Я родилась 8 сентября 1913 года в селе Лебедянка Кемеровской области в семье священника. Мой папа, протоиерей Георгий Непомнящих, потомственный краснодеревщик, а мама, Валентина Соколова, — столбовая дворянка. В семье нас было шесть сестер и брат. Когда в 1917 году папу признали врагом народа, из школы нас исключили, учиться не давали.
В 1928 году мы со старшим братом Колей из дома уехали. Он был техник радио, а я работала у него монтером. Мы собирали приемники, и люди за 100 км от нас могли слушать наши передачи. Потом Коля отправил меня в Саратов на курсы дикторов радио. Там я и узнала про арест папы. Это был 1932 год. Ему дали три года, а когда они прошли, сказали, что он не перевоспитался, и добавили столько же. Оказывается, было такое постановление Ленина — священнослужителей не выпускать из тюрем. Но до конца второго срока папа не досидел — в 1937 году его расстреляли.
А в 1933 году арестовали брата. Ему было 23 года. Меня уволили с работы и диплом диктора не отдали, чтобы я на этой должности не работала. Брата расстреляли в том же году. А я поехала к старшей сестре, которая тогда уже была замужем за начальником ГПУ на Алтае. И муж сестры мне сказал: «Я тебя устрою учиться, а потом на работу, но с условием — что ты через газету откажешься от отца. Напишешь, что ты его презираешь как врага народа». Я отказалась.
Я вернулась к маме в Лебедянку и вышла замуж. Меня увидел директор школы, комсомолец Иван Мельников, пришел к маме в дом и заявил — хочу жениться. Я его не знала совершенно. А он сразу влюбился и написал письмо своим родственникам, что хочет жениться на дочери священника. Письмо прочитали, и его вызвали в ГПУ. Сказали, чтобы забирал меня и уезжал из Лебедянки. Мы поженились и уехали.
Уехали мы далеко, думали, меня никто не узнает. Но так получилось, что там оказался знакомый, который прекрасно знал нашу семью. Мужу предложили разойтись со мной, иначе его уберут с работы и исключат из комсомола. Он сказал, что ему дороже жена, чем работа. Его отправили в армию. Но мы успели написать письмо министру просвещения Бубнову в Москву.
Через год получаем письмо — Бубнов нас восстанавливает. Я тогда жила в Мариинске, потому что в Мариинской тюрьме сидел мой отец. Устроилась там на работу и носила ему передачи. Мужа, который служил во Владивостоке, из армии уволили — снова из-за меня. Зато меня назначили заведующей школой. Я ему это место уступила, а сама стала работать рядовой учительницей. Там мы работали до 1937 года. В 1937 году муж заболел, у него было воспаление седалищного нерва, и его отправили в Томск — в санатории долечиваться. И с ним уехала знакомая продавщица. Я прихожу в магазин, она вышла из-за прилавка и мне на ухо говорит: «Ваш муж в подвале». Я сразу поняла — арестован.
И я поехала в Томск. Там жил мамин дядя, тоже священник. А постояльцем у него был поэт Николай Клюев. Первым делом пошла в прокуратуру, там на меня прокурор накричал — мол, ваш муж — контрреволюционер, и вам тоже место в тюрьме. Пришла к дедушке расстроенная и легла отдохнуть на кровать за занавеской. Слышу разговор — открываю глаза и вижу, что из комнаты выводят дедушку и Клюева. Их арестовали. Меня следователь не увидел.
На следующий день мне дали свидание с мужем. Он сказал, что причины ареста не знает — допроса еще не было. А вечером за мной приехал тот же самый следователь. С 11 вечера до 6 утра он меня убеждал, чтобы я отказалась от мужа, не приезжала больше. Описывал мне лагерную жизнь. Как он меня уговаривал, этот следователь! Но как я могла отказаться от мужа, который пожертвовал ради меня и работой, и комсомольским билетом? Следователь взял с меня подписку о невыезде. Неделю я ходила к нему на отметку каждый день. Потом он мне велел быстро уезжать из Томска.
Устроилась на работу в Анжеро-Судженске, чтобы помогать маме. И не вытерпела все-таки — поехала в Томск. У меня был повод. Когда я работала в школе, я заочно закончила двухгодичные курсы на учителя младших классов. Диплом нужно было получить в Томске. Решила зайти в тюрьму узнать, как Иван. Там меня арестовали.
