Мы и алкоголь

И немедленно выпил: почему алкоголь стал важнейшей темой русской литературы

28 августа 2020 в 14:34
Бутылка водки (или другой жидкости) стала одним из важных символов русской литературы XX века. Егор Михайлов поговорил с Олегом Лекмановым, соавтором биографий Сергея Есенина и Венедикта Ерофеева, о том, какую действительно роль сыграл алкоголь в их жизни и творчестве.
Венедикт Ерофеев, 1988 г.

— Можно ли сказать, что алкоголь и отношение к алкоголю — это действительно важная часть отечественной культуры и литературы, в частности?

— Ну пили русские люди более или менее всегда, но если говорить о XIX веке, то трудно назвать очень больших писателей, в жизни которых алкоголь сыграл сверхважную роль. А вот когда началось советское время, то действительно потихонечку эта тема в творчестве превратилась в одну из ключевых.

Но и в жизни самых разных писателей — от Есенина до Венедикта Ерофеева, Высоцкого и Шукшина — алкоголь стал играть огромную роль: он превратился в важную составляющую их автобиографического мифа.

— А почему именно в районе революции случился перелом?

— В голову приходят два ответа. Первый такой. Несмотря на то что уже в XIX веке биография являлась важной составляющей творческой личности, но все-таки не в такой степени, как начиная с XX века. Вспомним, например, Тютчева — читателю было совершенно необязательно знать, как Тютчев выглядит, как он одевается, соответственно, его тютчевские бытовые привычки в поэтических текстах почти не отразились. А позже то, что Ходасевич назвал жизнетворчествомОсновная идея жизнетворчества заключается в разрушении границы между жизнью и искусством., стало важным — и, соответственно, быт всех этих людей тоже стал первостепенно важен.

А второй ответ дал знаток вопроса — Венедикт Васильевич Ерофеев. Помните, как он формулирует в поэме «Москва — Петушки»? «С этого и началось все главное — сивуха началась вместо клико!» По другому говоря, разночинская культура начала потихоньку теснить дворянскую. А от того, что ты пьешь, очень ведь многое зависит. В частности — похмелье.

«С этого и началось все главное — сивуха началась вместо клико! Разночинство началось, дебош и хованщина! Все эти Успенские, все эти Помяловские — они без стакана не могли написать ни строки! Я читал, я знаю! Отчаянно пили! Все честные люди России! И отчего они пили? — с отчаянием пили! Пили оттого, что честны, оттого, что не в силах были облегчить участь народа! Народ задыхался в нищете и невежестве, почитайте-ка Дмитрия Писарева! Он так и пишет: «Народ не может позволить себе говядину, а водка дешевле говядины, оттого и пьет русский мужик, от нищеты своей пьет! Книжку он себе позволить не может, потому что на базаре ни Гоголя, ни Белинского, а одна только водка, и монопольная, и всякая, и в разлив, и навынос! Оттого он и пьет, от невежества своего пьет!»
Венедикт Ерофеев
«Москва — Петушки»

Для русской модернистской культуры 1910-х годов главным напитком было все-таки вино. Самого лучшего поэта эпохи, Александра Блока, смело можно назвать горьким пьяницей. У него в стихах много всякого разного алкоголя — можно вспомнить «Незнакомку» или «Я пригвожден к трактирной стойке…», или еще множество стихотворений. Тем не менее тема алкоголя для Блока была периферийной, точнее говоря, она растворялась в важнейшей для него теме страшного города. А вот уже для позднего Есенина это было не так.

Он же довольно поздно начал всерьез пить. Ну то есть, наверное, до революции он немножечко выпивал, но не был алкоголиком — и это не было совершенно темой его стихов. Если вы возьмете первую книжку Есенина «Радуница» или даже его первые послереволюционные стихи, то этой темы там просто нет. А потом алкоголь стал для него одним из главных средств, подстегивающих поэтическое вдохновение. Соответственно, и тема выдвинулась на первый план. А еще потом алкоголь его просто поработил, как часто и бывает с пьющими русскими людьми.

В романе Кена Кизи, а потом в фильме Формана «Пролетая над гнездом кукушки» герой-индеец с горечью вспоминает: когда он видел в последний раз своего отца, было ощущение, что уже не отец пьет из бутылки, а бутылка пьет из отца. Вот в случае с Есениным так и было.

Под конец жизни бутылка с водкой из него высосала все оставшиеся силы, и он просто уже ничего не мог с этим поделать.

