Поэтесса Татьяна Щербина — о своих любимых (и нелюбимых) путешествиях

— На остров Хайнань я поехала просто отдыхать. Но сразу стала изучать местную жизнь, для меня экзотическую, так как в Китае оказалась впервые. В бэкграунде была только классическая китайская литература и отрывочные знания о маоизме и недавнем экономическом прорыве.

Общались с китайцами на русском. Там никто не знает ни слова по-английски, единственный иностранный язык, которым владеют лучше или хуже, — русский. На Хайнань постоянно ездят жители Дальнего Востока, для них это ближайший курорт. Почти все вывески и меню ресторанов острова — на двух языках, где‑то и только на русском, зря я боялась, что заблужусь среди иероглифов.

Хайнань когда‑то был всекитайской тюрьмой. Если у нас отправляли ссыльных и заключенных на Север, то у китайцев это был юг. Хайнань кишел ядовитыми змеями, но коренные народности, мяо и ли, которые по-прежнему там живут, изготовили противоядия и охотно демонстрируют их туристам. Берут кобру — она жалит, и ничего. Может, это и фокус, конечно, чтоб продавать снадобья.

— Это те народности, где считается, что самая завидная невеста беременная?

— Да, это кажется абсурдом, но там есть своя логика: беременная — значит, не бесплодна, а это главное. Неслучайно же китайцев полтора миллиарда. За время программы «одна семья — один ребенок» (идея сократить численность) население, может, и стало прибавляться медленнее, но произошел гендерный перекос. Узнавая, что ждут девочку, женщины делали аборт, рожали только мальчиков, считая, что это надежнее. Хабаровчане, которых я встретила на Хайнане, говорили, что их землячки мечтают выйти замуж за китайцев, ну а китайцы, лишившиеся невест из‑за этой программы, женятся на русских девушках. Китайские художники-нонкорфомисты (как у нас в 1970–1980-е) часто обращаются к теме этого «феминоцида», о них тоже есть текст в книге.

— В мою бытность в Париже французы еще жили по своим правилам: обед с 12.00 до 14.00 строго, в воскресенье и в понедельник до обеда все закрыто, магазины, рестораны, кроме отдельных китайских в Париже, а в провинции и вовсе ничего. И на моих глазах эти традиции стали меняться ради иностранцев. Началось с Елисейских Полей, там стали работать кафе и рестораны без перерывов и выходных.

Однажды, помню, я приехала в Орлеан из Парижа, это был 1993 год, в три часа дня, страшно голодная. Все закрыто. Увидела в одном кафе приоткрытую дверь черного хода, кухни, и там лежал хлеб. Я зашла и попросила дать мне что‑нибудь, хоть кусок хлеба. На меня набросились: «Вы что, сумасшедшая? Кто же ест в три часа?» Я попробовала настаивать, мне пригрозили вызовом психиатрической скорой помощи. А так как вечером рестораны открывались в Париже в 19.30, в провинции — в 19.00, а между 14.00 и 19.00 — тишина, то так мне и пришлось ждать до ужина. Это правильно, на самом деле — ЗОЖ фактически. Без перекусов, без того, чтоб мотаться в выходной по магазинам. Потом, помню, в Париже ввели бранч: в воскресенье до 14.00 стало можно и модно посидеть в ресторанчике, совмещая завтрак с обедом.

А в Мюнхене было и того хуже: все магазины и рынок закрывались в 18.00, а рестораны — в 22.00. Поскольку я уходила с работы на радио вечером, еды было уже не купить.

А когда мы выходили с радиостанции поздно, ехали на край города в единственный ночной ресторан, он работал с десяти вечера до шести утра. Теперь, говорят, тоже все изменилось под влиянием приезжих. Путешественники постепенно меняют традиции повсюду.

— В Швейцарии голосуют и все выбирают люди. Как‑то в Лондоне на выступлении в университете я сказала, что демократия на самом деле есть только в Швейцарии, остальное — имитация. Студенты страшно возмутились: в Британии ведь тоже демократия! Но в Швейцарии нет такого, чтобы начальство что‑то постановило и сделало, — это исключено. Есть три уровня принятия решений: коммуна, кантон, конфедерация. Есть вопросы общешвейцарского характера — вступать ли в Евросоюз, переходить ли на евро. Жители проголосовали против того и другого, так что страна только в Шенгене. Или строительство минаретов: народ сказал нет, значит, нет. А еще каждый кантон голосует, готов ли он принять беженцев и в каком количестве. Причем эти беженцы не просто приезжают и живут на улицах, их обучают чему-то. Я была в ресторане в кантоне Ури, недалеко от Музея Вильгельма Телля, где работают одни беженцы. Их обучают быть официантами, а потом трудоустраивают. В Швейцарии голосуют обо всех бытовых вещах — построить ли гостиницу, торговый центр, сделать ли что‑нибудь в городе — каждый день. Это демократия.

