Грымов, Бледанс и Чичваркин вспоминают 90-е в день рождения «Серебряного дождя»

«Я закончила театральный институт в Питере в 1990 году и почти сразу начала свою деятельность в «Маски-шоу». Наверное, как раз к 1995 году я была уже суперзвездой со своей медсестрой. Пошли письма мешками и весь слив народной любви, который остается до сих пор. Я была неким мифом, одним из первых в нашей стране секс-символов, а аудиторией моей в основном были ребята из армии и мест не столь отдаленных — они просили прислать фотографию для определенных целей.

Я застала момент, когда не было огромного количества звезд, как сегодня, когда были поклонники. Вкусила этой популярности, хотя, наверное, не очень этого понимала. Я вот недавно те письма посмотрела — тогда их нельзя было выложить в инстаграм, чтобы похвастаться. Все было тише, иначе. С другой стороны, «Маски-шоу» делали программы с достаточно фривольными шутками. Мне кажется, тогда телевидение и радио было более значимым, нужным, полезным, обладало большей ценностью. Сейчас можно выбирать, но не всегда выбор правильный. А тогда выбор был из 3–4 кнопок. Может, свободы стало больше, но тогда мы были более сплоченными, что ли. Более сконцентрированными на вещах».

«В то время профессия адвоката была странна для российского обывателя. Когда я говорил, что я корпоративный адвокат, мне задавали вопрос: «Это тот юрист, который у нас получает 60 рублей?» Но я надеялся на лучшее. Я переехал в Москву в 1992 году и снял квартиру на Тверском бульваре. Сделал евроремонт, обставил, посадил секретаршу, купил машину, взял водителя и стал ждать, когда наконец ко мне на второй этаж придет клиент. Клиенты не приходили и не приходили.

Я хорошо проводил время в Москве: ходил по всяким тусовкам, собирал коллекцию фарфора и живописи, заводил романы и новеллы, которые в те годы происходили довольно легко, но ни один человек за два года не постучал ко мне в дверь. И вот в середине 1990-х с ужасом в кабинет вошла секретарша и сказала: «Александр Андреевич, к вам пришел какой-то здоровый бурмыла». Я пригласил бурмылу к себе в кабинет, он сел напротив меня и сказал:
— А можно на «ты»?
— Ну конечно, можно на «ты», но я буду говорить вам «вы», потому что я как-то не привык, но со мной можно, безусловно, на «ты».
— Миша, — протянул мне руку бурмыла.
— Александр Добровинский, — ответил я.
— Мне сказали, — начал Миша, — что ты жил в Америке, Франции и Швейцарии?
— Вам сказали правду, — ответил я.
— И ты знаешь, что такое толлинг?

Я хорошо знал, что такое толлинг, потому что этот термин мы проходили еще на курсе MBA в школе INSEAD под Парижем, и я еще работал в швейцарских компаниях. Это переработка иностранного сырья.

— Да, — сказал я. — Я знаю.
— А можешь рассказать пацанам? — спросил Михаил.
— Простите… Я могу рассказать, конечно, кому угодно — и господам, и пацанам… Простите, а вы, Миша, кто?

Михаил посмотрел на меня и сказал: «Моя фамилия — Черной, и я вместе с братом владею компанией, которая называется Trans-World Group». На тот период времени это была, наверное, самая большая компания в стране, и им принадлежали какие-то несусветные алюминиевые заводы, газеты, пароходы и так далее…

— Сколько будет стоить два дня или один — не знаю, сколько тебе понадобится, наверное, два — в Красноярске, чтобы рассказать всем ребятам про вот этот толлинг? — продолжал Миша.

