— Когда вышел роман «Время женщин», вы сказали в интервью, что его нельзя рассматривать как автобиографию, потому что у вас нет и не было желания рассказывать публике личные истории. Почему вдруг сейчас оно появилось?
— Вы знаете, «Время женщин» писалось в 2009 году. Тогда у меня действительно не было ощущения, что я хочу рассказать личную, семейную историю. Но несколько лет назад тяжело заболела моя мама. Потом она выздоровела, слава богу, но, когда она болела, я поняла, что, если с ней что‑то случится, с нею вместе уйдет вся петербургская история нашей семьи. Уйдет, и больше никогда и ни у кого я ничего не спрошу.
Я часто слышала от своих друзей, как это неправильно и грустно, что они в свое время не успели расспросить родителей, поговорить с ними подробно. Я об этом раньше не думала. Но тут у меня возникло такое тяжелое чувство. Я начала разговаривать с мамой о ее прошлом, записывать воспоминания на диктофон. Мы сидели на даче, на веранде, и целое лето она мне все потихонечку рассказывала. Иногда я задавала какие‑то уточняющие вопросы, в те моменты, когда чувствовала, что она то ли боится говорить, то ли ей кажется, что это не так важно. И постепенно начала история выстраиваться.
— Вы пользовались чем‑то, кроме диктофона? Дневниками, например?
— Я записывала то, что говорила мама, сопоставляла это с рассказами прабабушки, внимательно рассматривала семейные фотографии, которые остались. И, исходя из того, что было у меня на руках, пыталась осмыслить всю семейную историю. А дневников никаких не было. Понимаете, дневники пишет довольно узкий круг людей. Мамины родители были простыми людьми, которым даже в голову не приходило перекладывать все, что они думают и делают, на бумагу.
— Почему?
— Не знаю, у меня нет этой потребности. Я запоминаю. Мне, наоборот, кажется, что, если я начну писать дневники, это потом будет меня сбивать. Также я, например, очень редко фотографирую в поездках. Мне кажется, если я буду щелкать все вокруг, это не позволит мне выделить и запомнить самое главное, что останется от путешествия через много лет. Чтобы не просто фотография «вот здесь елочка» или не елочка, а, скажем, Лувр — а память.
— В прошлом году вышел сборник рассказов «В Питере жить», где был опубликован и ваш рассказ «Дворовые уроки истории». Вы включили его в свою новую книгу. Когда вы писали рассказ, вы уже думали о том, что он будет частью ваших мемуаров?
— Да. Более того, я согласилась тогда написать этот рассказ, имея в виду, что он будет для меня своего рода маленьким полигоном, на котором я попробую стилистику нового романа, который еще только настраивалась писать. Правда, в романе я эту часть немного изменила в соответствии с логикой повествования.
— Вам самой нравится читать мемуары?
— Как правило, нет. Или, скажем мягче, редко. Я люблю дневники. Например, блокадный дневник ленинградского мальчика Юры Рябинкина. Впервые он был опубликован в «Блокадной книге» Адамовича и Гранина. 16-летний мальчик летом и осенью 1941 года описывал то, что он видел, но, главное, это все осмысливал. Он умер в первую блокадную зиму.
Меня его дневник просто потряс, потому что в нем чувствуется изумительная чистота личности. Он все время мучается совестью, осмысливая происходящее. Он практически предсказал весь ход войны! Вот от этих записей действительно сжимается сердце. А мемуары — часто это обширные тексты, где в основном говорится о том, что интересно самому автору. Может быть, мне просто не везло.
— О чем важно помнить, когда пишешь мемуарную книгу?
Ну если говорить о моей книге, это не мемуары. «Город, написанный по памяти» — скорее реконструкция семейной истории и попытка осмысления судьбы Петербурга в XX веке. Это не мемуары в традиционном духе, там мало моих личных воспоминаний.
А советовать что‑то невозможно. Ведь люди берутся за перо из разных побуждений. Кто‑то пишет, чтобы рассказать о себе правду. Снять тяжесть с души. Кто‑то, наоборот, чтобы эту правду скрыть. Кто‑то пишет для внуков и правнуков. Мемуары — особый жанр. Нет, я бы не взялась. Мне интереснее строить художественные образы.
— Во многих ваших произведениях одна из ключевых тем — это история. Вы не думали о том, чтобы именно с историей связать свою жизнь?
— Нет. Более того, официальная история была для меня табу. В конце 70-х, когда я закончила школу, исторические факультеты были насквозь идеологизированными. Историю преподавали так, что большинство студентов получали диплом, не становясь профессиональными историками. Скажем, историками в высшем смысле. Для себя я решила, что читать надо не учебники, а книги. Все, что попадалось в мои руки, я увлеченно читала. А преподавать в школе, забивать головы несчастных школяров советскими мифами — это уж точно не по мне.