В Швейцарии нет такого понятия, как «власть». Есть администрация, президент избирается раз в год, страной управляет он и восемь министров. И есть парламенты: общешвейцарский в Берне и свой в каждом кантоне. И туда может кто угодно прийти — никаких охранников. Можно прийти на заседание со своим предложением, и оно выносится на голосование. У парламентариев есть своя профессия, которой они зарабатывают, депутат — общественная работа. В Швейцарии нет психологии — «они» (власть) и «мы» (народ).

— Как‑то я была в поразительной стране Македонии, которая теперь называется Республика Северная Македония. Греки настаивали на изменении названия, потому что Македония — это название Северной Греции. С греками у Македонии сложные отношения. Моя первая поездка в Грецию была стрессовой: помню, утром мне улетать, а получила я визу в десять вечера накануне. А когда спросила, почему такие сложности, мне сказали, что у меня в паспорте виза Македонии, а греки не признают эту страну из‑за названия. И вот совсем недавно переименования добились.

Удивило меня то, что, когда я пришла за визой в Македонию — летела на поэтический фестиваль в Струге, — посол Македонии мне подарил свою поэтическую книжку. На месте, в Струге, мне объяснили, что каждый уважаемый человек должен быть поэтом. Меня принимал президент страны в своей резиденции, спрашивал, к моему удивлению, о российской политике (поэт же лучше всех знает!), а на поэтическом вечере присутствовало все правительство. Это был 1997 год. Как теперь — не знаю. На поэтическом фестивале в Афинах, где я была недавно, только в мэрию пригласили.

— Страна, в которую никогда больше не поеду, — Индия. Об Индии я прочла больше книг, чем о любой другой стране. Моя ближайшая подруга — индолог, занимается индийской философией. Периодически встречается с далай-ламой, ездит туда на конференции, очень любит. И вот она давала мне книжки, но чем больше я читала, тем больше понимала, что вся система индийской жизни мне не нравится, и я туда не хочу. А Саша, мой муж, начал говорить: как же можно прожить жизнь, не увидев Индию? Я согласилась на Гоа — это такая Индия-лайт. Поездила, понаблюдала, поговорила с соотечественниками, которые там живут, и им это по душе. То, что вызывает у меня оторопь, им кажется разумным.

Трупы, плавающие в Ганге, — «так это же священная река»! Или кастовое разделение, официально отмененное, но на практике действующее: бывает, родители убивают своих детей, если те собираются жениться или выйти замуж за человека низшей касты. Поскольку это позор семьи. Я видела, как живут неприкасаемые, как люди средней касты обращаются с более низкой — пинками, а смерть для большинства индийцев — счастье, шанс получить в следующем перерождении более счастливую судьбу. При кастовом разделении улицы — это смешение всего. Машины, коровы, козы, спящие или готовящие себе еду на горелках неприкасаемые в лохмотьях по обочинам, тут же и туалет, запахи которого едва перебивают благовония. Я знаю нескольких страстных адептов Индии, но я сторонник западной цивилизации.

— Я жила в Мюнхене, и меня пригласили на фестиваль в Нанте, это был мой первый приезд во Францию. Там издатель заключил со мной контракт на книжку, меня пригласили еще на два фестиваля, в Париже и в Гавре, с разрывом в месяц. И я решила провести этот месяц во Франции, в которую влюбилась с первого взгляда. Приезжаю, живу в Париже и понимаю, что не хочу оттуда уезжать.

Я подумала, что стоит хотя бы попробовать. Взяла свои публикации — немецкие, американские, французские, контракт на книжку, которая должна была выйти, — и пошла. Я свободно владею французским, даже говорю без акцента, и это произвело впечатление на сотрудницу, которая там сидела, — она так прониклась, что решила мне помочь, и дала совет: не подавать заявление, на которое придет заведомый отказ, а написать личное письмо директору генеральной полиции и приложить публикации. Я написала — через неделю получила положительный ответ. Потом надо было вступить в AGESSA — Ассоциацию людей свободных профессий: артисты, писатели, художники. Вступают туда, потому что во Франции нельзя жить без социальной страховки, которую дает либо работодатель, либо такая организация. Я подала документы, и мне выдали справку, что я являюсь «писателем, признанным во Франции». Долгое время мне казалось, что я останусь здесь навсегда, но потом захотелось вернуться в Москву. Пошла и сдала свой вид на жительство.

Я вернулась в 1995–1996-м. Здесь были судьбоносные события, новая жизнь, новые издательства, хотелось во всем этом участвовать. И если бы я осталась жить во Франции, я бы уже не писала по-русски. Там я написала книгу стихов по-французски, писала статьи в «Фигаро», читала и разговаривала тоже только по-французски — тогда еще не было интернета. И у меня очень изменилось отношение к языку. Есть такая вещь, как глубина языка: ассоциации, которые для француза естественны, а мне ни о чем не говорят. Я стала замечать в компаниях, что не понимаю какие‑то шутки или мемы — в общем, стала чувствовать, что я не француженка. А меня как бы принимали за свою и удивлялись, что я чего‑то не понимаю. Во мне росло ощущение, что я притворяюсь. И я вернулась.