— Я хотел немного узнать о вас, например, где вы учились и так далее. Но в «Википедии» нет статьи о вас. Это как понимать?
— Ха-ха, правда? Ну, изначально я изучал графический дизайн, а потом занялся скетч-комедией в Великобритании. И монтажом. А потом я начал снимать свои короткометражные фильмы, используя смесь живого действия и анимации. У меня не было плана стать режиссером или что‑то в этом роде. Я делал это, потому что мне нравилось. Потом некоторые из этих короткометражек набрали много просмотров на ютьюбе и тому подобное, и люди стали просить меня снять телевизионную рекламу и музыкальные клипы. И потом все это органично развивалось.
— Я заметил, что в нескольких ваших фильмах присутствует мотив тревожного родительства. Как минимум если взять последние два фильма, «Вивариум» и «Дурной глаз». Вы чувствуете личное отношение к этому мотиву?
— По задумке «Дурного глаза» действие должно было разворачиваться в довольно домашней обстановке, и мне хотелось привнести некоторые сверхъестественные элементы и странности в то, что казалось очень знакомым. Поэтому семейная обстановка богатых западных людей с ребенком, с которым они не проводили много времени, показалась нам естественным выбором.
— То есть это не ваша личная история. Должен ли фильм быть личным, чтобы быть страшным?
— Для меня он просто должен быть интересным, и меня больше интересуют темы в фильме, в истории. И в этой истории мы нашли связь между шаманизмом, колониализмом и капитализмом, который вышел из колониализма. Это все неоколониальная потребительская культура, в которой мы сейчас живем. У нас в Ирландии в прошлом тоже были шаманы, женщины-целительницы, которых очень уважали, и все такое. Но принятие христианства и последующая британская колонизация все это вытеснили.
— Как ирландец считаете ли вы персонажа Евы Грин, англичанку, своим врагом? Потому что во флешбэке, где она посещает фабрику на Филиппинах, она крайняя сволочь. Как вы к ней относитесь?
— Я воспринимаю ее как продукт ее культуры.
— Могла ли она быть ирландкой?
— Да, вполне. Ведь мы ничем не лучше. Но мы тоже пострадали от колониализма. Я думаю, что сейчас, возможно, люди стали больше гордиться своим культурным наследием и ссылаться на наш фольклор и прочее. Но в прошлом люди стеснялись верить, например, в деревья фей. Некоторые деревья в сельской местности были обнесены забором для защиты, потому что фермер считал, что это дерево фей. Ирландцам было стыдно за это. То же самое происходит и на Филиппинах. Они тоже хотят, чтобы люди считали их современными и продвинутыми. И это попытка быть похожим на колонизатора, попытка добиться уважения от того, кто вторгся в твою страну. Когда вы, как ни странно, смотрите на них снизу вверх.
— Парадокс вашего фильма в том, что мы в основном сочувствуем этой шаманке-целительнице. И она не страшный персонаж. По крайней мере для меня. Вы думаете, она страшный персонаж для людей, которые являются белыми колонизаторами?
— Нет, не страшный, но мы пытались играть с симпатиями людей на протяжении всей истории. В белых странах определенно есть предрассудки. Так что, с точки зрения зрителей, возникает чувство некоторого недоверия к этой женщине. Мы хотели, чтобы с течением фильма зритель все больше и больше сочувствовал Дайане. Целью не было снять страшный фильм. На самом деле элементы ужаса для меня происходят из ужаса нашей потребительской культуры. Однако в фильме есть сцены, которые действительно пугают, в зависимости от того, кто вы. Например, в зависимости от того, насколько вы любите клещей.
— Да, клещи — это страшно. Вы часто делаете природу страшной. Еще у нас здесь есть мертвая собака, которая приходит в видениях героини. Это своего рода возвращение к натуральному хоррору из ваших прошлых работ. Поскольку в «Без имени» элементом ужаса был лес. А в «Лисах» — лисы. Каковы ваши отношения с природой? Считаете ли вы природу страшной?
— Нет, я люблю природу. Я думаю, что суть здесь скорее в борьбе природы с современной культурой потребления. Шаманизм полностью связан с миром природы. Так что получается столкновение очень древней формы природы, практик, основанных на вере, с современной культурой потребления. Природа сама мстит за себя.
— В России фильм называется немного иначе. Не «Ноцебо», а «Дурной глаз». Таким образом делается акцент на том, что шаманизм — это страшно. И это как бы помещает его в традицию фолк-хорроров о, например, проклятиях ромаПолитически корректное самоназвание цыган.. Я подумал о «Худеющем» Стивена Кинга и «Затащи меня в ад» Сэма Рейми. Рома в этих фильмах изображены крайне гротескно. Женщина в «Затащи меня в ад» сильно загримирована, и старик в «Худеющем» тоже. Создатели фильма сделали все возможное, чтобы эти магические люди, накладывающие проклятия, выглядели устрашающе. А вы этого не сделали. Что вы думаете об этом? Уместно ли то, что они сделали в этих фильмах, чтобы сделать представителей этнических меньшинств страшными?
