«Чемпионат борцов, а не танцоров»: медиатеоретик Олег Аронсон — о конце футбольных богов

Думаю, если скажу, что футбол — это «спорт номер один», то спорить со мной не будут даже специалисты. Действительно, чемпионат мира по футболу — самое главное событие в спорте, а возможно, даже и в массовой культуре в целом. Миллиарды зрителей следят за ним одновременно, и само это внимание глобальной аудитории влияет как на футбольную инфраструктуру, так и на то, что происходит на футбольном поле. Для меня как человека, любящего футбол и одновременно размышляющего над механизмами массовой коммуникации, интересен вопрос: почему так случилось? Почему именно футбол стал для нас столь значимым? Мне кажется, что, отвечая на него, мы говорим уже не столько о футболе, сколько о современном обществе, его явных и потаенных желаниях. Футбол оказывается своеобразным проявителем процессов, происходящих в мире, и, чтобы что-то понять о современности, иногда стоит обратиться к эволюции футбола.

Спорт в том виде, в каком он существует сегодня, возник в ХIХ веке как часть глобального процесса, который я условно назову «демократизация мира». Конечно, спортивные соревнования были еще в античности, а в петанк играли в Средние века. Но здесь речь о том, что в ХIХ веке радикально изменилось отношение к разного рода состязательным практикам. Эпоха социальных революций сделала для спорта важнейшую вещь: к нему получили доступ низшие сословия и в качестве участников, и в качестве публики. Именно в этом веке спорт становится общественным институтом (наряду с искусством и литературой), а также — частью нарождающейся массовой культуры.

И все-таки: почему именно футбол стал самым популярным видом спорта? Не бокс, например, или борьба, не теннис или гольф, не баскетбол или поло. Рискну предположить, что так произошло потому, что футбол — самый демократичный спорт. Но не в политическом смысле, когда под демократией мы понимаем «власть народа», а в смысле силы, которая трансформирует общество под давлением низших социальных слоев населения. Здесь важно, во-первых, что футбол — игра коллективная (в отличие от бокса). Во-вторых, она не требует особой амуниции (как теннис или гольф), специфических навыков (как умение скакать на лошади в поло) или особых физических данных (как в баскетболе). Кроме того, правила футбола предельно просты, а играть можно где угодно. Другими словами: в футбол может играть каждый, и каждый, кто смотрит футбол, способен понимать и переживать то, что происходит на поле.

Стремление к коллективному единению все еще нарастает. Примерно с начала XX века и по сей день на смену миру индивидов (лидеров, героев, талантов, гениев), где господствовали ценности личности, постепенно приходит мир масс, в котором основные силы — силы общности. Их влияние порой очень трудно опознать и оценить, поскольку мы привыкли рассуждать в логике субъекта-индивида. Футбол же заставляет нас проникнуться совершенно иной логикой — логикой стихий. Силы общности, которые проявляются и в командном усилии, и в энергии зрителей, и в массовом зрелище, — нечто совершенно иное, нежели влияние отдельного человека.

Потому-то важной частью футбола становятся, например, национальные противостояния (выражающие геополитические фантазии), борьба клубов (за которыми стоят разные корпорации) и даже локальных территорий (команды, через которые зрители идентифицируют себя с малой родиной или конкретным районом проживания). Потому очень распространенными становятся интерпретации футбола (и спорта вообще) в терминах войны: от войн городских кварталов до противостояния национальных государств. Эта своеобразная легализация войны через его спортивный суррогат необходима миру, поскольку помимо своей антигуманистической природы война, как прекрасно показал Роже Кайуа, еще у первобытных племен выполняла также и функцию праздника. Ритуальная коллективная сопричастность с жертвами была важнейшей формой стабильности общества, его монолитности. И этот архаический след сегодня мы видим именно в спорте, который служит как для выхода вовне скопившейся в обществе агрессии, так и для политической мобилизации.

Дело не столько в том, что политика использует спорт в своих целях, сколько в том, что ныне именно в спорте реализуется неизбывное пристрастие людей к фашизму, пусть даже политически заклейменному и осужденному. Связь «фашизма» и «демократии» — это долгая история, которая требует отдельного разговора. Замечу здесь лишь, что само появление такого политического явления, как фашизм, во многом связано с развитием демократических политических институтов эпохи позднего капитализма, с формированием понятия «народ» (отличного от «подданных») и с возникновением групп и партий, которые призваны исполнять «волю народа» и осуществлять власть от имени народа. Так что начиная с XX века политики управляют населением не только с помощью привычных политических инструментов, но и с помощью массовой культуры, в том числе и спорта.

Но вернемся к футболу. Все прежние рассуждения о футболе как пространстве реализации вытесненных политических фантазий были вполне релевантны в XX веке. Но ближе к веку XXI ситуация усложнилась — в ход пошла не только политика, но и экономика.

