Обычная российская улица, три часа дня: вульгарный застекленный новострой с «Пятерочкой» на первом этаже, аптека, трансформаторная будка, припаркованные машины. Рядом еще один магазин — универсам старого образца «Ассорти», под вывеской которого назначена встреча. Мужчины с опухшими лицами обсуждают покупку автомобиля: «Говорит — приезжай в Орел, продам. Я приезжаю, звоню, а он — какой Орел, Карёл! Да и машину я уже продал». Ловлю себя на мысли, что города Карёл не существует. На противоположной стороне улицы — знакомые лица. Руководитель театра «18+» режиссер-мистик Герман Греков в стильном сером бушлате подзуживает в меру экзальтированных женщин: «Спектакль уже начался, все, что происходит, — уже постановка».
«У меня сейчас «пещера» с бомжами будет, они там в диалог с Платоном вступают, а потом спектакль «Без режиссера», учил всех полтора года, как без меня обходиться», — это распространяется о своих планах режиссер-хулиган Всеволод Лисовский в поношенной куртке и в хороших, но порядком уже поистрепавшихся ботинках. На ум приходит цитата из книги, которая привела нас всех сюда: «Когда у Всеволода Эдуардовича Лисовского костюм становится совсем грязным, он чистит его ножом — как настоящий парень». Вокруг всклокоченного Лисовского выстроилась делегация жюри «Золотой маски».
Непростая история: спектакль Лисовского номинирован на премию, однако если же подавляющее большинство других спектаклей можно привезти в Москву или хотя бы посмотреть на видео, то «Волшебную страну» можно посмотреть только в Ростове-на-Дону и своими глазами. Это не прихоть режиссера, а необходимое условие: действие разворачивается в самых неожиданных закоулках старого Ростова, и в этом спектакле главная роль — у города. Другая особенность, которая может стать препятствием для почтенного жюри, — одноименный текст-первоисточник, написанный двадцать лет назад Максимом Белозором (сегодня непьющим сценаристом сериалов, а в конце восьмидесятых участником объединения «Искусство или смерть», того, откуда Тимофеев, Тер-Оганьян, Немиров, Шабельников, Лисовский и другие заметные в российской художественной среде люди, живые и мертвые). Особенность же его заключается в том, что, несмотря на то что автор решительно отказался от алкоголя в 1996 году, «Волшебная страна» рассказывает о сильно пьющей советской панк-богеме и обращена к ней же. Формально это «смешной текст», особенно если пропустить авторское предисловие, в котором Белозор сообщает о том, сколько его друзей и знакомых не дожили до наших дней — в этом свете все шутки в книге представляются юмором висельника, добровольно забравшегося на эшафот.
Сам Лисовский сообщает зрителям (их уже человек двадцать и с каждой минутой становится все больше): «Я лет тридцать не был в Ростове, так долго, что этот город у меня стал ассоциироваться только со смертью — здесь непрерывно кто‑то умирал из моих знакомых. За основу я взял текст про некую компанию, существенная часть которой уже умерла, и спектакль, собственно, посвящен тем, кто умер. Актеры произносят только ремарки, сами же реплики внедрены в городскую среду. Я много думал, что происходит с людьми, когда они умирают, куда они исчезают, — и пришел к выводу, что они сливаются с ландшафтом, который тоже разрушается».
Спектакль начинается как гидеборовский дерив — освободительное пересечение местности наперекор привычным урегулированным маршрутам и правилам движения. Мы ныряем в подворотню, и характеристика «типичной улицы» быстро становится неприменимой: нас встречает живописный ростовский постапокалипсис с петухами, собаками, развешенным на веревках бельем и полуразрушенными, но жилыми домами. Через сто метров мы упираемся в слившуюся со стеной женщину-бабочку и мрачного гопаря грозного вида с сигаретой на ступеньках рядом. Позднее окажется, что это охранник (по замечанию Лисовского, тридцать лет назад, чтобы просто зайти в этот район, потребовался бы взвод ОМОНа). Женщина-бабочка произносит классическую байку из книги, замолкает в финале и отходит от стены. Сакраментальная фраза — панчлайн в сегодняшнем понимании — нанесена сзади нее на стену. Движемся дальше и оказываемся у пятиэтажной руины — сюжет повторяется: реплика из книги оказывается на развернутом транспаранте, сброшенном другой актрисой из окна верхнего этажа.
