно насилуют, но никуда не могут деться. Так же, как в фильме: там есть сцена в ночном лесу, где две героини расходятся, но все равно встречаются на перекрестке.

И это проблема, которая всегда меня волновала, с которой я не могу смириться, потому что я росла в однокомнатной квартире с родителями, и это было насилием над личностью. В школе мне говорили: не хочешь учиться, родишь ребенка — и кому ты будешь нужна? И эта тема проскальзывает в фильме: героиня Высоцкой предлагает отдать Васеньку волкам, потому что у его мамы нет мужчины.

Но я понимаю, что государство поставило людей в такое положение еще со времен уплотнения в 1918–1920-х, когда квартиры раскулачивали. (Оглядывает свою многокомнатную квартиру.) Я вернула себе достояние!

Вот тебе еще одна концепция фильма «Мысленный волк» — социальная. [Кино как] диссертация на тему отношений матери и дочери в постсоветском пространстве глазами Юрия Арабова. И немного моими.

Нет, если какой‑то зритель придет и сможет воспринять только историю о маме с дочкой — пожалуйста, пусть он воспринимает для себя этот фильм именно так. Многие люди откликаются на то, что я делаю, и для них отношения матери и дочери будут близки, потому что это актуальная тема.

Телевизор — это мой взгляд на мир абсурда. Я переключаю кнопки, и там ничего не меняется.

Представь, что тебе сделали хреновый наркоз, и ты от него бредишь. В этом наркозе тебе привиделось, что люди миллионами лет, миллионами поколений проходят перед тобой, они за одну секунду рождаются, умирают и уходят в землю. Вся история Земли нашей, миллионы лет, со всеми динозаврами, проходит перед тобой в одну секунду. И ты просыпаешься и думаешь: «Блин! Я увидел и понял, что это все — один миг по сравнению с вечностью!»

Я думала, как бы мне это показать, и не поняла. Тогда я решила просто спросить у Арабова, и он мне подал идею, сказал, что это неснятая идея Тарковского. У него много хороших идей было. Я не помню ее в «Мартирологе» (дневники Андрея Тарковского. — Прим. ред.), но мы же не можем не доверять столь достопочтенному мужу, как Юрий Арабов.

Арабов написал такую сцену: человек из земли достается нетленным, его омывают, одевают, и он празднует жизнь вечную. «Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века» (цитирует православную молитву «Символ веры»).

Я все думала: как же снять воскресение мертвых? Хотела нарисовать это на графике: сначала темный экран, мы видим землю, и в этой земле из маленьких частиц, крупичек, микроэлементов собираются кости, тело, гроб, и вот его уже достают нетленным из гроба, в котором он истлел. Он входит в новую жизнь, в русский рай — бесконечное поле с ромашками, празднует это, по-русски наливает водки.

Я бы хотела сделать из этой сцены инсталляцию: зациклить ее и после поля с ромашками опять показывать воскресение, соединение в плоть. И выставлять в музее. Пока инсталляция не окончена: сиджисты (специалисты по компьютерным спецэффектам. — Прим. ред.) в России нетворческим умом не могут постичь эту идею, настолько она, наверное, гениальная. Никто не смог нарисовать это даже на бумаге.

Три минуты, блин. Дай Бог тебе, если ты вообще встретишься с концом света, чтобы ты его три минуты ощущал. Ты читал Откровение Иоанна Богослова (библейское описание Апокалипсиса. — Прим. ред.)? Это просто кошмар, там вообще не три минуты.

Это ритм фильма, мне так захотелось. А потом мне хронометраж надо было увеличивать (в итоге фильм идет 70 минут. — Прим. ред.). А то мне бы сказали, что у меня короткометражка. В наше время среднеметражное кино пропало, зато появился средний пол в Европе. Видишь, поддерживается в мире баланс чего‑то среднего. Средний класс еще исчез в России, зато, сука, средний пол появился где‑то там в Европе загнивающей (смеется).

Хочу добавить, что начальная сцена возрождения без апокалиптичного проезда на поезде не имеет смысла. Сам по себе человек возродиться не может, ему надо пострадать перед этим. Сначала он должен пройти темный лес своей жизни и по факту уже прийти к ромашкам.