В тюрьме я встретила мужа. Утром нас выводили на оправку — на умывание. Камера открылась, дежурный говорит: «Кто пойдет уборку делать?» В ответ ему — мы подследственные, мы политические, не пойдем. А я знала, что муж сидит через камеру, и пошла. У умывальника мы смогли с ним поговорить. Иван сказал: «Меня так пытали, я не мог выдержать пыток и все подписал, что мне предъявили». Вскоре его забрали. Я слышала, как стучали их сапоги. Как сказали: «Мельников, с вещами». И когда его проводили мимо моей камеры, он сказал: «Прощай, меня повели». Больше я его не видела.
Прошло несколько дней. Из мужской камеры напротив кричат — зовут дежурного, умирает человек. Прибежали с носилками, вынесли его. Это был Николай Клюев. Так что последний человек, видевший Клюева, — это я. Мама его хорошо знала, муж мой хорошо его знал. А я видела при аресте и когда его уносили.
В камере со мной сидели жена прокурора, жена председателя исполкома и жена начальника ГПУ. Однажды сидим, слышим — по коридору кого-то тащат. Жена прокурора говорит: «Это Мишу моего ведут». Она его по голосу узнала. Около нас умывальник был, ее отливали водой.
Потом меня вызвали на допрос, где объявили срок: 10 лет заключения и 5 лет ссылки. 58-я статья, пункт 10 — «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти». Обвинили меня в связи с японо-германскими фашистами. Якобы епископ Мелетий, который на Гавайских островах где-то находится, дает задания, а я тут организую восстание против советской власти. А мы там даже не знали, что такое фашизм. Я говорю — а кто это такие, японо-германские фашисты? Меня осудили. На пересылку привезли в Мариинск, и там я встретила отца. Комендант меня знал, я же с передачами ходила. Он позвал папу. Я его узнать не могла: седой измученный старичок, а ему тогда было 54 года. Я не могла папе в лицо смотреть. Десять дней мы с ним пробыли. Потом меня увезли, и вскоре папу расстреляли.
Меня привезли в Тайшетлаг. Это в Сибири, около Красноярска. Выводили нас на лесоповал — делать просеку для железной дороги Тайшет — Братск. К нам привозили заключенных, от нас ни одного этапа не было. К весне от 15 тысяч мужчин, которых привезли вместе со мной, осталась маленькая кучка. Они умирали от голода и от тоски. Превращались в скелеты. Представьте: скелет одет в ватные брюки, тужурку и шапку, а под ней фары — впавшие глаза. На них страшно смотреть было. И такие мужчины шли на работу. Если кто-то не мог выйти на работу, его тащили за ноги и бросали в сани, а оттуда привозили уже мертвого.
Не щадили нас нисколько. Узкие нары двухэтажные — представляете, каково на них 10 лет просидеть? А когда присылали блатных, это был ужас. Мне все говорили — ты начнешь курить, будешь матом ругаться. Я говорю: «Нет, какую взяли, такая и выйду». Никто не верил. Но постепенно привыкли. Сругаются девчонки блатные, воровки, и — «Ой, Мельникова, прости». Я говорю: «А я вас не слушала». Я правда не слушала ничего. Я все время в мыслях была дома. Как там мама? Она ведь осталась с тремя младшими девочками одна. Маму на работу нигде не принимали. Когда меня арестовали, самой старшей из младших было 16 лет. К счастью, она рано вышла замуж и забрала маму к себе.
Потом меня перевели в Бирлаг возле Хабаровска, а за ним — в Печерлаг под Воркутой. Там я досиживала свой срок. Мы там землю копали, траву косили. Как раз война началась — с фронта привозили телогрейки, все в крови, надо было постирать, зашить.
Начальник лагеря был еврей, по-видимому религиозный. Он по делу знал, что я дочь священника, и всегда меня карандашом красным отчерчивал — эту на этап не брать, остальных можете везти. Берег меня. И даже подкармливал. Было это так: вдруг приходит секретарь и говорит, что меня берут уборщицей к нему в кабинет. Я в первый день все вылизала до блеска. А жил начальник напротив конторы. И он меня послал к себе домой за очками. Я прихожу к его жене, служанка меня проводит в комнату. А на столе полный обед. Мол, вперед покушай, а потом очки тебе дам. И пока он работал, они меня кормили. Он воров терпеть не мог, а к политическим очень хорошо относился. Потом его перевели в другой лагерь, в зону. И его там изрубили на части.
