Мария Галина и Ксения Букша — о псевдонимах, Янагихаре и треш-фантастике

Мария Галина: В последние пять лет наблюдается возрождение большого советского стиля: трудные романы про большую судьбу на фоне исторических подвижек, история маленького человека и опальная история. И написанные правильно-правильно: вот завязка, вот кульминация, вот развязка. Эти романы довольно популярны, но лично мне кажутся скучными. Так что у меня скорее есть понимание, как не надо писать о современности.

Ксения Букша: Очень поддерживаю насчет этого гранд-жанра, свалившегося на нас, и советского реализма — реализма, который противоположен реальности.

Мне кажется, важнее всего не имитировать язык. Всякий текст сделан не из идей, а из слов, и важно, как эти слова рядом поставлены. Надо стараться, чтобы они были не фальшивыми, а как раз таки реальными. Речь, когда ее кто‑то придумал, сразу протухает — это как незабудочки, которые не стоят в баночке нисколько. Их сорвал — и они сразу увяли.

Галина: По моему опыту тинейджерский жаргон все время меняется, и к тому времени, когда книжка выйдет, тинейджеры его просто не поймут и решат, что он дико старомодный. Они очень четко отслеживают попытку взрослых копировать их свободную независимую речь, поэтому я вообще стараюсь этого не делать. Чем нейтральнее язык, тем он более универсален. Если я хочу, чтобы мои герои говорили на жаргоне, я его придумываю — тогда он смотрится естественно и не стареет.

Букша: Я вообще считаю, что гендеров не существует — они неважны. Это такая же несущественная характеристика человека, как цвет волос, глаз или что‑нибудь другое. Для кого‑то гендерный подход в литературе важен, для кого‑то важно, левой или правой рукой он пишет, у кого какие идентификации вообще. Таковы мои вкусы, я их никому не навязываю.

Галина: Понимаете, писатель — он еще немножко шизофреник. Когда он пишет, он до какой‑то степени становится тем, о ком он пишет. И он должен мыслить как они, чувствовать как они. Если ты пишешь про мужика, то он испытывает к женщинам какой‑то интерес — возможно, повышенный. И ты начинаешь смотреть на них с иной точки зрения, думаешь, а что бы подумал мой герой. По мне, как справедливо заметила Ксения, вопрос гендера, извиняюсь, не стоит. Почему я взяла псевдоним [Максим Голицын]? Проблема в том, что в то время считалось, что женщина писать фантастику не очень может и деньги ей за это нефиг платить. Поэтому я написала три таких романа и подорвалась — я поняла, что еще немножко, и про космических пауков я буду писать всю свою жизнь.

Букша: А это уже похуже, чем писать про мужчин! (Смеются.)

Галина: Раньше мне казалось, что это совершенно разные вещи, что стихи пишутся одним участком мозга, а проза другим. Мы часто видим, как очень хороший поэт пытается писать прозу, а она у него чудовищная, настроенческая, аморфная. Мне кажется, что выстраивать слова — синтетическое искусство. Поэзия очень четко отличает фальшивые слова и конструкции от нефальшивых.

Букша: Мне кажется, поэзия больше разрешает пользоваться внутренним трансом, а в прозе транс не вытянет. Кто‑то любит сюжет, кто‑то любит другой способ формообразования, но нужно что‑то еще, например, живые человеческие голоса. В поэзии это как раз используется, вербатим или свой собственный монолог.

Букша: Любой по-настоящему популярный текст эксплуатирует живые эмоции, яркий характер и более-менее простой линейный сюжет. Многие авторы ставят перед собой эти задачи, это хороший мейнстрим, и задачи достойные, и все круто. Но если мы хотим делать что‑то иное, надо смириться с тем, что супермегапопулярными мы не будем. Это не снобизм, не высокомерие, просто это иное нужно меньшему количеству людей. Они не более образованные, они не круче людей, которые любят литературу сюжетную, эмоциональную и с героями. Это просто люди, которые чуть-чуть по-другому воспринимают, которые любят текст как таковой. Их просто статистически меньше, мне кажется.

