— За последние полгода я видела четыре произведения с вашим участием, и три из них — «Ученик», сторителлинг «Истории об истории» и спектакль «Сван» в ЦИМе — трудно не назвать политическими. Это осознанный выбор или просто так складывается?
— Просто люди, с которыми я работаю и общаюсь, стараются так или иначе вылезать из вакуума и реагировать на то, что происходит вокруг. Политика — довольно серьезная часть нашей жизни, в которой такие вещи происходят, что невозможно остаться равнодушным. И все искусство с политикой так или иначе связано. Нужно анализировать то, что происходит вокруг нас. По телевизору об этом не послушаешь — в общем, остается только искусство. При помощи него и стараемся говорить.
— Часто вас втягивают в беседы вроде этой?
— Ну разговоры из серии «какая у тебя политическая позиция?» редко случаются. Мы больше по части абсурда. Например, когда на полном серьезе люди обсуждают налог на лимонад, чтобы бороться с сахарным диабетом. Или устраивают раздачу греческого салата на Красной площади, и там давка из-за этого.
Мы делали спектакль с Васей Буткевичем (который играл в «Сване» Славу Родина) и с нашим старшим товарищем Лешей Розиным — «Страх и отвращение в Лас-Вегасе». В итоге это выросло в попытку разобраться, где мы живем, среди чего. Потому что именно там оказался материал, наиболее подходящий для этого дела. Невероятный патриот Хантер Томпсон со сменой власти оказывается как бы в жопе. В полицейском государстве, где американская мечта потеряна. До которой, казалось, было рукой подать, и все складывалось. И вот его чувство патриотизма протестует. Потому что он понимает, что ничего конструктивно сделать он не может, бороться не получается. И тогда устраивает вот эту всю наркотическую клоунаду.
— Но Томпсон редкий человек, которому удавалось в разных регистрах существовать, не теряя связи с реальностью.
— Да тут же речь не о наркотиках. Речь об острой необходимости и острых реакциях на то, что происходит вокруг. Я бы хотел не замечать этого всего, но ведь лезет же отовсюду. И Хантер Томпсон это постоянно чувствовал. И мы пытались в себе подобные острые реакции пробудить — это же наша страна. У нас как раз страшная нехватка того самого патриотизма. Нам по большому счету все равно, что происходит. И засунь нас в какую-то другую страну, мы бы точно так же комфортно существовали.
— «Истории об истории», где вы рассказываете смешным языком про главных исторических деятелей на Руси, они из того же самого желания родились? У вас с Буткевичем там целый трип про крещение Руси.
— А в этом вся прелесть сторителлинга: в форме байки со сцены задеваешь какие-то серьезные темы. При этом все — шутка и балаган. У «Историй об истории» изначально главная мысль была простая: человек ловит дракона и сам становится драконом, придя к власти. Идет в политику с настроем «все это неправильно, я знаю, как надо!» и потом становится точно таким же, как те, против кого он боролся. И в какой момент, где это происходит? Вот одна из тем, которую мы очень много обсуждали.
— Которая, собственно, подводит нас к разговору о фильме «Ученик». Где, правда, почти нет балаганности и вообще меньше юмора.
— Вообще, зря. Но так многим показалось. А у нас стояла задача сделать это легко, практически как комедию.
— А сколько в «Ученике» реального? Юные проповедники с ютьюба, например. Я вообще не знала о том, что такое существует, например, пока вы с Горчилиным не рассказали, что вы их смотрели, работая над фильмом.
— Они какие-то манифесты все время выдвигают — что педерастов надо жечь срочно, и тогда все пойдет на лад. Такие люди кругом, они везде. Вот, например, мы недавно сидели ели чебуреки, и нас побили. Ну то есть мы очень шумно себя вели, но никого не оскорбляли. Нас попросили быть потише, и мы честно постарались, но это была уже такая грань веселья, что тише не получалось никак. Нас наказали крайне агрессивно, разбивали о нас тарелки, кидали столы. И, убегая, крикнули: «Россия без Путина!» Это было очень смешно. Они вот так вот свой протест выразили. И все кругом так и происходит. Значит, это в людях кипит.
— Кипит, а ориентира при этом нет.
— Да.
— Мне кажется, что на данном этапе всеми двигает желание разобраться. Или предостеречь: ребята, берегитесь, осторожно! Потому что это опасные дела.
