Этот новый городской монумент стоит признать выдающимся за то, чем он не является. Это не памятник скромному человеку, который создал простое, дешевое и надежное оружие, сыгравшее ключевую роль в борьбе оппозиций со всевозможными режимами и ставшее символом повстанческого движения во всем мире, — революционеры помещают автомат Калашникова на свои гербы и флаги. Статуя также не является попыткой увековечить самый знаменитый русский бренд или отразить терзания Михаила Тимофеевича, который понимал, какое количество страдания принесло его имя на эту планету.
Бессмысленно задавать вопросы по поводу мотивов авторов памятника и тех, кто принял решение разместить его в Оружейном переулке (это глава «Ростеха» Сергей Чемезов и министр культуры Владимир Мединский). Например, почему крылатый архангел Михаил на крылатом же коне изображен как святой Георгий с копьем
? И какая тут связь с Ижевском? И почему там рядом навалена уйма штурмовых винтовок на манер похоронных букетов
? Или почему скульптор Салават Щербаков изобразил Калашникова больше похожим на коммандо, чем на инженера-оружейника? Пускай это разбирают религиоведы и психоаналитики, потому что логичнее всего интерпретировать памятник как проявление всех комплексов российской власти.
Вместе с бесчисленным множеством скульптур и патриотическим стрит-артом, испортившим виды на город за последние несколько лет, — от князя Владимира, памятника Ивану Грозному и гиперреалистичных статуй в Александровском саду до типовых граффити с древнерусскими богатырями — эта волна монументальной пропаганды не несет с собой какую-то особую идеологию или эстетику. Сегодняшней российской номенклатуре удается создавать поразительно незапоминающиеся вещи, и в деле подъема патриотических чувств у этих произведений не больше шансов заразить сердца любовью к родине, чем у протокольной речи какого-нибудь провинциального губернатора на 9 Мая.
Поразительно другое: то, что городская администрация одной рукой перерезает ленточку на открытии передового парка «Зарядье», а второй — насаждает в городе пещерный патриотизм. Однако, возможно, «Зарядье» и Калашников не такие уж разные явления. Да, парк, обошедшийся в 14 миллиардов, на который, как выяснилось, придется потратить еще 10, выглядит симпатичнее, чем мужик с автоматом. Но появился он в Москве таким же волшебным образом, как и Калашников, и ему также не хватает убедительности.
Кто знает, может быть, я не прав и памятник Калашникову состарится так же естественно, как церетелиевский Петр, которому уже 20 лет. Я, кстати, не всегда симпатизировал стометровому Петру. Наша первая встреча с ним произошла во время лужковских празднований 850-летия Москвы. Я был тогда бедным иностранным студентом, и за несколько часов до этого меня выпустили из обезьянника — а посадили туда за то, что я не носил с собой паспорт. Но я полюбил Петра как символ времени, когда Москва была столицей другой цивилизации. Грубой, злой, жестокой, не задававшейся вопросами вкуса, исторической преемственности да и здравого смысла тоже.
Вместе с введением платной парковки, Армагеддоном палаток и битвой с шаурмой мэр Собянин методично разрушает наследие 1990-х. Времени, когда Москва была помешана на сексе и казалась самым свободным городом на планете. Сейчас колосс Церетели в семейных трусах служит напоминанием об эпохе русского максимализма на контрасте с постиндустриальным гламуром «Красного Октября», хипстерским уютом «Музеона» и советским шиком парка Горького. Он выглядит как воинственная антитеза современности и грозит кулачищем тем, кто пытается превратить Россию в еще одну былую империю, прикрывающую свой упадок страничками меню с фермерской курицей и крафтовым пивом.
Может, через 20 лет Калашников тоже станет напоминанием о времени, когда воинственный монументализм прокатился волной по Москве, врезавшись в программу по расширению тротуаров и облагораживанию площадей. А может, городу придется молча жить с этими статуями, как штаты американского Юга жили с памятниками расистам, которые прикрывали патриотизмом свое стремление разрушить страну. США понадобилась сотня лет, чтобы разобраться в истинном положении, и я боюсь, что новый Калашников может оказаться таким же долговечным, как и изобретенный им автомат.