Все меняется с вторжением в мир футбола сверхбольших денег. Футбол обретает совершенно новые черты, которые для меня очевидны, поскольку я помню еще тот прежний футбол, который эволюционировал за счет его собственных «внутренних ресурсов» — развития мастерства футболистов и их специализации, привлечения медицинской науки к тренировочному процессу, изобретения новых тактических схем игры. Мы и по сей день говорим об этом, но, боюсь, все это сегодня — некая обыденность футбольной индустрии, а развивается футбол совсем иными способами.

Например, именно в результате действия финансового капитала клубный футбол стал господствовать над национальными сборными. Помню, еще в 1986 году, когда на чемпионат мира в Мексику отправилась сборная СССР, составленная практически целиком из футболистов одного клуба — киевского «Динамо», это выглядело вызывающе. Публиковались юмористические рейтинги лучших сборных мира: «Аргентина, Бразилия, Германия, Франция, «Динамо» (Киев)…» После поражения нашей сборной от Бельгии тренера Лобановского многие осуждали именно за то, что он пошел на поводу у клубных пристрастий.

В те годы было очевидно, что сборная страны сильнее любого клуба из этой страны. Но ситуация изменилась уже через 10–15 лет, когда самые богатые клубы смогли покупать лучших игроков со всего мира, в течение сезона налаживать игровые связи, постоянно взаимодействовать с тренерами, врачами, психологами, а сборные формировались на короткое время из футболистов разных клубов и не всегда лучших в своем амплуа. Такие клубы, как «Барселона», «Реал», оба «Манчестера», «Бавария», «Ювентус», теперь уже могут (и обязаны) обыгрывать самые сильные национальные команды. Клубная игра вышла на принципиально иной уровень.

Но если говорить о футболе современном, футболе последних десятилетий, то нам надо постараться не соотносить сегодняшние события с уже имеющейся историей футбола. У нас есть сильнейшая иллюзия, что история футбола, которую мы знаем по книжкам и рассказам (и часть которой даже помним), продолжается. Это может быть история возникновения и развития самой игры, история игроков-звезд или знаменитых команд, история тренерской мысли. Но мне кажется, что футбол как игра, в которой тон задавали мастера-виртуозы и выдающиеся тренеры, ушел безвозвратно. Он удерживается только силой наших фантазий, где Месси, Роналду, Неймар как будто продолжают череду великих звезд прошлого от Пеле и Эйсебио до Кройфа и Марадоны, а тренер Гвардиола якобы продолжает развивать идеи Ринуса Михелса.

Я прекрасно помню трагический матч финала чемпионата мира 1990 года, когда он практически в одиночку противостоял мощнейшей сборной Германии. И его Аргентина на последних минутах проиграла после очень сомнительного пенальти. Тот «скучный» матч значимее многих, поскольку в нем был момент настоящей трагедии. Это была не просто трагедия Марадоны и аргентинской команды, а трагедия мира, прощавшегося со временем легендарных футболистов. Этот момент покинутости мира футболом был тогда ощутим почти физически. Никто прямо не говорил об этом, но это был конец Марадоны (хотя он после этого играл еще несколько лет), и ощущался он как конец последнего футбольного бога.

То же самое можно сказать и об истории тактических схем. Когда Высоцкий пел «они играют по системе «дубль-ве», а нам плевать, у нас — «четыре-два-четыре», его слушатели 60-х годов прекрасно понимали, о чем идет речь. Слова «катеначчо» (итальянская система игры от обороны) и «тотальный футбол» (голландская система игры, ориентированная на скорость и постоянную смену игроками своих позиций) звучат до сих пор, но ни того ни другого уже не увидишь в чистом виде. Все эти схемы присутствуют как отдельные элементы игры, а не как устойчивые модели.

Похоже, что где-то с начала 90-х годов прошлого века история футбола перестала быть историей выдающихся игроков, великих команд и тактических схем. У нее появились совсем иные двигатели. Прежде всего — финансовый капитал и консюмеристский мир массмедиа. Я бы выделил здесь две важные фигуры — Жан-Марк Босман и Дэвид Бекхэм. Первый почти не играл, но благодаря его судебным тяжбам радикально изменилась система трансферов (переходов футболистов из клуба в клуб). После «дела Босмана» система обрела свои нынешние очертания, стала динамичной и привлекательной с точки зрения обращения денег. Это существенное событие, ведь для современного финансового рынка (как и для современного футбола) скорость важнее всего.

