— Совсем недавно состоялась премьера вашей свежей картины «Один маленький ночной секрет» — на кинофестивалях в Роттердаме и Ханты-Мансийске. Но по состоянию здоровья на обоих показах вы не присутствовали. Нет ли внутри чувства обиды?
— Да нет. Просто так сложились обстоятельства моей жизни, чего тут обижаться, на кого и на что. Да, хотелось посмотреть на реакцию зрителей, получить какой‑то отклик (особенно в Роттердаме, где обычно большие Q&А). Грустно, конечно, но нормально.
—Именно в Роттердаме состоялась премьера вашего первого фильма, «Комбинат „Надежда“».
— Да, в основном конкурсе был «Комбинат», а потом так случилось, что все мои фильмы были там. Даже те, над которыми я работала как автор сценария. В конкурсе были «Комбинат», «Еще один год», где я выступала как сценарист, и «Секрет».
— Мы недавно делали интервью с Сергеем Тарамаевым и Любой Львовой, режиссерами «Фишера», и они сказали, что для них премьеры не так уж значимы, куда важнее рабочий процесс. Как для вас?
— Для меня важно все. Я жадный человек (смеется). Важны и процесс, и пряники после процесса. Ты же для чего‑то все это делаешь. Конечно, мне хочется получить результат, понять, получилось или нет. Приятно, когда премьера, когда кто‑то хвалит. Если картину взяли на большой фестиваль, значит, ты не зря мучился, морозился. Я не знаю человека, которому совершенно плевать. Когда ты делаешь искусство, ты делаешь это для кого‑то, для чего‑то. Другое дело, можно очень сильно переживать на тему «взяли/не взяли». Я в этом смысле человек достаточно спокойный, мне не впервой терять кино. Не впервой сталкиваться с тем, что что‑то не дает фильму выйти в широкий прокат, просто в прокат. Свой иммунитет я получила еще на «Комбинате».
— После фестивалей, как правило, выходит много интервью. И в них звучат формулировки, которые часто становятся своего рода хештегами к картинам. Например, «Комбинат» — кино, где ненормативная лексика, «Ночной секрет» — история про изнасилование. Это мешает, помогает, или оно есть и есть?
— Есть и есть, наверное.
— Или «Пингвины моей мамы» — кино, где про вибраторы…
— Это классно! Это смешно!
— Когда я сказала коллегам, которые вас не знают лично, но видели фильмы, что мы планируем беседу, то очень многие реагировали так: «Боже, как ты будешь с ней говорить?!». Как вы думаете, как формируются стереотипы восприятия?
— Интересно, что у меня какая‑то пугающая репутация. Вы мне много нового сейчас рассказали. Но я вроде ни разу себя не скомпрометировала (смеется). Не знаю, откуда это берется. Может быть, людям кажется, что если я снимаю какое‑то жесткое кино, по их мнению жесткое, то я и человек очень жестких нравов. Ассоциируют человека с фильмами. У меня нет другого объяснения. Единственное, что я могу сделать, — не ответить на сообщение. Но я стараюсь всегда вежливо отвечать на все вопросы про интервью, на предложения работы. Да, я не отвечаю, если понимаю, что у человека проблемы с кукухой. Но это максимум! Это мой максимум (смеется).
— Один миф развеяли! Давайте теперь об истоках фильмов. Сериал «Алиса не может ждать» родился из листочка с реальным рассказом о девочке, стремительно теряющей зрение. А как было с «Секретом», историей о девочке Мире, которую насилует отчим, и ни мама, ни кто‑либо еще об этом не знают?
— Мы разрабатывали какую‑то историю со Степой (Степан Девонин — актер, супруг Наталии Мещаниновой. — Прим. ред.), но зашли в тупик. И в какой‑то момент я сменила вектор, подумала, что мне надо делать совсем не это. Как там говорят? Я шла по полю, меня ударила молния, я проснулась со сценарием в голове (смеется).
— Так и напишем! Биография — супер!
— Да, я настаиваю на этом! Короче, это было какое‑то быстрое решение. Что рассказ должен быть в рамках одной новогодней ночи, что он не экспонирует в семейное насилие, а проходит по касательной. И вот эта стремительность рассказа очень важна. Сложнее было придумать перипетию внутри: как героиня влюбляется, как ее предают, как она всех задолбала, как она напилась и начала устраивать… Мы сидели на пандемии, мне позвонила Наташа Дрозд, продюсер, спросила, что там с этим «Секретом». Я сказала: «Вынашиваю». Она говорит: «Скоро подача в Минкульт». И я за три недели все написала. Конечно, потом мы еще дорабатывали драфт, но то, что можно людям показывать, было написано за три недели.
— Когда выходишь с этого фильма, внутри остается очень странное чувство. Даже не безнадега, а какая‑то растерянность. Как будто ты не знаешь, что делать: если ты расскажешь кому‑то про фильм в подробностях, то как бы предашь Миру, главную героиню, которая тебе доверилась; а если не расскажешь, покроешь отчима-насильника. Такой эффект был заложен?
