— Расскажите про ваш проект — почему именно такой работой решили украсить наш «НИИ»?
— Я придумал, как сделать граффити, которое реагирует на звук — и взаимодействует с музыкой. На стену идет проекция (благодаря специально написанной программе она синхронизируется с музыкой. — Прим. ред.) и мэппинг — и все это работает вместе.
В рамках проекта для Ballantineʼs True Music Series я работаю с тремя разными площадками. И идея в том, чтобы мои идеи резонировали с работами местных музыкантов. Это как раз то, чем мы занимаемся в Москве, взаимодействуем с вашим андеграундом. В Чили все немного иначе: мы делаем музыкальный фестиваль, и там я больше работаю над сценой — придумываю проекции и все такое. Это тоже интерактивная работа, но более эфемерная. В Москве мне выдали стену, которая из «НИИ» никуда не денется, — и поэтому я мог на ней рисовать. А в Йоханнесбурге мы придумываем проект с местными продюсерами, о котором я пока не хотел бы рассказывать.
— Про вас как художника мы все более-менее знаем, а вот как вы связаны с музыкой?
— Действительно, всю свою жизнь я занимался граффити, а в какой-то момент отнесся к искусству серьезно — и даже пошел учиться, чтобы стать художником. Но всю свою жизнь я также был связан и с музыкой: работал со звукозаписывающими компаниями, сочиняя обложки для альбомов, придумывал музыкальные клипы. Я верю, что музыка — это то, что действительно важно, и намного более важно, чем искусство, — так много людей ее слушают. Поэтому, как мне кажется, вполне естественно хотеть быть частью этого мира, стремиться с ней сотрудничать так или иначе.
— Что за треки у вас сейчас в айфоне?
— Последнее время я слушаю мрачное электронное инди, многие из исполнителей — французы. Мне нравятся Buvette, Agar Agar. Еще люблю серьезный хаус, но еще много латиноамериканских тем, менее подходящих по своей эстетике к «НИИ», — вроде кумбии (латиноамериканский музыкальный стиль. — Прим. ред.).
— Так, а если попрошу вас назвать лучшую песню всех времен и народов, что вы мне скажете?
— «Carmina Burana» — вы, конечно же, знаете ее. Глупый у меня получился ответ — но что делать!
— Вы начинали с уличного искусства, а теперь понемногу завоевываете цифровой мир — со своим замечательным онлайн-конструктором. В связи с этим у меня вот какой есть вопрос: в какой точке своей карьеры вы видите себя сейчас и чем вообще вам больше нравится заниматься — создавать музыкальные видео, придумывать тиражные объекты?
— Я зачем-то стал учиться академическому искусству в Валенсии, и это худшее, что могло со мной случиться. Сейчас моя главная цель — максимально от этого всего освободиться, и вот почему я пытаюсь работать над самыми разными проектами. Я как будто всегда слишком узко смотрел на вещи, работал и как художник граффити, и как академический художник, а теперь мне просто хочется быть свободным, не продумывать заранее серьезных концепций. Вот почему я использую все мыслимые медиа, чтобы достичь этой цели.
— Вы бы согласились со мной, если бы я сравнила ваши уличные работы с хакерской атакой на город, визуальной попыткой его взломать цифровыми помехами, QR-кодами?
— Об этом очень важно думать сейчас, как мне кажется: мы потребляем так много изображений, люди вокруг только и делают, что листают Instagram. И эти большие и заметные рисунки в городе я создаю специально, мне хочется, чтобы их все увидели, на них обратили внимание, чтобы они стали точкой отсчета в мире, где все настолько эфемерно, где мы как будто одновременно и везде, и нигде.
— А ваши выставки чем вдохновлены? Когда я на них смотрю, мне кажется, будто оказалась внутри компьютерной игры.
— Конечно: я думаю, что цифровой век — самое важное, что случилось с человеком после изобретения печати. Своей работой я всегда стараюсь привлечь к этому внимание. Важно говорить о том, до чего сильно все изменилось. Изменился и сам способ производства искусства: не будь у меня компьютера, я бы едва мог делать то, что делаю. А вообще мне хочется, чтобы мой вклад в искусство был такой: я беру последние изобретения, чтобы создать что-то совершенно новое.
— Мне очень понравилась ваша цитата о том, что в 12 лет ребенок, который рисует граффити, не понимает, что он занимается искусством. Вы не думаете, что сейчас-то, наоборот, всех манит карьера Бэнкси, сотрудничество с модными дизайнерами?
— Возможно и так, но мой опыт в этом был совсем другой: я начинал не с уличного искусства, а с граффити. А граффити — это игра. Мы просто писали свои имена на стенах, и больше ничего нас не интересовало, ни общество, ни искусство. Единственное, что нас волновало, — чтобы наши имена видели чаще, чем имена других, — и игра эта охватила весь мир. Вот почему я не чувствовал себя художником. А теперь из-за важности уличного искусства, как мне кажется, есть много детей, которые хотят что-то делать на улице. Возможно, они и чувствуют себя художниками — или хотя бы претендуют на это.