И тут на меня напали сомнения. Скажу мало — обидно, ведь два года сидел без работы; скажу много — убежит, а это же первый клиент. Надо что-то сказать. В голове вертелись разные цифры, и я придумал, что не буду отступать от тарифа в последнем западноевропейском городе, где я работал. Скажу вот, как было там: «5000 долларов в день плюс расходы на поездку. Плюс, естественно, гостиница, ну и все остальное». Не знаю, что со мной произошло, но, наверное, от нервности я сказал Михаилу цену по-английски. Наклонился вперед и, чуть поправив очки, сказал: «Five thousand dollars». Михаил, который, как выяснилось потом, не очень хорошо знал английский, посмотрел на меня, слегка почесался и ответил: «50000 долларов в день? Давай так: два дня по 45, мой самолет и гостиница. Ну и девчонки, если захочешь». Я как-то разом вспотел весь: от ушей и до кончиков пальцев ног. И согласился.

Мы вылетели в Красноярск на следующий день. Когда я пришел в то время в единственную человеческую гостиницу в Красноярске, передо мной сидел будущий Forbes: Искандер Махмудов, Лисин, Олег Дерипаска, Анатолий Быков. По-моему, был еще Мордашов и еще кто-то. Это были молодые люди, которые даже и не мечтали приблизиться к списку Forbes. Действительно, лекции заняли 2 дня. Миша со мной рассчитался и был очень доволен. И вот в этом же году на третий день моя судьба развернулась в сторону именно этих людей: я стал адвокатом многих из них. Конечно, включая Михаила Черного».

«В 1991-м я сделал первую выставку, связанную с модельной фотографией. У меня было несколько съемок в день, и по три, и по четыре человека, и я работал в разных студиях. Студии как таковой-то еще не было, я начинал все это дома в Медведково! Ко мне приезжали и Кристина Орбакайте, и Пресняков, ну а когда позвонила Алла Пугачева и заехала ко мне на лимузине во двор… Все соседи, конечно, были шокированы.

Мне повезло: я оказался первым российским фотографом, который сфотографировал для русского Cosmopolitan. Невероятное количество девушек в то время хотело работать моделями, и Эвелина Хромченко, которая тогда писала какие-то тексты в «Спид-инфо», написала, что вот есть такой фотограф Локтев — он фотографирует моделей. И, мол, если вы, девушки, хотите стать знаменитыми, то вот вам телефончик-адресочек. И тут началось: ко мне мешками почта носила письма — просто складывать было некуда. Некоторые девушки писали, что если я не отвечу и не помогу, то они прекратят учиться или покончат жизнь самоубийством.

А совсем недавно я познакомился с женой соседа по своему участку — оказалось, что я снимал ее 20–25 лет назад. У меня архив до сих пор лежит, 45 ящиков негативов».

«Этот период запомнился мне удивительными магнитофонами, которыми торговали соседи в Лужниках. Они назывались «Фунайва», «Окайва», «Панасаунд», «Панафоник». У них были цветные лампочки, и они работали не больше чем пару-тройку часов и немедленно ломались. Они были сделаны из дешевой пластмассы и покрашены серебряной краской. На них жевались кассеты и залипали диски — только лампочки мигали такие веселенькие.

Появились вещи, которыми мы никогда в жизни не пользовались: соковыжималки, миксеры, цветные телевизоры, кухонные комбайны, какие-то новомодные пылесосы. Это все обрушилось на нас совершенно в один год буквально, в 1992-й. Основное, конечно, телевизоры. Sony Trinitron, он почему-то был Black Trinitron — такие громоздкие штуковины… А запах от пультов — вот когда их только достаешь! Это же была какая-то специальная, волшебная пластмасса. А принести домой видеодвойку, на которой можно было спокойно в цвете посмотреть то, за что родителей могли посадить на пять лет. Это был очень важный шаг в развитии нас как общества. Ну а эти «Фанайвы» и «Окайвы» оказались просто побочным эффектом — как головокружение от кислорода, когда вы вышли из подвала. Как слезы на глазах при ярком свете — приблизительно такой эффект. Или как драки в парламенте при переходе к демократии страны — это нормально, на самом деле.