— Такой эффект не был заложен, интересно.
— И не очень понятно, как лучше говорить про этот фильм. Ощущение, что тебе по большому секрету рассказали что‑то стыдное. Ты стоишь такой и думаешь: «Как жить с этим?»
— «Как жить с этим?» — все же закладывалось. Но мы намеренно не даем ответа, финала, выхода. Я понимала, что зритель может упрекнуть меня в этом, потому что человеку нужен рецепт. Но тогда это была бы неправда. А правда в том, как выглядит финал фильма сейчас: мама никогда не зайдет в комнату Миры, а Мира никогда не расскажет маме о случившемся. Может быть, потом, когда вырастет, Мира пойдет к психотерапевту, может быть, и не пойдет, будет хранить тайну до самой смерти. Подстраивать финал мне показалось нечестным по отношению к Мире. И к себе.
Когда я осмелилась выпустить «Рассказы» (книга Наталии Мещаниновой. — Прим. ред.), мне начали писать люди о таких же историях. И я поняла, что насилие внутри семьи случается очень часто, особенно с девочками. Каждая третья переживала что‑то подобное. Это происходит и сейчас, понимаете? И пока мы будем делать вид, что ничего не происходит, пока будем проходить мимо, пока девочки будут знать, что нет адреса, куда они могут пойти, это так и будет.
—Как вы считаете, у тайны есть срок давности?
—Сложный вопрос. Что касается насилия и тайны насилия, я считаю, что срока нет. Ее надо достать и разморозить. Но очень многие женщины и мужчины никогда ничего не рассказывают, пытаются забыть, не поднимать волну.
—А как быть с тайной в ситуации болезни? Как в «Алисе», где от героини скрывают, что она слепнет?
— Человек имеет право на жизнь, смерть, полную информацию о здоровье. Для меня правда всегда лучше, чем все. Мы недавно разговаривали с психологом как раз о тайне и болезни. И она сказала, что ребенку на финальных стадиях рака родители очень часто не говорят, что он умирает. Невозможно представить то, как ты это скажешь. Но ребенок все чувствует. Он понимает, что с ним происходит что‑то не то, проживает мучительные месяцы, годы. И в какой‑то момент все равно об этом узнаёт. Родитель чаще всего щадит в этой ситуации не ребенка, а себя. Но вот если им удастся переступить этот порог, рассказать как есть, то дальше ребенок проживет счастливые месяцы и годы. Потому что хуже неопределенности нет ничего. Неопределенность чудовищна. Не говорить — очень высокомерная позиция со стороны врущего.
— А бывают же еще тайны внутри семьи, когда одному родственнику говорят, другому не говорят.
— Да, и это очень странно. Получается, ты берешь на себя ответственность за то, чтобы кому‑то было больно или не больно. А это вообще не твое дело.
— Как вы считаете, с детьми стоит говорить о смерти? С какого возраста?
— В определенный момент возникает запрос на эту тему, примерно в 6–7 лет. Запрос очень мощный: человек сталкивается с конечностью, но не может ее осмыслить, осознать. И тут уже не вы решаетесь на разговор, вам надо что‑то говорить. А дальше подавать это можно по-разному: например, с точки зрения религии, что дедушка на облачке. Но вот в моей семье все было сложнее, мне было невыносимо объяснять про облачко. Я поняла, что в какой‑то момент сама не выдержу эту легенду. Объяснила, что человек конечен, смертен, но большое количество людей живет долго. Еще сказала, что ученые работают над увеличением продолжительности жизни. Тогда мой ребенок спросил: «Может быть, кто‑то изобретет бессмертие?» Не исключаю. При этом я сказала, что есть люди, которые верят в Бога. Есть те, кто верит в реинкарнацию, в ад и рай. Ты можешь выбрать, во что тебе верить. Мы долго про это говорили, и какое‑то внутреннее объяснение она нашла, отодвинув смерть на потом. Сейчас вопрос смерти у нас не актуален. В подростковом возрасте смерть подходит очень близко к человеку, но это уже следующий виток разговора.
— Еще в подростковом возрасте часто начинаются игры со смертью. Это социализация? Глупость?
— Это часть взросления, к сожалению.
Но это действительно часть взросления, проверка, смертен я или нет. Очень страшно, очень опасно.
— Кстати, про высоту и «Один маленький ночной секрет»: там есть сцена на балконе, когда Мира кричит выпившей компании, что сейчас спрыгнет. Были ли другие варианты трансляции бессилия? Или этот фрагмент сразу появился в сценарии?
— Других вариантов не было. Хотелось передать, что все равно она не прыгнет. И если это понятно — классно.
— Мне было понятно.
— У Миры там даже не то что желание спрыгнуть. Желание докричаться. Сказать: «Я есть! Я живая! Мне больно!» Если бы она хотела прыгнуть, она бы прыгнула.
— И тогда все бы закончилось.
— Закончилось бы. Но важно показать, что этот человек имеет огромную волю к любви, к жизни. Тогда есть надежда, что она все это переживет. Очень важна ее жизнестойкость.