— Это был творческий выбор своего времени. В «Дурном глазе» мы хотели сделать все более нюансированным. Здесь больше слоев. Это не просто прямолинейное «Я страшный!». Здесь нет, например, добра и зла. Лично я в наших историях не делаю ставку на добро и зло, потому что все не так просто. В жизни все гораздо сложнее. Так что я думаю, что в случае с Дайаной это еще и про ее боль. Знаете, весь шаманизм, который мы показываем в фильме, на самом деле основан на реальных вещах. Мы с Гарретом [Шэнли] (сценаристом — прим. авт.) ездили в Себу и Сикихор на Филиппинах в 2019 году, чтобы провести собственное исследование.
— Упомянутые мною фильмы также делают наказание привилегированного белого человека поучительным. Они делают это менее тонко, но, возможно, более пугающе.
— Может быть, да. Это полноценные фильмы ужасов.
— Почему вы считаете, что лучше снимать фильм более драматичный, но с элементами ужасов? Почему это было более интересно для вас? Все-таки вы известны в первую очередь как режиссер ужасов.
— Не уверен. Я правда известен как хоррор-режиссер?
— Вроде того. Это интересно, потому что многие люди, которые начинали в жанре ужасов, со временем уходят в другие направления.
— Именно. Следующий фильм, который я снимаю, не ужасы. И следующий за ним — не ужасы.
— А какие это жанры?
— Я пишу один сценарий в жанре антиутопической притчи, возможно, мрачного экшен-приключения. Другой — скорее психологический триллер без каких‑либо сверхъестественных элементов. И еще я работаю над научной фантастикой.
— Название «Дурной глаз» очень похоже на название фильма ужасов. Но оригинальное название, «Ноцебо» — нет. Интересно, какой жанр подразумевается под этим названием? Не могли бы вы немного объяснить это название?
— Ноцебо — это противоположность плацебо. Если вы действительно верите, что что‑то заставляет вас болеть или даже убивает вас, вы можете заболеть или умереть. И именно поэтому существуют проклятия. Например, были такие беженцы-хмонги, которые приехали в США после войны во Вьетнаме. В их фольклоре есть такие духи, которые появляются во время сонного паралича и давят на грудь, и вы не можете дышать. Но в их культуре, если это случается с вами, вы идете к шаману. Шаман работает, снимает проклятие, и вы в порядке. Но поскольку они были беженцами в США, у них не было шамана, которого они могли бы посетить, и в течение 1980-х и 1990-х годов, кажется, около 40 или 50 совершенно здоровых мужчин умерли один за другим. Потому что они верили, что многократные визиты этого давящего духа убьют их. Это называется синдром внезапной необъяснимой ночной смерти. Мы с Гарретом прочитали об этом в книге под названием «Сонный паралич: Ночные кошмары, эффект ноцебо и связь между духом и телом».
— Названием «Ноцебо» вы показываете свой интерес к этим сверхъестественным смертям, которые вроде как объяснимы с научной точки зрения. Мне нравится идея, что эффект ноцебо действительно существует и убивает людей. Но в фильме вы выходите за рамки эффекта ноцебо. То, что происходит с Евой Грин, очень экстремально (спойлерОна в конце концов превращается в обгоревший труп.). И это было бы очень трудно объяснить с научной точки зрения в реальной жизни. Почему вы пошли на такую крайность?
— Ну, может быть, объяснение — спойлерСпонтанное самовозгорание..
— Вы правда считаете, что такое могло бы произойти?
— Хм, я не знаю. В фильме же произошло (смеется). Нет, это не основано на чем‑то научном, это основано на художественной условности. Я думаю, что это самое справедливое возмездие.
— Итак, вас интересует концепция справедливости. Считаете ли вы справедливым, что в конце концов ребенок становится обладателем сверхъестественной способности шаманки?
— Это может быть истолковано аудиторией как угодно, и люди по-разному понимают, что это значит. Но я думаю, что это справедливо.
— С точки зрения постколониальной оптики, что означает, что ребенок богатых западных людей наследует особые культурные способности этой филиппинской женщины?
— А вы как думаете, что это значит?
— Я не знаю, что это значит. Это вроде как буквальное воплощение культурной апроприации.
— Ну скорее это культурная интеграция. Ведь теперь эти героини связаны.
— Как вы думаете, как связаны между собой колонизаторы и колонизуемые?
— В большинстве случаев это не позитивная связь. Домашние работники и работницы, насколько я знаю, являются самой большой статьей экспорта с Филиппин. И существует странная связь между капиталистическим обществом и филиппинскими нянями, когда богатые жители Запада нанимают кого‑то для присмотра за своими детьми, потому что они работают, а затем няня с Филиппин должна отправить деньги домой, чтобы кто‑то присмотрел за их детьми. Вот такой странный цикл. Пожалуй, в этом и состоит смысл концовки фильма.