— Что именно опасно? Это кино не про РПЦ, а про фанатизм. А фанатизм — страшная штука, более того, эта проблема — на пике. Для нас всех было сюрпризом то, как приняли «Ученика» европейские зрители. Потому что изначально было желание снимать кино про Русь. Вот у нас в России вот так вот, смотрите, куда мы движемся. А в итоге оказалось, что в Европе все то же самое. Такого попадания никто не ожидал. Пьеса немецкая изначально, перенесена в Россию, но все равно никто не ждал такого резонанса. Они же дали в Каннах приз Шале. С формулировкой «за правдоподобие» — как бы за реакцию на действительность, за актуальность и правду-матку, которая там рубится. А так ведь и есть: фанатизм, как в 1917 году.
— Вы правда много читали Библию, пока готовились?
— Просто перечитывал ее перед съемками.
— Мне кажется, у «Ученика» со «Сваном» есть общая мысль. В «Сване» — диктатура поэтического государства, в «Ученике» — верность религиозной букве. Разговор о том, что есть какое-то чистое вдохновение в религии, в поэзии. А есть чудовища, в которых превращаются люди, когда это все становится насажденным и насильственным. Вы стали как-то иначе относиться к самой Библии или к христианству после работы над «Учеником»?
— Православие — бомбическая вещь, мне кажется, правильная и классная. А Библия, помимо всего прочего, еще и как художественное произведение очень сильна. На меня огромное впечатление произвел Апокалипсис, Откровения святого Иоанна Богослова — я прочел сначала сам и вечером дома друзей заставил послушать. Режиссер Люба Стрижак сказала, что нормальные люди это не читают. И зря — там столько всего путного. Мне кажется, это действительно работает, если выполнять эти несложные правила. Я уверен, что все будет действительно значительно лучше, если ты, например, просто не будешь воровать.
— История о том, как человек превращается в фанатика, одержимого властью, — это ведь тоже очень христианская по духу история о тщеславии, о гордыне и смирении.
— Да. Может сложиться ощущение, что Кирилл Семенович говорит — вот смотрите, адекватная учительница биологии, которую терроризируют фанатики со всех сторон, но и учительница тоже не вполне адекватна.
— А Серебренников вам как объяснял персонажей?
— Да что тут рассказывать? Он, например, мне говорил — давай вот так сделаем, а я говорил— давайте, классно. Хотя один диалог был крутой. Когда он сказал — так тихо, искренне сказал, и я не помню, из чего это вытекло: «А Бог-то все-таки есть».
— Так, между делом к этому пришли?
— Ну что-то обсуждали рабочее, я спрашиваю — так кино все-таки про это? А Серебренников: «Да, про это».
— То есть хорошо, что новый министр образования Ольга Васильева выступает за увеличение в школе часов изучения предмета «основы религиозной культуры и светской этики»?
— Мне кажется, это вообще подарок. Я бы сам послушал с удовольствием. Основы религиозной культуры! Если бы кто-то пришел и рассказал мне бесплатно — отлично, по-моему.
— Есть чувство, что за последние 10 лет в России стали больше делать фильмов про некую энергию сомнения.
— Не знаю. Я мало новое кино смотрю. Больше старое европейское, советское и дореволюционное. У меня был прекрасный педагог по истории кино — Галина Геннадьевна Аксенова, жена Вениамина Смехова. Она потрясающе нам историю рассказывала. Но я спал на лекциях. А позавчера я выпил вина и записался в библиотеку Эйзенштейна. Еще я посмотрел вчера буквально «Взятие Берлина». Там Сталин в роли бога выступает, вот это круто: они просто взяли все из религии и перенесли на Сталина. Там есть потрясающий диалог: «Говорят, Сталин к нам приехал, поддержать, на фронт». — «А ты раньше без него, что ли, был? Какая разница, приехал он или нет, он же всегда с тобой». Это очень сильно. И музыку для фильма написал Шостакович. Это чувствуется в картинах того времени — крутые чуваки, которые хотели бы заниматься совершенно другими делами, но даже вот эту дребедень они снимают очень мощно. Потому что чувакам, которые застали Советский Союз, хоть какую-то систему ценностей прививали. А я родился уже после этого всего — у меня вообще ничего этого нет.