В отличие от Босмана Бекхэм не просто играл, но был одним из самых популярных футболистов 90-х, однако его популярность была совершенно иной, нежели та, что была у звезд прошлого. Культ Бекхэма не был культом выдающегося спортсмена , хотя несомненно, что он был замечательным футболистом. Этому культу не мешало то, что в спортивном отношении он был неудачник. Именно его ошибки стоили команде Англии вылета с чемпионата Европы 2000-го и с чемпионата мира 2002 года. Он не был даже харизматичным неудачником, которых обожают через сочувствие. Его любили как образ, то есть — просто так. В день, когда Англия праздновала юбилей королевы, а сборная страны играла на чемпионате мира в Японии и Корее, многие газеты вышли с двумя портретами на первой полосе — королевы и Бекхэма. И если королева отмечена коллективной любовью подданных Британской империи, то любовь к Бекхэму нельзя определить ни национальными, ни коллективными рамками.

Вот и последнее десятилетие весь футбольный мир повторяет исключительно два имени — Месси и Роналду. Оба они несомненные звезды, но они звезды финансовой и массмедийной эпохи футбола. Они не боги. Они не могут, подобно Марадоне, сделать из среднего «Наполи» и неубедительной сборной Аргентины команды-победители. Думаю, что без них результаты и «Барсы», и «Реала» не сильно бы ухудшились.

При этом если на клубном уровне выигрыш «бедного» клуба у гранда — пока что явление достаточно аномальное, то на уровне сборных проигрыши фаворитов уже давно стали привычными. И это случилось не сейчас, не на чемпионате в России, этот процесс идет уже давно. Для меня наиболее показательным стал скорее чемпионат Европы-2016, где удивили многих своей игрой сборные Албании, Венгрии, Исландии и Уэльса, где сборные трудяг обыгрывали сборные звезд. Это был чемпионат борцов, а не танцоров. Многие журналисты за это называли его скучным, но, на мой взгляд, такой переворот в футболе восхитителен. Не из-за того, что мне лично симпатична сама ситуация крушения кумиров, но потому, что я увидел совершенно иное футбольное зрелище, которое показалось мне намного интересней, чем денежный клубный футбольный театр.

В 2016 году я увидел на футбольном поле и среди болельщиков то воплощение солидарности и равенства, которое сменило подспудный политический фашизм футбола сборных, с его культом страны и национальных героев. Когда в начале финального матча с Францией из-за травмы заменили Криштиану Роналду, я подумал: возможно, теперь Португалия имеет все шансы победить, поскольку ей больше не на кого рассчитывать! И я рад, что так и случилось. Также сильное впечатление произвела Исландия. Но не своей игрой, а каким-то особым типом почти архаического единения на поле и на трибунах, которое было столь ритуально мощным, что заразило и болельщиков других команд.

Когда я сегодня смотрю матчи чемпионата мира, меня не покидает ощущение, что это какой-то другой спорт, нежели прежний футбол или футбол клубных команд. Особенно это удивительно в ситуации, когда зрители ни за кого конкретно не болеют, а потому это зрелище становится привлекательным по совершенно неясным соображениям. Это то, что Жан-Франсуа Лиотар назвал применительно к кино «пиротехническим императивом», то есть бессмысленной завороженностью зрелищем, сродни созерцанию фейерверков или страстному желанию ребенка зажигать спички.

Это совершенно другое чувство, его трудно объяснить. Многие, кто в детстве и юности играл в футбол, знают, что когда смотришь матч и сопереживаешь одной из команд, то рефлекторно порой делаешь движения ногой вместо игрока на поле. В такие моменты идентификационные механизмы (отождествление себя с бьющим по воротам футболистом) опережают зрелище. А в случае чистого созерцания борьбы как действия самой жизни, наоборот, зрелище притупляет все идентификационные механизмы, превращая зрителя из индивида в некоторую единицу глобальной аудитории. Единицу, причастную футболу не как спорту и даже не как зрелищу, а как стихии самой жизни, сродни огню или ветру.

Кажется, чемпионат мира в России подводит черту под блестящими карьерами звезд, и нам остается ждать, что придет им на смену — именно «что», а не «кто». Ясно одно: мы еще будем называть множество имен способных и талантливых футболистов. Кого-то из них наверняка обожествят. Кто-то на один или два сезона даст надежду, что не кончилось еще время футбольных богов. Но мое предчувствие — другое. Мне кажется, ни таких кумиров, как Марадона, ни даже таких, как Месси и Роналду, способных поддерживать внимание к себе уровнем мастерства больше десяти лет, уже не будет. А все потому, что мир больших денег требует скоростного оборота финансов и сознательно завышенных цен. Здесь важен объем денежных транзакций, а не качество игроков.

Если взглянуть на суммы нынешних трансферов, на стоимость игроков, то они просто ничему не соответствуют. На футбольном рынке давно не работает принцип, согласно которому, если кто-то за такую сумму товар готов купить, значит, товар столько стоит.