Галина: Была ситуация пяти-десятилетней давности, когда у жанровой фантастики был тираж в 20–30 тысяч экземпляров, а у книжек экспериментальных, сложных, требующих усилия — порядка 2–3 тысяч экземпляров. Сейчас ситуация выровнялась, просто никто не обращает внимания на тиражи массовых книжек. Всякий ужасный трешак про попаданцев и космических рептилоидов не такой популярный; они берут линейкой, массовостью — тираж отдельной книжки сравнительно небольшой. Возможно, есть две-три-четыре книжки, которые действительно являются бестселлерами, но это не жанровая проза, это большой ностальгический стиль, который читатели воспринимают как нечто знакомое и на него ведутся.

Букша: Но это наша фишка, а мировой мейнстрим — это хорошие романы с хорошим сюжетом и разработанными героями, большим количеством и всем вот этим.

Галина: Я сейчас сильно обижу Ханью Янагихару, но в принципе она очень популярный автор, и в России о ней хорошие отзывы, и нежно любимая мною Галина Юзефович хвалит ее.

Букша: Есть такая книжка Кэти Гласс — «Будь моей мамой», вот там рассказывается документальная история, гораздо похлеще, чем у Ханьи Янагихары, с другим концом, гораздо более реалистичным. И вот это стоит прочесть. Но после Гласс о приемных детях Янагихара мне казалась разбодяженной. Не верю, что называется.

Галина: У Янагихары, в сущности, роман фантастический, потому что там время стоит на месте, мы наблюдаем жизнь героя в абсолютно безвоздушном историческом пространстве, там ничего не происходит, мы даже не знаем, по-моему, кто там президент. Там до сих пор винил, там нету прогресса, это какое‑то застывшее время на уровне 1980–1990-х на протяжении всей жизни.

Галина: Сейчас тяга к документализму связана с тем, что на нас обрушилась куча фейковой информации, и эта информация настолько искажает действительность, что требуется какой‑то ей противовес. Тяга к документальности и абсолютно некомментированному вербатиму связана именно с этим. Это не оценочная, абсолютно сухая подлинная информация.

Букша: Организовывать документальный текст можно разными способами и не всем удается это хорошо. Бывают ситуации, когда человек пытается склеивать вымыслом документалистику, реальные фразы или ситуации. А они не склеиваются, и этот вымысел, который был бы, возможно, куда более правдоподобен и хорошо бы прошел, если бы не было рядом первичного текста, не проходит. Вообще, сложно вполне сочетать эти вещи, но можно.

Галина: В российской фантастике есть сегмент, который я ненавижу, — это где наши отважные ребята сражаются с ужасными хищниками НАТО, которые все время нападают на постсоветское пространство и почему‑то особенно Англии достается. Они все время Англию мочат, а остальное как бы пусть живет. Какие‑то глубинные комплексы.

Я слежу за украинской фантастикой, чуть хуже за белорусской — хотя о ней мы узнали благодаря «Собакам Европы» [Ольгерда] Бахаревича, который он сам перевел с белорусского на русский. В украинском сегменте происходит очень интересная вещь — потому что весь трешак завозился из России, его было дешевле завезти, потому что типографии там довольно дорогие. Когда там прекратили выписывать и покупать российские книжки, то оказалось, что там вообще нет трешака. У них нет этой традиции, школы. И вся фантастика, которая осталась в украинском сегменте, стала конкурировать с большой прозой. Оказалось, что нет никакой фантастики, есть книжки, которые издаются в тех же издательствах, под теми же обложками, что и эта проза. Оказалось, что там очень хороший сегмент детской и подростковой фантастики. Так что в Украине сейчас много хорошей экспериментальной литературы с фантастическим элементом.

Благодарим за помощь в подготовке материала куратора литературной программы Центра Вознесенского Илью Данишевского и арт-директора Центра Вознесенского Антона Каретникова.