— Почти все герои ваших фильмов — люди с темными пятнами в биографиях, про них не понимаешь все до конца. Этот воздух, недосказанность — специальная штука?
— Да, конечно, это специальная штука. Но она больше касается кино, не сериалов. Когда человек посмотрел 8 серий, то недосказанность — большое разочарование. А в кино — да, финал — это всегда высказывание. Но приводить героя к однозначному финалу мне кажется неправильным, это сознательно, да.
— Есть ли разница в ситуации, когда вы пишете под себя, зная, что сами будете снимать, и для других режиссеров?
— Да, есть различия.
Для меня важно, чтобы ему с моим текстом было хорошо и комфортно. Но в последнее время как автор я пишу только для Бори Хлебникова, у нас уже сложившаяся команда, свой способ коммуникации. Я писала для Оксаны Бычковой, для Алексея Федорченко. И не уверена, что готова делать это еще для кого‑то. Мне проще уже писать или себе, потому что я знаю, как буду снимать, или Борису, потому что мы существуем в одних координатах.
— У всех ваших картин невероятные названия — необычные, парадоксальные. Как вы их находите? «Сердце мира», «Пингвины моей мамы», «Комбинат „Надежда“»?
— «Пингвины» — это ужас! Мы долго не могли придумать! Сначала хотели назвать «Быть комиком», но это очень вялое название. Потом — «Мама, я шучу». Был миллион вариаций. И бесконечным мозговым штурмом было придумано «Пингвины моей мамы», очень крутое и запоминающееся. И такое — что-о-о? «Комбинат „Надежда“» придумал Ваня Угаров, один из авторов сценария: в Норильске есть завод, который так и называется. «Сердце мира» — это мне пришло в голову. Даже не сердце, а сердцевина, ядро. И название «Один маленький ночной секрет» появилось сразу.
— А была связь с «Маленькой ночной серенадой»?
— Я не рифмовала с Моцартом, потом уже подумала. Это как строчка из песни. Все говорили, что это плохое название, что оно проспойлерит кино. Но это же не детектив, там нет страшной интриги, о которой нельзя говорить.
— Готовясь к фильмам, вы очень глубоко погружаетесь в среду: были на притравочной станции перед «Сердцем мира», общались со стендаперами перед «Пингвинами моей мамы», с врачами перед «Аритмией». А как было с «Секретом»?
—Никак не было. Потому что это моя история. Это то, откуда я родом. Там ведь нет специальной среды. Это мои впечатления от подростков: ты видишь это все, наблюдаешь, переносишь на экран. Мне отлично с подростками, я понимаю их. И не разговариваю с позиции взрослой тетеньки. Как правило, стараюсь общаться с ними на одном уровне, не пытаясь проникнуть к ним в душу.
— Есть еще среда, в которой вам хотелось бы покопаться?
— Не знаю, сложно сказать. Наверное, мне было бы интересно понаблюдать за людьми, которые снимаются в массовке. А еще сумасшедшие люди — те, кто производит шумовое озвучание. Они по две недели ищут звук застежки молнии. Или звуки лосей, стремящихся к совокуплению. Со стороны это выглядит абсолютно безумно!
— Безумные идеи и мечты вообще очень часто срабатывают. Работая на телевидении в Краснодаре, вы мечтали о большом кино. Делились ли этой мечтой с кем‑то? Или как Мира в «Секрете»: если расскажешь, то не сбудется?
—Делилась, но робко. Это из разряда «Я мечтаю полететь в космос» (смеется). Когда ты мечтаешь, но произносить это вслух просто тупо.
— И какая была реакция у ваших друзей, когда все получилось?
— Когда я переехала в Москву, то распрощалась с тем миром, полностью оставила свою среду. Мы как‑то смотрели телевизор большой компанией, там как раз все шли по красной дорожке. И я сказала, что однажды тоже пойду. Меня высмеяли ужасно. А потом я по ней ходила много раз. И реакцию не проверяла.
— В одном из интервью вы говорили, что эмоциональный опыт можно получить только через боль. Вы до сих пор так считаете?
—Боль — не только что‑то неприятное, но и очень развивающая вещь.
— Финальный вопрос будет довольно литературным, но все же. Что делать, если до абстрактного комбината «Надежда» очень далеко, а ты живешь с маленьким ночным секретом внутри?
—Рассказать. Но тут есть проблема, очень серьезная: к вопросу могут не отнестись всерьез. Нужно набрать в интернете фонд «Тебе поверят» и позвонить туда. Там огромный пул психологов, которые помогают и тем, с кем это происходило раньше, и тем, кто проживает это сейчас.
— А как вообще выжить в ситуации псевдосчастья? Когда типа все хорошо и никто в семье не замечает проблем?
— Сложный вопрос. Очень сложный. Мне кажется, не надо договариваться с собой, если это вызывает лютое отвращение. Если ты ребенок, терпишь или бунтуешь. Если ты взрослый, то в твоих силах начать все это менять.
