С боем вырвавшись из‑под контроля мамы-учительницы, студент филфака Илья Горюнов (Александр Петров) мчит на электричке из Лобни в московский клуб «Рай», но попадает прямиком в системный ад. Генеральский сын из госнаркоконтроля Петр Хазин (Иван Янковский) устраивает рейд на вечеринке, где Горюнов заступается за свою девушку, из‑за чего нашему горе-герою подбрасывают наркотики, чтобы тот «научился уму-разуму». Студент отправляется на семь лет в колонию. Почему сотрудник ФСКН поступил именно так? «Потому что может», — сформулирует кредо Хазина вышедший из тюрьмы Горюнов, еще не зная, что им придется поменяться местами. Но для этого герою Петрова придется совершить реальное преступление, а еще фактически спуститься в подземное царство и метафорически закрыть за собой крышку гроба, чтобы стать бесплотным призраком, сжимающим в руках чужую жизнь, — читай, смартфон.
Поскольку традиция русской драмы о герое-убийце устроена так, что в литературе потяни за любой волосок — покажется борода Достоевского, а в русском кино — потяни за любую нитку и вытянешь свитер Данилы Багрова, то давайте сразу расквитаемся с этими двумя главными аллюзиями. Горюнов — действительно в какой‑то степени современный Раскольников, несчастный студент, который заглянул по ту сторону закона и увяз в простыне мыслей (сообщений). Так же тематически с поправками на современность фильм заигрывает с «Двойником» и «Бесами», чей герой-демон выдает себя за оборотня в погонах, а в конце вполне может обернуться ангелом-хранителем. Факультативно можно еще подумать, с кем из «Братьев Карамазовых» соотносятся герои Петрова и Янковского, но очевидно, что для актеров чуть важнее другие «Братья» — балабановские. Видя отстреливающегося Петрова в вязаном свитере, безусловно, сложно не подумать о преемственности с персонажем Бодрова.
Но чем мерить, чья рубашка (или свитер) ближе к телу, забавнее отметить, как в прокате «Текст» внезапно устроил перекличку с фильмом о другом мамкином бунтаре — с «Джокером». Его герой тоже изгой с исчирканными листами бумаги и пистолетом, добирается до столицы на электричке, импульсивно совершает убийство, так же символично спускаясь вниз — в подземку, и получает шанс на перерождение, только став другой личностью. Можно еще заметить, что герой Янковского первым делом называет Горюнова клоуном («Что ты мне сделаешь? Потому что ты клоун»). Только если у Джокера главная сцена находится по ту сторону телеэкрана, то Горюнов вещает с экрана айфона.
Но все это уже было не раз подмечено в других рецензиях, а сам режиссер Клим Шипенко кокетливо объяснил, что, видимо, они с Тоддом Филлипсом уловили одни и те же идеи, витающие в воздухе (обоих принято считать режиссерами-ремесленниками). Но вот в чем русский Илья точно не совпадает с Джокером, так это в зрительском отклике: как никто никогда не спасет героя Петрова и не сделает его символом бунта, так и сам фильм «Текст» вдруг оказался не таким уж необходимым для посетителей кинотеатров, несмотря на присутствие самого кассового актера Петрова, лобби прокатчика и явных претензий на народное высказывание. Фильм собирает крайне неуверенно на первой неделе. Интересно разобраться почему.
Традиционное недоверие к российскому кино, в частности, к серьезному и не развлекательному. Хотя это одна из редких убедительных работ на стыке актуальности, реализма, радикальности и глянцевости. В общем, всего того, что в прошлом году не удалось сделать в «Селфи» Николая Хомерики.
Убежденность в том, что экранизации — это плохо, неинтересно и чаще всего хуже книги. Даже если (особенно если) в них участвуют сами авторы, как в «Тексте» Дмитрий Глуховский лично выступил автором сценария по мотивам своего романа.
Общая усталость от Александра Петрова, хотя объективно это одно из его лучших исполнений, правильно дирижирующее все регистры актера. Но трудно чем‑то удивить или зацепить, когда преследуешь зрителя со всех экранов, — к тому же на фоне недавнего провала «Героя» и какой‑то общей разочарованности от экранных образов (уход из «Гоголя» и «Полицейского с Рублевки»).