— Вам понравился жест Бэнкси на «Сотбис»?
— О, я думаю, это прекрасная история. Конечно, не верю, что «Сотбис» ничего заранее не знал об этом, — мне-то кажется, что все обязательно было спланировано вместе с ними. Но, может быть, я и ошибаюсь. В противном случае просто у устройства должна была бы быть действительно хорошая батарейка, которая смогла бы оставаться в рабочем состоянии три года. Но не думаю, что в мире аукционов это изменит отношение к уличному искусству или еще что-то такое, — это просто было отличное шоу.
— Как вы смотрите на то, что происходит с уличной культурой сейчас? Моя гипотеза в том, что из низкой культуры, лоубрау она вдруг резко стала высокой культурой — Верджил Абло как креативный директор Луи Виттона тому показательный пример.
— Все так резко меняется в последние годы. Раньше искусство было намного более элитарным — а теперь можно так легко получить доступ к любой информации. Помните знаменитую фразу о том, что в Азии нет ни одного Пикассо, а в Африке — Моцарта? Теперь все стало намного проще: у всех есть доступ к искусству, каждый может стать художником или хотя бы потреблять искусство намного в большем масштабе. Теперь ты не обязательно должен принадлежать к элите, чтобы стать модным дизайнером, — и можешь, например, родиться в Сирии.
Поэтому модным домам и нравится с нами работать — мы отражаем свое время, и больше ни для кого нет разницы, откуда мы пришли — с улицы или откуда-то еще. Важно, делаем ли мы что-то классное и современное.
— Что на вас сегодня надето?
— Толстовка моей граффити-банды, а кепка — обычный Nike.
— Вещи вообще важны для вас?
— Хороший вопрос. Для меня намного важнее идеи: я думаю, всегда есть разница между тем, что вам нужно, чего вы хотите и что у вас уже есть. Важнее, конечно, то, что вам нужно.
— Вы чувствуете себя немного суперзвездой после всех больших проектов? В конце концов, сотрудничество с Palais de Tokyo уже чего-то стоит.
— Совсем нет: давайте-ка я вам расскажу одну историю. Однажды мной очень хотел заниматься один продюсер, но он мне сказал, что мечтает превратить меня в рок-звезду. И я сразу сказал ему «до свидания». Это действительно меня вообще не интересует: самое классное в том, что я никому не показываю свое лицо, в том, что даже если вдруг я стану известным, меня никто так и не будет узнавать на улицах.
— Как это вам, кстати, удается — не раскрывать свое лицо все это время?
— Честно говоря, нет никаких проблем — если вдруг вижу, что кто-то снимает меня на открытии моей выставки, то просто иду к человеку и прошу не публиковать фотографию со мной. Ну и сам не выкладываю свои фото в соцсетях.
— Один из кураторов вашей выставки в Брюсселе назвал вас Пантон Цунами. Вы согласны с таким определением?
— Да, я что-то про это читал. Но кураторы все время что-то придумывают такое, даже не знаю, как это комментировать. Им просто нужно что-то говорить людям. А я просто делаю свое дело. Ну окей, я делаю довольно много своих дел, вот и все.
— Как устроен ваш день, кстати? Кажется, что вы ведете тысячу проектов одновременно.
— У меня есть команда. Почта отнимает мою жизнь по-прежнему, но я стараюсь доверять все, что не требует моего участия, людям, с которыми работаю. Росписи стен идут невероятно медленно — и те сложные участки, которые требуют моего непосредственного участия, я расписываю сам, но все остальное, вроде черных квадратных фрагментов, делегирую остальным. Так моя работа делается быстрее — и я могу больше фокусироваться на создании нового.
— О каком проекте вы мечтаете?
— Вы же видели полет Илона Маска? Вот это было бы здорово: я мысленно умоляю его в следующий раз взять меня с собой. Я бы точно отдал пару лет своей жизни, чтобы слетать в космос.
— Каким был самый странный предмет, на котором вы рисовали? Я видела разрисованный грузовик и машину.
— Можем продолжить говорить о средствах передвижения: я рисовал на кораблях, мотоциклах, поездах. На космических кораблях и самолетах пока нет, хотя собираюсь это сделать в самое ближайшее время: один богатый парень из Бразилии просто помешан на авиации. И вот он строит собственный самолет — полетит в Канаду за двигателем, соберет корпус в США, а затем перегонит его ко мне в Испанию, чтобы я там его разрисовал. Неплохо, да?
— Как вы вообще работаете с городами? Меня поразил тот факт, что вы, например, рисовали в Палестине. На вас вообще что больше влияет: город или конкретное место?
— Обычно в своих работах я говорю о глобальном и настоящем времени. Мне не так важно, где я действительно нахожусь в данный момент — в Марокко или Нью-Йорке. Я пытаюсь говорить скорее с поколением в целом, чем с городом Москвой, например. Хотя, конечно, выбор места влияет и на выбор работы.
— После того, как вы придумали новый дизайн для бутылки виски, не могу не спросить — какой у вас любимый коктейль?
— Очень люблю «Московский мул»: с лаймом, мятой и имбирным пивом.