Долгосрочный кумир на таком рынке — не слишком эффективное вложение денег, поскольку его стоимость замораживается на время контракта. А чтобы стоимость росла, должны появляться новые и новые звезды. Причем краткосрочные. И это актуально не только для футбола, а для всего мира массмедиа.

Вот сейчас на чемпионате мы видим этих новых, сверхдорогих футболистов. И выясняется, что почти все они не созданы для борьбы. Даже сборные Бельгии и Франции, абсолютно выдающиеся по набору имен, с трудом проходят в очередной круг. Потому нет ничего удивительного в крушении Германии, Аргентины, Испании. Чемпионаты мира и Европы превратились в футбол, альтернативный тому клубному и рекламному шоу, который разыгрывается Рынком. В каком-то смысле можно даже сказать, что во время чемпионата мира мы способны увидеть не деньги, а именно игроков.

Хотелось бы, чтобы и следующий мундиаль сохранил подобное качество, однако есть подозрение, что такого может больше уже и не быть. Все-таки финансовый капитал живет экспансией и не терпит свободных зон. Поэтому, скорее всего, нынешний чемпионат — первый и последний в своем роде.

Нельзя сказать, что чемпионат мира в России лучше или хуже прочих. Вообще-то, любой чемпионат мира — уникальное событие. И нынешний особенный только в том смысле, что все они — особенные. И все разные. Какие-то бывают лучше организованы, какие-то хуже. Бывают более предсказуемые и менее. Однако у каждого из них есть своя интрига.

Для меня в этом Кубке мира главное — не столько его интрига, сколько одна загадка. Интрига состоит как раз в том, что тот эффект, который все зафиксировали еще на прошлом чемпионате Европы («борьба, а не игра»), здесь продолжается и уже со всей очевидностью вступает в противоречие с футбольными рыночными отношениями: одни звезды падают и обесцениваются на глазах, новые не восходят.

Сборная России на этом чемпионате — воплощение этой загадки. Ее успех несомненен. Его никто не ожидал. Пожалуй, это самый необычный успех, который я видел за все те сорок с лишним лет, что я слежу за футболом. Когда десять лет назад российская команда под руководством Гуса Хиддинка отправлялась на чемпионат Европы, в ее успех тоже мало кто верил. Но та сборная убедила своей игрой. Эта — нет. И бесконечные объяснения аналитиков не помогают. Глаза видят: сборная делает очень много технических ошибок, она медленная, тренерские идеи просты донельзя, при этом противники (кроме Уругвая, матч с которым ничего не решал) играют с Россией почему-то гораздо хуже, чем с другими командами. Глаза видят, что это одна из самых слабых команд на турнире. И она почти доходит до полуфинала!

Возможно, то, что случилось на чемпионате со сборной России, и есть воплощение того смещения футбола от игры к борьбе, о котором я уже говорил. Возможно. Но еще более вероятно, что это вариант «русского чуда», которое обычно происходит на Русской земле, хтонические силы которой нельзя недооценивать. Про хтонические силы — шутка, про чудо — нет. Вопрос лишь в том, не превратится ли это чудо в фокус с разоблачением или останется таковым, став одним из принципов существования футбола в последующие десятилетия.

Заключительный матч, помимо увлекательного футбола, перемешал множество массмедийных кодов и клише. С одной стороны, это противостояние явного фаворита (Франция) с андердогом (Хорватия). С другой стороны, то, что раньше воспринималось как борьба футбольной аристократии и прорвавшегося к славе демоса, сегодня выглядит совершенно иначе. Франция по игре не сильно превосходит Хорватию, а фаворитом считается скорее исторически. Более того, она играла вторым номером, на контратаках, что обычно предполагает трудовой футбол, характерный для незвездных сборных, а Хорватия, напротив, владела мячом и атаковала. Плюс к этому, сколько ни пропагандируй политкорректность, но именно в спорте зачастую реализуются вытесненные из политики расистские и фашистские стереотипы.

У меня не было болельщицких пристрастий, но немного больше хотелось бы, чтобы выиграли хорваты. Такой исход мог бы быть важным шагом в футбольной истории, в преодолении многих предубеждений и стимулом для развития футбола в не самых футбольных странах, то есть его демократизации. Но французы оказались сильнее. Их звезды показали коллективную дисциплину и терпение, показали, что для победы необходимо именно это.

Возможно, в финале не получилось борьбы, которую ждал я и многие другие, но торжествовала стихия футбола. И, чтобы подчеркнуть это, к ней подключились еще две стихии — протеста (акция Pussy Riot, ставшая прекрасной интермедией во вчерашней игре) и природы (не запланированный организаторами ливень, разразившийся после окончания матча и оказавшийся лучшим из спецэффектов, которые можно было бы придумать для финала).