Слишком легко все свалить на несопоставимость рекламных бюджетов и масштабов российского фильма и гиганта DC, но, допустим, тот же «Брат» стал хитом вообще в период вымершего проката, так что причина лежит явно в другой плоскости. Возможно, на пресловутом пересечении России, айфона и шансона. Айфон в кадре точно есть, наличие формулы русского шансона также несомненно: как в песнях блатняка, в «Тексте» есть отсидевший лирический герой, ментовской беспредел, а все женщины делятся на три категории: та, что не дождалась (Софья Озерова), та, что ждет и рассказывает сказки Шахерезады о мире за пределами темницы (Кристина Асмус и Соня Карпунина), а также святой образ матери. Эту же традицию пацанского шансонье невыносимо подчеркивает трек Басты в финальных титрах. При этом внутри фильма великолепный саунд-дизайн, напоминающий Трента Резнора в финчеровских фильмах.
Эта же двойственность чувствуется и в режиссуре фильма. То «Текст» с его символизмом и пакетами с надписью «Русь» выглядит как приключения Петрова в фильмах Звягинцева, то Шипенко вспоминает свою любовь к Финчеру и делает все гораздо проще и красивее. С одной стороны, это интересно сделано: документальная попытка сыграть в здесь и сейчас, шатающаяся камера в одноплановых сценах в самые стрессовые моменты для героя. Но с другой — зритель может начать испытывать тошноту на таких стилистических качелях, не понимая, на каком кино он оказался. Не то чтобы это плохо с кинематографической точки зрения, но требует времени на привыкание, вызывает вопросы, что и сказывается на сиюминутных показателях фильма. Грубо говоря, чтобы не использовать засоренные слова про «авторское и зрительское кино», переформулируем возможное недоумение россиян так: это четкий или нечеткий фильм?
Фильм выходит в период протестных настроений, сразу после истории с Иваном Голуновым, чье дело по иронии судьбы рифмуется с зачином «Текста». Прямо во время проката идут суды, где людей сажают по другим сомнительным обвинениям. Недовольства дошли до актерского цеха, в акции солидарности против произвола участвовали сами артисты из «Текста». Клим Шипенко по совпадению вообще учился в одном классе с Голуновым, а теперь снял кино про Горюнова. Поэтому финальные выстрелы и выкрики героя Петрова в адрес полицейского оцепления должны были вкупе со всеми обстоятельствами произвести эффект разорвавшейся бомбы. Но они приводят скорее к оглушительной тишине. Как будто одни не хотят слышать, а другие не готовы реагировать. Возможно, фильм показывает, что из‑за общего ощущения разрушающейся реальности стране уже не нужен такой герой нашего времени, как в «Брате». Хотя, казалось бы, сюжетно мало что изменилось, просто девушки не ездят на трамваях, а больше по Мальдивам, а банда кавказцев переехала с рынка в отель с видом на Лубянку. Но в отличие от вселенной Балабанова, в мире «Текста» герой остается ненужным, потому что некого спасать, да и самому уже не спастись. Единственный выход — успокоиться в раю (в кавычках или без кавычек) или уехать в мифическую Колумбию из сериала «Нарко», который герой даже не смотрел.
Именно эта мысль о ненужности героя в обществе, в котором все уже привыкли, что не на кого положиться, в «Тексте» кажется ценнее и актуальнее, чем далеко не передовая идея о телефоне как медиуме худших вещей в человеке (включите «Черное зеркало» или «Раны» на Netflix). Гораздо интереснее, как в фильме при помощи того же смартфона нам дают заглянуть во внутренний мир представителя полицейского государства, чья душа обычно всегда спрятана за кордонами и колючей проволокой. Тем обиднее, что живая речь героев в прокате под грифом «18+» все равно кастрируется из‑за мата. Вместе с героем Петрова мы видим языковые подробности общения Хазина с мамой, папой, девушкой, боссом (видеопривет Виталия Хаева из другого знакового матерного фильма — «Изображая жертву»). Даже узнаем, что в какой‑то момент Хазин жалел, что посадил Горюнова. Но система быстро съела его совесть, так же как и Горюнов в конечном счете не может вырваться из этой круговой поруки. Ввязавшись в сделку и полагаясь на взятку для поддельного паспорта, где ему меняют фамилию на Горенов (от слова «горе»), он уже внутри системы, превращающей человека в текст.
Ведь приговоры в суде — по сути, тоже лишь буквы на бумаге, которые лишают тебя семи лет жизни. Неслучайно в фильме открывающий титр «Текст» заменяет годы в тюрьме, а также предваряет еще один повторяющийся монтажный прием: речь идет вперед изображения, как бы перекрывая его внахлест. Прием достигает апогея в финале, когда вся развязка происходит под повторяющийся диалог с матерью из начала фильма, тем самым закольцовывая идею жизни как нагромождения текстов. Вот и вы прочитали еще один, который наверняка тоже мало что изменит.
Максима Сухагузова