— Я читала «Город, написанный по памяти» в Петербурге и даже прошлась по описанным вами местам, чтобы прочувствовать атмосферу. А вам город как‑то «помогал» в работе?
— Конечно. Город — это не столько дома и улицы, сколько внутреннее состояние. Я всегда чувствую это большое пространство, которое меня бережет и окружает. И не только меня, всех петербуржцев. Это странно и, наверное, даже смешно, но я не могу находиться в каком‑нибудь другом месте больше десяти дней. Тянет обратно. Такая вот связь с городом, которая стала образом жизни.
— У вас в книге есть фраза «Петербург не город, а жизненная стратегия». Вы имеете в виду как раз эту связь?
— Ее тоже. Кроме того, те представления о литературе, о культуре, свойственные «петербургскому тексту» в самом широком смысле слова. Культурная преемственность. А еще стратегия выживания, которая помогла моим родным выжить в самые тяжелые, страшные годы. Для моей прабабушки это была стратегия умного долготерпения — иначе не скажешь.
— А где вообще лучше всего пишется?
— Какие‑то наброски я люблю делать, например, в аэропорту. Особенно на стыковочных рейсах, когда долго ждешь посадки. Сижу и записываю что‑то, что приходит в голову, потом, когда возвращаюсь, это может перерасти в эссе или статью. А прозу я пишу либо дома, в петербургской квартире, либо у себя на даче, на Карельском перешейке. Рано утром поднимаюсь на второй этаж, там у меня кабинет окнами прямо в лес. Открываю окно. Представьте: темно, зажжен торшер, я сижу и работаю. А потом из‑за деревьев медленно встает солнце.
— Вы говорили, что пишете каждый день, начиная с восьми утра. Когда книга закончена, вы даете себе отдых или сразу принимаетесь за новую работу?
— Мой отдых — это когда я куда‑то уезжаю, на презентацию новой книги или на книжную ярмарку. А когда я дома и мне не работается, это мучительно. Я злюсь на себя, раздражаюсь.
— Вы несколько раз в интервью говорили о том, что в детстве и юношестве были «оторвой», хотя, глядя на вас, об этом никогда не подумаешь. Сохранились в вас сейчас эти качества: отчаянность, способность на какие‑то спонтанные поступки?
— «Оторвой» в таком условном смысле. Наверное, как все ленинградские дети, выросшие во дворах. Вообще, это интересно — своего рода двойная жизнь. С одной стороны, английская школа, шекспировский театр, Эрмитаж, Дворец пионеров. А с другой, дворовая жизнь, где или тебя «загнобят», или ты. Конечно, когда мы вырастали, это все постепенно уходило, оставалось в детстве, но забыть невозможно. И сейчас бывает, знаете, воспламеняется кровь — когда видишь несправедливость, подлость. Чувствуешь себя девчонкой из ленинградского двора.
— Когда вы в последний раз совершали что‑то отчаянное?
— Смотря что называть отчаянным. Я лет десять назад села за руль. Никогда раньше не думала, что для меня это будет так трудно. Просто нечеловеческий ужас! Голова отдельно, руки отдельно, ноги отдельно — и вместе им не сойтись! Но ничего, справилась.
— Вернусь к вашей фразе «или ты, или тебя». Подобными словами вы описываете жизнь в коммунальных квартирах, хотя многие вспоминают коммуналки как прекрасное время, определенную романтику. Почему у вас такое отношение?
— Сейчас даже сталинские лагеря некоторые «романтики» норовят представить эдакими местами, где ковалась сила и мощь советского государства. Я и большинство моих одноклассников родились и выросли в коммунальных квартирах.
Хотя бы ради того, чтобы не приходилось каждый день, выходя в кухню, видеть чужих людей. Тяжко, когда нет своего дома. А уж если попадутся зверские соседи…
— Как‑то вы говорили, что читаете «Идиота» Достоевского, когда болеете, лежите с температурой. А как нужно читать «Город, написанный по памяти»?
— Не знаю. Вот вы, например, ходили по Петербургу, читали, у вас возникла какая‑то химия. Внутренняя связь с текстом. Появилось ощущение, что для вас этот текст интересен и важен. Я очень люблю это чувство.
— То есть главное, чтобы возникла химия?
— А это и есть способ восприятия культуры. Если между вами и текстом ничего не возникло, наверное, лучше отложить. Но это я к другим такая добрая. В юности я часто заставляла себя читать, если те, чьим мнением дорожила, говорили, что без этой книги нельзя прожить жизнь. Так бывает — сначала трудно, а потом счастье.