— А как между этими двумя точками — когда он начал использовать алкоголь как инструмент разгонки и когда этот инструмент его победил — изменилось в связи с этим его творчество?

— Есенин очень сильно дебютировал в Петрограде, а сделал он это, идеально сыграв ту роль, которую кто‑то обязательно должен был сыграть, заполнив важную лакуну в пестрой галерее русских модернистов. Понимаете, они ведь все были городскими штучками, деревню знали плохо и ждали, вслед за Достоевским, что придет мужик Марей и их всех научит, как надо Бога и Россию любить. На этой волне возник сначала есенинский учитель Николай Клюев, который играл роль просветленного мудреца-крестьянина, а потом и сам Есенин — златоглавый крестьянский Лель.

И вот эта удача, мне кажется, Есенина сильно развратила. Он решил, что будет всегда служить своему таланту и каждый раз менять маску, когда старая приестся ему и публике. Так и пошло-поехало. Сначала — золотоволосый мальчик, затем — хулиган (эту роль Есенин после революции перехватил у Маяковского), затем — денди-имажинист, а затем — когда Есенин вернулся из неудачного вояжа с Дункан по Европе и Америке, он примерил на себя маску разочарованного пропойцы, который стал для всех чужим и в родной деревне, и в городе, и вообще в Советской России. А уж эта маска, как я уже говорил, приросла к лицу и Есенина убила. Впрочем, перед смертью он еще успел написать и в пьяном виде куче народу прочитать гениальную исповедь алкоголика — поэму «Черный человек».

Сергей Есенин, 1925 г.

— Вы соавтор биографии не только Есенина, но и Ерофеева — двух авторов, наверное, наиболее связанных в народном сознании с алкоголем. Какие отношения с алкоголем были у Ерофеева? У него, кажется, был совсем другой подход?

— Да, параллель «Есенин — Ерофеев» вроде бы напрашивается по ряду критериев: мальчик из толщи народа, который завоевывает рафинированного читателя, и так далее. На самом деле это омонимия, конечно же. Есенин и Ерофеев совсем не похожи, и, между прочим, Ерофеев иронизировал в записной книжке: «Чем больше читаю Есенина, тем больше люблю Алексея Кольцова». Хотя у них случались похожие биографические ситуации — и тоже, кстати, связанные с алкоголем.

Например, есть трогательные и грустные в то же время воспоминания Ивана Старцева про то, как Есенин собирается купить своим детям, которые жили с его бывшей женой Зинаидой Райх и с великим режиссером Мейерхольдом, игрушки в подарок. И вот он едет со Старцевым в «Детский мир», и они там долго, со смаком, выбирают эти игрушки. И Есенин трогательно говорит с восторгом про своих детей, которым он эти игрушки подарит. А дальше, понятное дело, они по инициативе Есенина «буквально на минуточку» заезжают в какой‑то кабак, и в итоге Есенин все эти игрушки забывает на стойке.

«По дороге в квартиру, где жили его дети, он вдруг стал задумчив и, проезжая обратно мимо «Стойла», с горькой улыбкой предложил на минутку заехать в кафе — выпить бутылку вина.
<…>
Он посмотрел на меня осоловелыми глазами, покачал головой и сказал:
— Я очень устал… И никуда не поеду.
Игрушки были забыты в кафе».
Иван Старцев
«Мои встречи с Есениным»

Так вот, про Ерофеева и его сына нам с соавторами похожие истории рассказывали. Однако по большому счету, повторюсь, Ерофеев был на Есенина совсем не похож. Главное, по-моему: он не был человеком позы и маски. От слов вроде «концепция» и «авторская стратегия» Ерофеева просто воротило. И пил он не для вдохновения — когда писал, как раз не пил или почти не пил — и не «в знак протеста», как многие в его поколении, а потому что нравилось.

Ерофеев ведь, когда учился в школе, не пил. Вообще. Он был такой мальчик-отличник, очень стеснительный и в то же время себе на уме, для которого хорошая учеба была возможностью вырваться из среды своей и поступить в университет. Старшая сестра вспоминает, что Вена (так его в семье называли) впервые попробовал алкоголь на выпускном вечере — шампанское, и тогда это было несерьезно, он этому не поддался. А уже в Москве… Ольга Александровна Седакова замечательно вспоминала, как ей сам Ерофеев рассказывал, как шел по улице, зашел в магазин, купил бутылку водки, выпил и понял — о, это мое! И, как говорится, понеслась…

Мне кажется, вот это очень важно про Ерофеева понимать — он был человеком, во-первых, чутко прислушивающимся к себе и своим желаниям, а во-вторых, постоянно ставившим эксперименты и на других людях, и на себе. И выпивание для него стало таким постоянным клиническим испытанием, он как бы на полигоне постоянно находился: вот сколько я смогу выпить, прежде чем упаду под стол. И опыты эти, как мне кажется, в его глазах были самоценны, он в данном случае не нуждался ни в каких мистических аналогиях.