А начальник охраны лагеря хотел, чтобы я учила его детей. А я слышала, что он как зверь и любил волочиться за женщинами. Набралась храбрости — и отказалась. Но он мне все равно помог, когда за два года до конца моего срока снова стали собирать этап. Меня туда определили. Тогда начальник охраны послал ко мне врача, тоже ссыльного, уже пожилого. Оставался один способ — сделать мастырку. Оттягиваешь тело, берешь иголку с ниткой, слюнишь и продергиваешь. Делается заражение, и на этап не берут. Доктор мне изнутри проткнул щеку, я несколько раз изо всех сил ее надула, и получился отек. Меня положили в лазарет. И вот встречает меня Борис Федорович Федин, военврач. Раненым он попал в плен к немцам, бежал оттуда, пришел в свой полк. А ему сказали, что он с немецким заданием пришел как шпион. Два раза его выводили на расстрел. Пытали. А потом дали 25 лет и прислали к нам. Отек через несколько дней прошел, и я осталась у Федина работать санитаркой. Помню, как больные умирали. Держишь его за руку, он вспоминает родных, успокаиваешь. Дернется рука — и уже человека нет.
В нашем лагере сидел вор в законе Сашка — сын министра путей сообщения одной из южных веток. За воровство. Лицо красивое, чистое, а живот и голова все в шрамах. Как этап — он себя режет. Он нарушил воровские законы и знал, что, если попадет в другой лагерь, его там убьют свои же. И этот Сашка, когда лежал в лазарете после очередного пореза, отбирал у больных посылки. Сала кусочек или щепотку табака — хозяину, а остальное себе. Я решила положить этому конец. Объявила ему, что или он все вернет и будет помогать воров ловить, или вылетит из лазарета. Он все положил на место, мы стали с ним друзьями, он как сыщик разыскивал воров. Когда меня освободили, муж, который еще оставался в тюрьме, написал, что Сашка убил кого-то, его отправили в штрафной лагерь и там сразу же убили.
Когда мне оставалось сидеть меньше года, Федин сделал мне предложение. Я подумала — что меня на воле ждет? Тут мы вместе сидели, друг друга хорошо знаем. Я согласилась. С помощью вольнонаемного начальника санотдела мы получили маленькую избушку. Жили с ним официально не зарегистрированные, но договоренность была на всю жизнь. И когда я выписывалась, была на пятом месяце беременности. Сынок родился на свободе. А я семь лет ждала мужа. Думала так: сынок подрастет, и я поеду, где муж сидит, устроюсь на работу и буду около него. Но в 1953 году умер Сталин, а в 1954 году лагеря распустили. Муж освободился. Вызвал меня в Москву из Сибири, и с тех пор я здесь живу.
Долгие годы я пыталась найти место, где был расстрелян мой отец. В 2008 году это наконец произошло — благодаря жителям Мариинска и священникам Свято-Никольского храма. На месте расстрела был установлен поклонный крест, а через год с подачи губернатора Кемеровской области Амана Тулеева в Мариинске открылся мемориальный комплекс, посвященный памяти жертв политических репрессий.
Сейчас я живу на даче под Москвой вместе с сыном Евгением и невесткой Татьяной. Мне скучно сидеть без дела, и я постоянно стараюсь чем-нибудь заниматься. Снова взялась разбирать свои фотографии — собираю их в альбомы в хронологическом порядке. По вечерам смотрю политические программы, а днем — телеканал «Спас». Часто смотрю с сыном спорт — футбол, биатлон. Раньше много читала, но сейчас глаза быстро устают. Прошлым летом немного работала в саду — Женя посадил виноград, и я его подрезала. А чтобы побольше ходить, я попросила детей купить мне беговую дорожку.
Когда приходят гости, я всегда участвую в застольях, могу выпить рюмку бейлиса. Мое столетие мы отмечали в Братске с моей младшей сестрой и ее большой семьей — их около 30 человек. А к прошлому дню рождения Женя с Таней организовали издание книги воспоминаний, которую я написала. Она называется «Верю. Помню. Люблю…». Я всегда любила красиво одеваться, шила себе наряды. И уже придумала фасон и цвет платья, в котором хочу отпраздновать свое 105-летие!