— Как вы вообще познакомились с «Евгением Онегиным»?
— Это случилось дважды. Первый раз, когда я была еще подростком, на уроке русского — но это было слишком сложно. Я определенно не была поражена, к тому же мы читали только отдельные фрагменты.
Зато позже я заново открыла его для себя через оперу [Чайковского] — и была очарована. А потом я вернулась к роману, прочитала его и стала одержимой, прочитала его во многих переводах на английском и французском. Так что это произошло дважды, и определенно благодаря музыке, а не книге, потому что странным образом в Европе он не очень известен.
— Да, в России Пушкин — главный автор, а «Онегин» — его главное произведение, все с ним знакомы, а в англо- и франкоязычном мире все совсем не так. Выходит, вы писали свою книгу, понимая, что немногие будут знакомы с первоисточником. Обязательно ли читать Пушкина, прежде чем приняться за «Татьяну»?
— Да, я, конечно, понимала, что большинство людей не слышали о романе Пушкина. А еще — что те, кто его читал, будут враждебно настроены к моей книге. Они скажут: «Как ты посмела трогать классику?» Но это меня не беспокоило, потому что я хотела взять в истории элементы, которые меня впечатлили и которые, по-моему, резонировали с современностью, — взять их и слепить из них что-то другое. Какое-то время эта идея меня преследовала.
Я сразу решила, что это будет совершенно новая история, которая происходит в современной Франции, там много новых элементов, так что можно наслаждаться ей, не читав Пушкина и не слушая оперу. Но если вы читали или слушали, то найдете там маленькие смешные или любопытные детали. Но это необязательно.
— А вы сразу решили писать, как и Пушкин, роман в стихах?
— Нет. Много-много лет эта история сидела в моей голове, я пыталась что-то с ней сделать, попробовала так и эдак, но ничего не работало. Я просто не знала, что с ней делать. И как-то вечером я возилась с первой главой, ее действие происходит в метро. Я знала, что книга должна начаться именно так, но что-то не получалось. И вдруг я сделала две вещи. Я переписала ее в стихах — свободным стихом — и добавила голос рассказчика, повествователя. И оказалось, что именно этого мне и не хватало. Такой повествовательной дистанции, которую обеспечивает ироничный рассказчик. Это, разумеется, делал и Пушкин, но вначале я не думала, что рассказчик — это отдельный персонаж, притом очень важный. Я стала играть с этим приемом, и он сработал, и тем вечером я написала всю первую главу.
— Это очень важный элемент — ведь в «Онегине» один из самых интересных рассказчиков в истории литературы. Вы ощущали, что вступаете с ним в диалог?
— Я бы не посмела так сказать, это очень претенциозно. Я определенно поиграла с гендером, потому что рассказчик у меня — женщина. У Пушкина есть моменты, когда рассказчик будто бы чуть влюблен в Татьяну. А я решила, что моя рассказчица будет немного влюблена в Евгения и будет в некоторой степени соучастницей Татьяны. Мне понравилось играть с этим. Это, кстати, было непросто перевести на английский, потому что в английском языке нет маркеров пола, так что рассказчик в английском переводе получается бесполым — в то время как в русском и французском это определенно женщина. А мне было важно, чтобы это был женский голос, ироничный, сохраняющий дистанцию между собой и текстом.
— «Татьяна» написана свободным стихом — и этим сильно отличается от «Онегина», который известен в том числе и очень особенной строфой. Вы не думали использовать онегинскую строфу?
— Сперва я думала об этом, но отказалась от этой идеи. Хотя знаете, готовится мюзикл-адаптация, и я написала для него целую песню онегинской строфой!
Но в книге я все-таки ей не пользовалась. Понимаете, французские стихи отличаются от русских, ведь в русском языке есть ударения. Так что обычный тетраметр — тадá-тадá-тадá-тадá — у нас не работает. Во Франции традиционная форма — двенадцатистопный александрийский стих. И это очень строгая форма — поэтому я кое-где использовала александрийский стих, когда хотела добавить иронии, показать высокопарность и чопорность. Например, во французской версии учитель говорит исключительно александрийским стихом, только в этой консервативной манере, да еще и рифмованной, потому что и сам он весьма старомодный, чопорный и пыльный.
А онегинскую строфу я решила не использовать именно потому, что это очень жесткая структура. Кроме того, мужские и женские рифмы во французском языке работают иначе. Это была бы шутка для своих, которую никто бы не понял (смеется). Французские читатели понимают, почему александрийский стих звучит смешно: он уморительно старомоден. А другая жесткая форма будет звучать чопорно, но у нее не будет такой коннотации [для французского читателя].
— Когда мы в школе читаем «Евгения Онегина», мы вроде бы знаем, что главные герои подростки, но не вполне это понимаем. Когда вы помещаете историю в современную Францию, все иначе: семнадцатилетний молодой человек в начале XIX века и в начале XXI века выглядят совсем по-разному. Вы думали о том, как это повлияет на вашу книгу?
— Да, я много думала о возрастах. Я ведь хотела не просто переписать Пушкина, но и поиграть с другими отсылками — например, с типичным подростковым любовным романом. В таких романах всегда есть юная девушка, которая влюблена, скажем, в приятеля своей старшей сестры или в старшего брата своего лучшего друга. Именно поэтому Татьяна у меня моложе Ольги, хотя у Пушкина и наоборот: с точки зрения нарратива для меня было правильнее, чтобы Татьяна была младше, а Ольга старше. Она очарована этим юношей, но в четырнадцать лет от семнадцатилетнего человека тебя отделяет целая жизнь. Это помогло мне создать это чувство восхищения и очарования. А продолжение истории я решила поместить на десять лет позже — символически это хорошее число. А кроме того, 24–27 лет — тот возраст, когда вы вроде как находитесь где-то между юностью и взрослой жизнью, это время, когда вы переосмысливаете свой опыт, свою жизнь.