Такого рода сценки перемежаются бессловесными танцевальными номерами в исполнении Александра Кислякова, этаким лихорадочным брейк-буто, призванным напомнить рептильную пластику разбитого алкоголем ханурика. Наш дрейф по пустырям, помойкам, дворам легко соотнести со знакомым каждому жанру товарищеской экскурсии по ничем особенно не примечательному району — «здесь я блевал, а тут меня … [избили]». Впрочем, жанр-то замечательный — за милыми житейскими мелочами становятся видны большие сюжеты, да и альтернативная музеология и анархокраеведение давно доказали право на существование. Хотя и информацию другого толка здесь тоже можно почерпнуть: например, что часть покосившихся строений возведена из античных блоков, которые вывезли в XIX веке из Танаиса, что в тридцати километрах отсюда.
Самое интересное — в реакции жителей нахмуренного района: пожилая женщина увещевает собравшихся, чтобы они отошли от лестницы, полный мужчина в тельняшке, стоящий у открытого окна, к которому устремилась группа зрителей, оказывается не актером и спешно закрывает ставни, в какой‑то момент к нам присоединяются короткостриженые молодые люди в спортивных костюмах, заинтересованные происходящим. Смех учащается. Зрители же (преимущественно делегация «Золотой маски») комментируют все, что попадается на глаза: «Ох, какая красота!», «Эти дети там живут, представляешь? Жесть», «Вот так всю жизнь в малом зале работать, а тут тебе такое пространство…», «А я думал, что это тоже актеры», «Смотри-ка, объявление: кризисный центр, содействие, помощь». Реальность, действительно, начинает понемногу таять, когда я чуть не врезаюсь во вставшую у подъезда старушку в моднейшем розовом плаще и с тремя пластиковыми бутылками из‑под масла в руках — образ ее настолько законченный, что я уже сам начинаю думать о срежиссированности происходящего.
«Волшебная страна» была показана больше тридцати раз, и, по словам Лисовского, сегодняшнее путешествие выдалось на редкость спокойным. Обычно героиновые наркоманы, занявшие один из полуразрушенных домов, в котором разворачивается действие, грозятся выкинуть с верхнего этажа актрису, бабушки срывают баннеры, в самый ответственный момент внимание перетягивает на себя вусмерть пьяный мужчина с буханкой хлеба под мышкой и начинает читать рэп своего сочинения. К сожалению, ничего из этого не достается на нашу долю, приходится довольствоваться разговорами вокруг. Рядом пыхтит преклонных лет мужчина из числа зрителей: «А что? Я все это помню, я сам пил, — протягивая гласные, говорит он. — Однажды нам принесли чемодан грелок со спиртом из госпиталя, пришлось пить. Запах ужасный, на всю квартиру несло горелыми пакетами…»
Сокрушаюсь, что в программу спектакля не входит насильственное опаивание зрителей прямо перед магазином «Ассорти» — так было бы иммерсивнее, да и в конце концов, зачем нужен театр, если в нем нет жестокости? Мы выходим на финальный отрезок маршрута и оказываемся на берегу Дона. Торжественный финал с подводящей черту репликой «Не пей! Это вода», аплодисменты, озадаченные местные жители, маскирующие потребление спиртных напитков рыбной ловлей. Спрашиваю Лисовского, давно уже живущего в Москве, нельзя ли поставить нечто подобное в переулках на Патриарших — там, где был сквот на Трехпрудном, например. «Нет, в Москве это невозможно, ничего не осталось. Да и здесь через три года тоже уже ничего не останется. Когда мы репетировали в 2017-м, подожгли Говнярку (деревянный район Ростова. — Прим. авт.), все было в дыму. Теперь там новые дома».
