— Уйти из кино и открыть свой маленький театр марионеток после тридцати с лишним сценариев, «Кин-дза-дзы», «Мимино», «Не горюй!» — это все-таки был довольно эксцентричный поступок. Или нет?
— Я всегда считал себя в первую очередь художником. Но жизнь так сложилась, что мастерской у меня не было. Я жил в одной комнате с женой и ребенком. А что можно делать дома на кухне? Можно рисовать малую графику с подсветкой акварелью. А о живописи и не думать. Мои работы тех времен — размером с кухонный столик. Потом я с трудом отвыкал от этих размеров. А что еще? Можно писать сценарии. Я как-то хорошо сошелся с молодыми режиссерами — Данелией, Шенгелаей. Так я попал в кино. Но мне всегда хотелось вернуться к себе, в свой порт. А мой порт — это живопись.
Мне однажды предложили сделать что-нибудь для Тбилисобы — у нас есть такой городской праздник, День города. И я неожиданно сказал, что открою театр марионеток. Первым делом поставил современную версию «Травиаты» — «Альфреда и Виолетту». Ничего оригинального. «Дама с камелиями» и «Травиата» — это ведь безотказные вещи. Всем молодым режиссерам советую с них начинать. Там все, что нужно для театра.
— А как ваши коллеги и друзья отреагировали на то, что вы занялись марионетками?
— Не думаю, что они это считали большой драмой. Собственно, связь с Данелией продолжалась. Одно другому не мешало. Сценарии обычно писались два-три месяца, не больше. Кроме «Кин-дза-дзы», ее мы очень долго делали. Она все-таки сложновата по композиции.
— Лет 10 назад было ощущение, что от марионеток вы немного устали: вы ничего не ставили, даже говорили в интервью, что трюк с театром затянулся и разговоры о нем вас угнетают.
— В какой-то момент я почувствовал себя заложником театра. Такое и с кино было. Поэтому несколько лет я ничего не ставил и много-много рисовал. И как-то подуспокоился. Сделал спектакль, потом еще один. Театр — это все-таки радость.
Пьесу я эту когда-то писал в Питере, моем любимом городе. Как вылечусь, обязательно туда слетаю. Без Питера мне трудно дышится. Это завораживающий город. Самая крайняя, самая северная точка Средиземноморья. Кончалось Средневековье, случился взрыв Ренессанса, и камни от него потом очень долго падали. Ньютон, Декарт, Гете… И наш Александр Сергеевич. В Петербурге про Ренессанс можно многое понять.
Я люблю Питер, каким его рисовали мирискусники. Они мне очень помогали, действие спектакля же происходит в Париже. А я хотя и бывал в Версальском саду, но, рисуя Версаль, все время вспоминал «Прогулки Людовика» Бенуа. Одно из великих чудес человечества — этот сад Версаля. Очень похож на музыку.
— Откуда у Грузии такая прочная связь с Францией? Иоселиани ведь неслучайно стал именно французским режиссером. В советской мифологии грузины как раз были такими тайными французами.
— У России с Францией связь все-таки сильнее и длиннее. Вообще, Франция — она для всего мира! И расположение чудесное: снизу — Средиземноморье, сверху — теплый Ла-Манш и Атлантика. Когда стоишь в виноградниках Бургундии, понимаешь, как важна эта география Франции. Страны вечной весны. И вина, величайшего их достижения. Как красиво выглядит одинокий француз, сидящий у окна в полупустом кафе и смотрящий на бокал вина!
Впрочем, и Англия довольно теплая страна. Она называет себя нордической, но мне говорили, что во дворе Шекспира стоит лавка, сделанная из туты, под которой когда-то сидел Шекспир и иголкой кушал туту, боясь вымазать кружева на рукаве. Тута — дерево южное. Криво стояло у забора моей бабушки. Тута из Китая, тутовый шелкопряд шелк делает. Так что в нордичности Англии я засомневался.
— Почти все, что вы делаете, так или иначе вертится вокруг темы памяти, ностальгии, воспоминаний детства. Но ведь так было не всегда — ваши киносценарии были скорее про современность. В какой момент детство становится важнее, чем то, что происходит с миром прямо сейчас?
— Вот что такое счастье? Ощутить его сразу же, в ту же секунду, мне никогда не удавалось. Но, наверное, есть такие люди, у которых это получается — почувствовать, когда оно происходит. А у меня счастье всегда в воспоминаниях — и всегда оно покрыто патиной времени, без ненужных деталей. Никогда не угадаешь, когда придет счастье. Иногда это просто листочек случайный. Вы молоды, вам может это быть непонятно. У вас-то все еще впереди.