«Евангелие водки», «питие юродивого» — то, что Ерофееву так часто приписывают, на самом деле не про него совсем.

Он до поры до времени писал вполне любительские, хотя и талантливые тексты — а потом в какой‑то момент сел и породил гениальную поэму «Москва — Петушки». И — это тоже важно — он начал писать ее как безделку, шутку для своих. У него накопилось, конечно, то, что потом [поэт] Марк Фрейдкин называл ювелиркой — много всяких шуток, хохм. И вот единственный раз в жизни он придумал гениальный сюжет, гениально поиграл с пространством: Москва, Петушки, Курский вокзал и человек, который все время попадает не туда, куда нужно.

А потом он нырнул в прежний свой образ жизни: выпивал, читал книжки и разговаривал с друзьями, короче говоря, занимался любимым делом. А в следующий раз вынырнул на поверхность почти через двадцать лет — собрался и написал пьесу «Вальпургиева ночь», которая по качеству, конечно, ни в какое сравнение с «Петушками» не идет. Поэтому, мне кажется, Ерофеева не стоит сравнивать не только с Есениным, но и, например, с битниками.

— Довольно очевидная параллель — и про алкоголь, и про дорогу в основе сюжета «Москвы — Петушков».

— Конечно. Но это параллель не плодотворная. Потому что при внешнем сходстве и даже при сходных средствах, которыми они пользовались, принципиальная разница опять же заключается в том, что у битников была «позиция», и «метафизический протест» против общества был им всем не чужд. А Ерофееву по большому счету на социальный строй было наплевать, хоть он во времена перестройки, как и всякий нормальный человек, радовался, конечно, переменам всяким. Но у него опять же не было «позиции», роль отщепенца-маргинала, как и любую другую роль ему было скучно играть.

Для меня вот в этом отсутствии «идеологической позиции» едва ли не основное обаяние «Москвы — Петушков» заключается. С одной стороны, там куча евангельских цитат, и мы можем найти прямые параллели между Евангелием и поэмой. Но попробуйте только всерьез сказать «Веничка Ерофеев — это новый Христос», или даже «Веничка Ерофеев — это юродивый», и вам, как написал хороший ерофеевский приятель Генрих Сапгир, «сразу станет кисло».

— Если попытаться окинуть взглядом XX век, то, как государство обращалось с проблемой алкоголя — то сухой закон, то послабление, — это как‑то отражалось в литературе? Или это какие‑то совсем параллельные процессы?

— Если говорить о поводах написания текстов, то мы можем найти тексты, так или иначе связанные, например, с горбачевской или грачевской попыткой обуздать алкоголь — скажем, тексты Кибирова, человека, который активно отзывался на малейшие социальные поводы. Но русская жизнь все-таки всегда была так устроена, что государство что‑то запрещало, а люди как‑то исхитрялись.

На секундочку возвращаясь к Ерофееву: в его пьесе «Вальпургиева ночь» тоже тема алкоголя оказывается важной, в ней куча почти кавээновских шуток про государство и все, но это только повод похохмить. А, по сути, нет, она про другое. И мне кажется, русская литература — она в основном про другое.

— После «Москвы — Петушков» изменились и страна, и алкогольные практики, и литература. Вы видите, какие изменения происходят в этом плане?

— Я не специалист по новейшей русской литературе, но одно, пожалуй, сказать могу. Очень сильно изменило общую ситуацию относительно широкое распространение легких наркотиков.

Потому что человек алкогольной культуры свой интерес обращает вокруг себя, а человек наркотической — внутрь себя.

Если пытаться дать формулу, то герои Ерофеева, поддав как следует, устраивают в электричке «Москва — Петушки» нечто вроде платоновского пира — о чем та же Седакова прекрасно написала, — а герой Пелевина, закинувшись маркой, уходит в себя, ему для полного счастья никто больше не нужен.

Расскажите друзьям