Не складывался фильм полноценно, как он сейчас сложился. Я смотрю — что‑то не то, не получается. Меня все [из съемочной группы] боялись и поэтому ничего не советовали. За несколько дней до «Кинотавра» я отправила фильм священнику, моему духовнику отцу Дмитрию, и он сказал, что надо переставить. Мы переставляли сцену всю ночь, и все встало на свои места.

Под языческим богом я имела в виду любое темное начало: язычество, суеверия, страхи. Даже ярый атеист все равно когда‑нибудь постучит по дереву, остановится, если черная кошка перейдет дорогу, — это от неверия в Бога. Здесь языческий бог олицетворяет Сатану, что в принципе тождественно. Языческих богов было много — их можно было выбирать как персонажей в игре, только как объекты поклонения. Но это все были лица дьявола.

Еще Анубис — бог смерти, он встречал людей в загробном мире. Что‑то еще он там делал, не помню. Я все время читаю и забываю, не знаю, что мне делать. Я столько книг прочла и все забыла.

Если мы считаем, что фильм — это философская мистификация на тему эсхатологических сюжетов, то этот герой — абстракция, мы не будем обращать на него внимания. Если же мы придерживаемся социальной трактовки, то тогда это и вправду важно. А вообще этот ребенок — жертва обстоятельств. Его мама же говорит в фильме, что он телевизор смотрит с девяти месяцев, как 99% наших сограждан.

Героиня Высоцкой в фильме заговаривает молоко во имя Отца, Сына, и Святого Духа, и советский гимн еще читает над этим молоком. Это такой типичный Арабов: он так видит ментальность нашей страны. Как пела еще группа «Калинов мост»: «Кто поставит крест на могилу нам? Инок да шаман». Это старое славянское двоеверие. Сегодня я слушала лекцию Дмитрия Быкова, и он рассказывал, что в русской литературе человек всегда разрывается между чем‑то и чем‑то: между женой и любовницей, между двумя семьями, между долгом и совестью.

Арабов называет место действия фильма хутором Небылое, говорит, что это сказочное место. Это все постмодернизм Арабова, это его фишка — Россия его глазами.

Какой вижу Россию я? Для меня как для художника Россия вообще не укладывается в голове.

Пока я только думаю над этим, очень много хочу всего снять, боюсь, что это никому не понравится. Знаешь, мои фильмы будут все круче и круче. Я как раз работаю одновременно над несколькими картинами, поэтому я в творческом и гормональном космосе. Доделываю новый документальный фильм и перевожу то, что мне пишет один иностранный сценарист.

Любой мой фильм выражает мое личное мнение. Но вообще я беспристрастный художник.

В моем документальном фильме «Девочки» была сцена, где героиня сидела на лестнице, плакала и пыталась вены резать. А я снимала, не бежала вынимать ее из этой петли отчаяния. И одни люди говорили, что я просто бесчувственный монстр, а другие: «Она так любит своих героев!» Когда во «Все умрут, а я останусь» в финале избивают Катю, она сидит под окном в афиге [шоке] перед жизнью и рыдает. Сочувствую ли я ей или хочу, чтобы она, блин, страдала?
Это мое отстранение. Я разбираю собственные вопросы, смотрю на них со стороны. Это нормально для художника. Или я была бы Никасом Сафроновым.

Вообще, «Мысленный волк» звучит гордо.

Мысленный волк — это твой метафизический зверь, который сидит все время рядом с тобой. Как в песне, которую я когда‑то написала (одноименная песня группы «Смысловые галлюцинации». — Прим. ред.): он ждет, когда ты расслабишься, отчаешься или испугаешься. Он питается страхом, сомнением, недоверием.

Мысленный волк — это яма внутри человека, есть у каждого, очень глубокая. Он все время испытывает одиночество, тоску, депрессию. Человек кидает туда что попало: один будет алкоголем яму заполнять до краев, другой — наркотиками, кто‑то заведет сорок кошек себе, кто‑то будет коллекционировать машины или дворцы. И все равно не избавится от мысленного волка никогда, потому что все время будет испытывать русскую тоску, пока рано или поздно (после смерти) не поймет, что заполниться можно только Богом, а Бог есть любовь. Понятно?