Есть такое состояние — медитация. Вы, наверное, помните, это бывает в детстве: когда отключаешься и просто стоишь, ни о чем не думаешь. Недолго, может, минуту, может, и больше. Может, эта минута и была счастьем. Трудно об этом говорить. Как о прошедшем мимо ветерке.
— Но вы ведь всегда были очень внимательны к мелочам, к деталям. Вам совсем неинтересно, как сейчас устроена жизнь?
— Как может быть неинтересно это безумие, которое происходит сейчас? Конечно, умный собеседник скажет, что мир был безумным всегда. И что температура этого безумия постоянна. Она такая же, как и при великом полководце Чингисхане. Но у Чингисхана не было химии. А сейчас любой магазин «Чистый дом» — это военный склад. Можно что-то с чем-то смешать, и полгорода не станет. А еще компьютер, а еще интернет. Лучше об этом не говорить. Мне иногда кажется, что дороговизна нефти — это спасение. Потому что, если кто-то найдет, чем ее дешево заменить, нам всем конец.
— Так она как раз подешевела сейчас.
— Подешевела. Ох, не хочу я вести разговор туда, где политика. Что я хочу сказать — человек, вооруженный абсолютной энергией, ничего не придумал лучше, чем разрушить Эверест и сделать из него бюстгальтеры, пончики и новые брюки.
Я иногда подсчитываю в уме, сколько же асфальта на земле. Думаю, если сложить все вместе, территория будет не меньше Европы. Это страшновато. И вот еще какая важная вещь: вы заметили, что из городов исчезли птицы? У нас на проспекте Руставели во времена моей молодости стоял такой мат! Потому что прилетали птицы и лили нам на пиджаки. А сейчас тишина. Я думаю, все дело в фейерверках. Чуть что, сразу стреляют. Сорок пять лет назад родился какой-нибудь толстый дядя, и в его честь пальба по ночному небу. У птиц — разрыв сердца, собаки прячутся в ванной, младенцы заикаются. Просто беда.
— А как вам кажется, человек с возрастом становится мудрее?
— Я что-то не особенно за собой замечаю. Боязливее становится. Это обычно и называют мудростью. Просто появляется опыт. Опыт, конечно, ценная вещь. Молодым опыт может быть полезен. Ведь было время, когда стариков скидывали со скалы за ненужностью и за «лишний рот». Впрочем, тогда и старики-то были какие? По 35 лет. «Сильвио был глубокий старик», — писал Пушкин. А Сильвио было 32.
Опыт — да, а с другой стороны — уже возраст, тяжело. Я же все делаю вручную. Рисую задники, делаю кукол. Спектакль театра марионеток — это не постановка, а строительство. Кукол надо вылепить, выточить. Знаете, сколько всего нужно сделать, чтобы кукла просто сделала шаг? Бельгийские кукольники в этом большие мастера. И итальянские. Какие есть кукольные театры на Сицилии! Там до сих пор играют «Неистового Роланда» Ариосто. Все 49 тысяч страниц. Про это есть красивая история: спектакль уже кончился, кукольник заснул, и вдруг в полночь кто-то стучит в дверь. Он выглядывает: «Это ты, Джулио, почему не спишь?» «Как спать, когда Орландо в плену? Освободи его!» Ну, пришлось открыть, отпустить Орландо или Роландо, не помню. Вот такие зрители были! У нас были такие в Кутаиси. Один за любовь к театру серьезно поплатился. Он думал, что каждый вечер в театре показывают новый спектакль. И посреди вечера как закричит с галерки: «Ты зачем опять ее душишь, маму твою так?!» Отсидел три года за хулиганство.
— Я где-то читал, что китайским традиционным куклам после спектаклей обязательно отвинчивают головы. Чтобы они ночью не жили своей жизнью. Эти все кукольные дела — они же с ритуалов, с магии начинались. Ну, вам это лучше меня известно.
— Да, конечно. Нет, на самом деле это все от неандертальцев пошло. Все хорошее — музыка, философия — нам досталось от неандертальцев. Их просто оболгали. А это были нежнейшие люди. Умнейшие. Они первыми посмотрели на небо и поняли, что мы оттуда. Вся великая пещерная живопись — их. Покажите мне хоть одного художника из великих, кто отказался бы от этих работ. Вот этот пещерный художник и есть неандерталец. Тот, который думает о нас. А все остальные — банальные гомо сапиенс, как мы с вами, вы согласны?
И девушки у них были красавицы. А у человека что? Одно совершенство — Одри Хепберн. А больше никого и нет. Да еще моя бабушка Домна. И ваша.