А еще важно, что двадцатилетний Евгений вспоминает свои семнадцать лет и думает: «Блин, я был таким молодым, таким до нелепости молодым».
Я понимаю, что в России очень важна связь моей книги с Пушкиным, но для меня она связана и со многими другими детскими и юношескими книгами — и мне нравилось добавлять маленькие отсылки к этому корпусу текстов, и возраст в них очень важен.
— А вы сами перечитывали свои любовные письма десятилетней давности?
— А я их не писала! Мне даже жаль, но мне кажется, я в том возрасте не писала писем — да и позже тоже. Но мне было очень важно и очень сложно писать любовные письма [в романе]. Я хотела, чтобы они звучали очень искренне и очень безыскусно, я хотела, чтобы они были чистосердечными.
Поэтому я очень много размышляла о фразах, которые мы использовали в то время. К примеру, во французском есть такое выражение: «Je me demandais si tu avez des sentiments pour moi» — «Я хотела бы знать, испытываешь ли ты чувства ко мне», это великолепный эвфемизм. Подростки постоянно используют его, и я хотела использовать именно это выражение — потому что нельзя просто спросить: «Ты меня любишь?» — так не следует говорить. И поэтому я писала все письмо таким нерешительным образом: «Мы можем пойти посмотреть «Человека-паука», да, но если ты не хочешь — ничего страшного. Может, у тебя есть девушка, или ты гей, или еще что, но если и так — то все в порядке» — и все в таком духе. Мне очень нравится, что получилось на французском, я думаю, это один из тех моментов в романе, когда ирония чуть отступает и открывает чистоту чувств.
— Еще одна важная вещь, связанная с возрастом в России, — это возрастные ограничения. На вашей книге стоит рейтинг 18+. Что вы об этом думаете?
— Да, я, кстати, не очень понимаю почему.
— Думаю, это связано с разговором о сексуальности.
— Да, точно. Ну, очевидно, я не одобряю цензуру на каком бы то ни было основании, но по иронии судьбы, ограничение по возрасту довольно заманчиво для юных читателей (смеется). Будь мне семнадцать и увидь я книгу, которую мне не позволяют прочитать до восемнадцати, я бы решила: «Я это прочитаю».
Но вообще, конечно, невесело, когда тебе приходится это делать. Но я знаю, что многие издатели, в том числе «Самокат», часто берут на себя риски, издавая книги, и я легко понимаю, почему эту книгу непросто публиковать в России именно по этой причине. Но, знаете, когда мы опубликовали ее на английском в Америке, нам пришлось сильно отредактировать текст, потому что редакторы нашли ее непристойной. Так что это происходит не только в России. Конечно, в Британии или в Америке никогда не скажут: «Мы это цензурируем». Они скажут: «Мы адаптируем это для рынка». И это значит, что нельзя быть слишком откровенными. Если герой смотрит на нее и думает о сексе, нам приходилось смягчать это. Во Франции у меня никогда не было таких проблем (смеется).
Мне было двенадцать, когда я прочитала «Лолиту» — а это, вообще-то, довольно шокирующее чтение, когда тебе двенадцать, как и героине, которую неоднократно насилует взрослый мужчина. И я, конечно, была шокирована — но это по-прежнему одно из величайших литературных переживаний в моей жизни. Я перечитывала эту книгу раз десять, я писала о ней свою студенческую диссертацию, она остается одним из самых важных для меня произведений. И я думаю, что это нормально, когда книга немного шокирует подростков. Если им не понравится, они все равно ее бросят, никто не заставит их читать книгу. Поэтому эти ограничения не учитывают тот факт, что литературный опыт может быть шокирующим и одновременно с этим невероятно важным.
Мне, кстати, интересно: вы правда не можете купить книгу до этого возраста? Нужно показывать паспорт?
— Вообще обычно жесткость законов…
— …компенсируется необязательностью их исполнения, знаю (смеется).
— Есть знаменитая история о Пушкине — он закончил одну из своих работ и воскликнул: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» У вас было что-то подобное, когда вы закончили книгу?
— Я думаю было, хотя и не с этой книгой. Иногда ты пишешь книгу и чувствуешь: это хорошая книга, я счастлива, что написала ее. С этой книгой было чуть сложнее — ведь романы, особенно подростковые, проходят несколько этапов редактирования, и в какой-то момент вы уже ненавидите этот текст, потому что редактор уже три раза возвращал ее тебе с правками и уже сил нет с ним биться. А потом наступает стадия, когда ты снова начинаешь любить книгу. Читатели начинают писать тебе, рассказывать о впечатлениях, и собственная книга вновь тебе нравится.
— А с русскими читателями вы уже встречались?
— Пока ни разу (разговор происходил за полчаса до первой встречи Бове с поклонниками. — Прим. ред.).
— Переживаете?
— На самом деле ничуть. У меня, знаете, принцип — будь что будет. Я не очень боюсь, читателям меня непросто испугать (смеется). Поглядим, что будет. А мне нужно волноваться?
— Не думаю. Разве что читателей постарше, которые не любят фривольного обращения с классикой.
— На самом деле, я и во Франции с такими сталкивалась. Есть люди, которых хлебом не корми дай кого-нибудь осудить. «Да подростки нынче совсем не читают, классические книги не для них, им подавай адаптации» — как будто своей книгой я пытаюсь смести всю классику с лица земли. Но де-факто это не так: как я уже говорила, многие читатели после моей книги купили классическую книгу. Так что, я думаю, такие люди все равно не моя аудитория, к чему мне с ними спорить.
Издатель
«Самокат», Москва, 2018, пер. Д.Савосина
