Зажиточному лондонскому пенсионеру Энтони (Энтони Хопкинс) около восьмидесяти, и, сохраняя физическую бодрость, он бессилен против прогрессирующей деменции. После того как от него сбегает очередная сиделка, дочь Анна (Оливия Колман), единственный, по-видимому, близкий человек, оставшийся в его жизни, сообщает, что она влюбилась и уезжает в Париж и, возможно, ему придется отправиться в дом престарелых.
Уже в следующей сцене, впрочем, Энтони обнаруживает в своей квартире постороннего мужчину (Марк Гатисс), который утверждает, что он его зять и квартира на самом деле его и Анны, а Энтони их (кажется, не очень желанный) постоялец, и ни в какой Париж Анна не собирается. Тут приходит она сама и оказывается совершенно другой женщиной (Оливия Уилльямс) — словом, мы видим мир глазами Энтони, и верить им не стоит.
Это режиссерский дебют французского писателя и драматурга Флориана Зеллера, которого с его двадцати с небольшим (сейчас ему 41 год) носят на руках в литературных и особенно театральных кругах: он гений, национальное достояние, автор самых востребованных на свете современных пьес на французском и так далее и тому подобное. Сейчас к этому хору присоединились голоса из мира кино: у фильма исключительно благожелательная пресса, шесть номинаций на «Оскар», включая главную, две премии BAFTA и еще довольно много призов.
«Отец» — собственная пьеса Зеллера, написанная в 2012 году и переведенная на английский главным специалистом в этом деле Кристофером Хэмптоном (он значится соавтором сценария). Это первая часть трилогии, еще есть «Мать» и «Сын», принятые с неменьшим восторгом. Во Франции шесть лет назад вышла вольная адаптация «Отца» под названием «Флорида» — в ней свою последнюю роль сыграл Жан Рошфор. В России по ней до сих пор идут сразу две постановки под названием «Папа» — с Маковецким и c Шакуровым.
В тени всех этих регалий и превосходных степеней боязно и даже как‑то неловко сообщать, что «Отец» — довольно слабый кинофильм с, безусловно, выдающейся работой Энтони Хопкинса. Больше всего это похоже на последнюю картину Чарли Кауфмана минус балет в школе, свинья с червяками, ночная мороженица и все остальное, что оттуда запомнилось. Отсюда останутся свидетельства титанического актерского таланта — с лихвой стоящие, тут даже не о чем говорить, ваших полутора часов, но едва ли как‑то переворачивающие представления человечества об Энтони Хопкинсе. Хотя Зеллер, как и Кауфман, не чужд метакомментариям: по такому случаю он кокетливо переименовал героя, и Хопкинс называет в кадре свою настоящую дату рождения.
«Отец» — это не столько мелодрама, как можно заподозрить по синопсису (хотя порой автора под визг тормозов туда заносит — скажем, в линии со второй дочерью), сколько головоломка: Зеллер использует оптику ненадежного рассказчика так последовательно, что она перестает быть приемом и становится собственно содержанием истории. Находясь внутри затуманенного сознания главного героя, мы пытаемся расшифровать мучающие его ребусы, хотя большого смысла в этом заведомо нет. В какой квартире он проснулся сегодня утром? Что видит из окна? Кто эти женщины (помимо двух Оливий на пороге появляется Имоджен Путс)? Кто этот мужчина (Гатисса иногда сменяет Руфус Сьюэлл с еще более поджатыми губами)? Где его любимые часы? Который час?!
Все сконструировано весьма и весьма остроумно — множатся личности, отзываются эхом реплики, сталкиваются мизансцены. Но с какого‑то момента это теряет всякий смысл, кроме технического: новый поворот винта, новая реакция Хопкинса. Его герой отталкивающ и (реже) очарователен, страшен и жалок, язвителен и уязвим — такой ролью не стыдно подвести итог даже столь блистательной карьеры (но пусть сыграет еще сто, конечно). И зеллеровскую ловкость легко принять за глубину, тем более что речь идет о таком близком многим несчастье. Но есть ли она там на самом деле? Изнутри безумия не приходят надежные отчеты — честно ли подменять их такими манипулятивными шарадами?
Красиво падает свет, величественно звучат оперные арии, пространство умело организовано вокруг все более зловещего коридора, и в целом Зеллер показывает себя уверенным, интеллигентным постановщиком. И все равно это чрезвычайно театрально — по темпераменту, по организации диалогов, по самой природе эффектов этого фильма: входит такая-то, у нее такое-то лицо. Не то чтобы страшный грех, но способность стирать границы между медиумами — ровно то, что отличает киноверсии пьес, сделанные большими режиссерами (допустим, Майком Николсом или Романом Полански), от обычных. И порой это все-таки принципиально важно. Наверное, в театре эмоциональный финал «Отца» выглядит пронзительно; то, как он сделан здесь, особенно последняя точка, — извините, но это пошлятина.
Станислава Зельвенского