Вопрос действительно неуместный — одно из худших воспоминаний в моей жизни связано с в целом-то абсолютно невинной безалкогольной прогулкой по Москве лет так тринадцать назад. Тогда я повел симпатичную девушку, откликавшуюся на диковатое прозвище «Баба-Жаба» (не помню уже, почему она его выбрала, но была она из Петербурга, а там любят всяческого рода несуразицы) на экскурсию по Москве — примерно того же формата, что упоминался выше. Конечной точкой должен был стать дом-фаворит, мое любимая постройка в Москве — странное дореволюционное здание с щелью посередине, в которой с двух сторон выходили друг на друга окна, и жители разных квартир могли пожимать друг другу руки утром и чокаться рюмками по вечерам. На Трубной еще не построили метро, мы шли пешком, и в какой‑то момент знакомая начала возмущаться московскими расстояниями — тем досаднее было понять, что я запамятовал имя нужного переулка. Мы сделали круг, потом второй. Давление со стороны знакомой усилилось. Я не понимал, как я мог забыть переулок, в котором бывал раз пятьдесят, один и с кем‑то. Сконцентрировав внимание, я обследовал район, разбив его мысленно на квадраты. Сомнений быть не могло — на месте дома с щелью раскинулась свежая автомобильная парковка. Разговор со знакомой сам собой оборвался, я извинился и уехал домой. Да, конечно, бывали вещи и пострашнее, но вот это щемящее чувство, что все, что тебе дорого, может в один момент исчезнуть, а на месте памятного тебе внешнего, да и внутреннего, ландшафта будет стоять тонированная иномарка — знакомо, думаю, многим.
«Шел из Трехпрудного к Петлюре, и там уже на подходе его и убили. Толкнули у табачного ларька, он что‑то сказал, хотя он вообще неконфликтный был, — наверное, «Эй, ты что, брат» сказал. Выстрелили в упор. Я потом пальто его забирал, там дыра была во всю спину», — Лисовский рассказывает после спектакля о Сергее Тимофееве, художнике, поэте и основателе группы «Пекин Роу-Роу». Несколько лет назад именем Тимофеева в Ростове назвали улицу. Спрашиваю о том, насколько на стиль Белозора повлияли Шинкарев и Шагин, митьки, — уж слишком очевидно сходство. Лисовский парирует тем, что в конце восьмидесятых в Ростове о митьках не знали и что если уж искать истоки, то в Довлатове. Однако кажется, что насчет Довлатова Всеволод прав лишь наполовину — форма алкоголической байки (успешно перекочевавшая из книг в твиттер) детерминирована как средой (попробуйте рассказать длинную историю в нетрезвой компании из четырех человек — под дождем, между двумя глотками теплого пива), так и биохимией процесса: что еще делать с похмелья, кроме как шутить и ругаться? Сегодня, впрочем, пить — особенно так, как это делали участники «Искусства или смерти» — не принято. «Пьянство тогда было настоящей контркультурой, способом сопротивления власти, сегодня это просто досуг», — говорит Лисовский. Хочется поспорить, но в голове всплывают слова Юрия Мамлеева о том, как по-другому действовал алкоголь в советских шестидесятых, и я понимаю, что незачем лезть в чужой герметичный опыт — тем более, как пишет сам Белозор: «Однако пьянство, испортив здоровье, расшатав психику, сделало нас такими, какие мы есть. А это уже немало».
«Волшебная страна» — вопреки правилам хорошего вкуса — не претендует на эпохальность, и в этом ее очарование. Этот обаятельный, в чем‑то самодеятельный спектакль может быть прекрасным проводником в мир южной готики, точкой входа в непростой и не дающийся каждому туристу Ростов. Перегар и мортидо, которыми дышат текст Белозора и постановка Лисовского, созвучны общему настроению города — здесь, угощая раками, приговаривают, что лучшие раки кличут «ментовскими», потому что их ловят на трупы бездомных, а эти — помельче — всего лишь на дохлую кошку; здесь живет одна из самых темных групп в истории российской музыки — «Церковь детства»; здесь пролегает грань знаменитого треугольника Ростов — Таганрог — Шахты, где зашкаливает количество серийных убийц; здесь умеют веселиться и горевать — не зря же эту местность сравнивают с Италией; здесь, в конечном итоге, находится уникальный частный театр «18+», чьими усилиями и живет «Волшебная страна», и который, судя по всему, еще не раз попадет в поле зрения «Золотой маски»: говорят, что ближе к осени тут поставят магическую оперу по раскладам Таро с поэтичным названием «Туз кубков — это любовь». И еще здесь художники давно уже не пьют нитхинол. Какой вообще, в жопу, нитхинол?