Помню, как у меня появился пейджер с абонентом «Женя»: ручной смешной способ передачи информации. Потом, уже в 1996-м, появился телефон Siemens S4 — совершенно нормальный, он хорошо принимал, долго держал батарейку, и это было поворотным пунктом, мне кажется, цивилизации. Во-первых, было очень круто, во-вторых, это была какая-то степень свободы, к которой нужно было еще привыкать – к тому, что ты можешь позвонить откуда угодно и тебе могут позвонить куда угодно. Все беды человечества — от нехватки информации. И появился способ информацию передавать немедленно и быстро. Сейчас же дико выглядят фильмы, где человек сидит за столиком в кафе, официант подходит и говорит: «Мистер Бонд, вас к телефону!» Ну то есть люди обзванивали кафе, куда приходил этот человек, чтобы понять, есть ли он там. И официант должен понять, кто из них кто. И это было — я не шучу, — когда я уже за ручку ходил с девочкой. Я и сейчас еще готов за ручку ходить с девочкой, а уже мы живем в другом совершенно пространстве».

«Весь этот период, конечно, пижонское время. Сегодня люди стали скромнее одеваться — может быть, дороже, но скромнее. А раньше это было пижонство, и все люди мерились галстуками — у кого дороже. Это было так трогательно, какое-то детство: взрослые люди с большими деньгами наряжались, покупали себе машины… В 1990-х в автосалоне вам задавали вопрос: ворованную или легальную? Абсолютно нормальный разговор, просто ворованная машина стоила дешевле на 70%. И вот народ думал: купить ворованную или настоящую.

Напомню еще, что в 1995-м придурки-автолюбители кичились тем, что они не пристегиваются. «Я?! Буду пристегиваться?!» Нас наконец-то воспитали, нам сказали, надо пристегиваться, ведь это безопасность, сволочь, твоя личная безопасность, — и сейчас все пристегиваются. А тогда говорили, что, мол, я нормальный пацан — пристегиваться не буду! И пешеходу хрен тут! Никого не пропущу! И парковаться на тротуарах считалось нормальным — пешеход же может обойти.

Наш ролик для «Серебряного дождя» — типа с Майклом Джексоном — должен был быть безумно коротким и не очень дорогим. Мы снимали в Японском садике в Ботаническом саду, потому что нужен был какой-то не российский пейзаж, а там какие-то сакуры, скульптуры, прудики с лилиями — и стоит Майкл Джексон. И в свойственной ему манере дергает тазом, поднимает руки в стороны и кричит. И вдруг у него струя из причинного места. Почему я это придумал? Когда я видел великого — ну это я правду говорю, абсолютно великого — поп-короля, меня удивляло, почему он хватал себя руками за причинное место. Я все время думал, что он в туалет хочет. Вот отсюда и появилась идея ролика».

«Девяностые — удивительный этап, когда было возможно практически все, если у человека было желание. Он мог замутить любой проект, и для этого было совершенно необязательно иметь какой-то блат, подготовку или гиперобразование. Все громкие тогдашние телесенсации сделаны энтузиастами. Были сняты многие барьеры, никто не занимался идеологией — все занимались самореализацией и экономикой. В этом были определенные трудности, потому что жизнь была нестабильная, а местами даже опасная. Но вот шальной дух, который витал во всех творческих организациях, незабываем и неповторим.

Я по образованию инженер-строитель, однако мне всегда нравились любые движения, связанные с музыкой. В какой-то момент начал работать в «Московском комсомольце» — сначала курьером, потом переквалифицировался в журналиста, потом в музыкального критика. Ну а потом мне захотелось еще одну зарплату, и я пошел на телевидение. Когда мы только начали «Акул пера», у нас не было серьезных планов, мы не знали, к чему это приведет. Для меня это была рубашка на вырост, о чем, собственно, я и сказал Ивану Демидову, когда все начиналось. Он сказал: «Давайте, ребята, попробуем, потому что запускаться нужно как можно быстрее, а потом найдем приличного ведущего». Тем не менее на четыре года мы задержались, и до сих пор я об этом не жалею, потому что эту передачу помнят.

А сам я до сих пор вспоминаю, как со съемок ушла Наталия Медведева. Как она решила сделать свое эфирное дефиле необычным и поняла, что программа, в конце концов, записана, и вот теперь можно зажечь. Она бросила микрофон и очень элегантно ушла из студии. Так раньше на телевидении никто не делал, и это очень привлекло внимание».