Зеркало карантина: как устроен «Музей самоизоляции»

— Выставку формировали две институции — Музей Москвы и галерея «Триумф». Когда к вам пришла идея сделать проект?

Ханкин: Это случилось летом, когда не было уже никакой самоизоляции. 19 июня мы в «Триумфе» открыли первую групповую выставку о пандемии «Чрезвычайное положение», Анна пришла ее посмотреть. Выставка ей очень понравилась, она рассказала мне, что в Музее Москвы будут принимать в фонды вещи от горожан, переживших самоизоляцию. Так мы и решили делать совместный проект.

— Анна, как вы решились на сбор артефактов?

Трапкова: Как городской музей мы с начала самоизоляции знали, что нам нужно осмыслить и сохранить уникальный для нас всех опыт. Начали мы с серии онлайн-бесед «Как меняется городская жизнь». Разговаривали и поняли, что в моменте невозможна глубокая рефлексия. Когда уже все вышли из самоизоляции, мы решили начать собирать истории и предметы, которые связаны у москвичей с этим периодом. Open-call проходил с 13 июля по 30 сентября.

— Как проходил отбор? Какой принцип вы сделали главным? Принести-то могут разное.

Трапкова: Фонд Музея Москвы — вещь очень специфическая, большая его часть всегда формировалась благодаря москвичам. Принести могут и архив дедушки, который был знаменитым московским фотографом. Именно так, кстати, у нас появились работы Бориса Косарева. В случае «Музея самоизоляции» была скорее обратная история — запрос был от нас. Мы понимали, что горожане сидят по домам не просто так: они что‑то делают. В том же фейсбуке очень быстро начали публиковать фотографии самодельных масок. Появились новые правила, и люди начали придумывать, как с ними справиться, как сделать карантинную рутину разнообразней. Нам хотелось сохранить этот опыт, который в итоге оказался эмоциональным и травматичным.

— Получается, у Музея Москвы был запрос к горожанам, а у вас, Дмитрий, — к художникам, которые тоже переживали карантин.

Ханкин: Для начала у меня был довольно жесткий запрос к собственным кураторам. «Триумф» — учреждение с неоправданно большим кураторским бордом, там работает довольно много людей, которые считаются работниками фронтирного интеллектуального труда. Поскольку они не сидели в офисе, где я мог бы их хоть как‑то проконтролировать, то я дал им конкретные довольно жесткие задачи и довольно ясные сроки. Я им объяснил, что мы будем учиться складывать из слова «прекариат» слово «безработица». Но для проекта в Музее Москвы нам пришлось еще раз все переработать. Мы предложили готовую выставочную структуру, где каждый раздел — определенный период самоизоляции: «Паника», «Пик», «Плато», «После». Визуальное решение пришло из понимания того, что именно нам придется показывать: много документов, рисунков, эскизов; больших форм совсем немного. Получился полуархив, полумастерская, полутипография — довольно странно организованное пространство.

— В марте я записывала интервью с директорами музеев и кураторами, и тогда все были в растерянности. Все-таки многие из них не ждали таких резких перемен.

Трапкова: Не соглашусь, растерянности не было, но в начале и правда было ощущение нарастающей паники. Например, нас, государственные музеи, заставляли покупать отсутствующие в городе маски, перчатки, санитайзеры. Но в тот день, когда закрыли музеи, одновременно с паникой пришла и мобилизация. Мой принцип — на любую степень неопределенности отвечать открытым действием. Команда музея взяла и перевернула все с ног на голову: мы ушли в онлайн, начали работать так, как никогда не работали. Если Дмитрий придумывал задания для кураторов, то я четко понимала, что часть коллектива с марта по июнь работала в экстремальном режиме. И сегодня, когда мы опять закрылись, пережить это гораздо тяжелее просто потому, что есть усталость от самоизоляции.

Ханкин: Все эффекты пандемии накапливаются, и никогда не знаешь, как и где они проявятся. Анна права, мобилизация — обратная сторона паники. Одни паникуют, другие лихорадочно мобилизуются и всю ночь разбирают-собирают пулемет в ожидании инопланетян. Часть моих сотрудников тоже собирала этот пулемет. Но от них требовалось другое в тот момент. Мои сотрудники, которые, в общем, не должны были это делать, вдруг начали снимать огромное количество видео для телеграм-канала. Я понимал, с одной стороны, что дети хотят оттяга, с другой — сразу увидел в этом серьезную пользу. Но нас лишили главного. Мы выставочная машина, нет выставок — особенно нечего делать.

— Почему вы решили открыть «Музей самоизоляции» сейчас, когда мы еще живем в пандемии? Какой смысл, если не закончено еще действие?

Ханкин: Для нас первое действие закончилось летом — пришла пора осмыслять. Весной Москва была в одном метре от комендантского часа, от армии на улице. Сегодня количество заболевших растет, но город живет другой жизнью. Уже накопилось довольно много опыта, а то, что нас закрыли, — это ошибка. Захлопнули, просто чтобы кого‑нибудь захлопнуть. Но мы все откроемся как‑нибудь, да?

— То есть вы не поторопились?

Трапкова: Нет, я даже думаю, что мы чуть поздновато начали собирать вещи.

Ханкин: Нормально, надо людям дать время. Люди медленные — кроме реактивной Бузовой, конечно.

Трапкова: Мы смотрели на то, как другие городские музеи реагируют на эту задачу. И понятно, что подобные проекты запускали и в Нью-Йорке, и в Лондоне. Когда мы начали сбор историй и экспонатов, было ощущение, что ничего не принесут, что это не интересно. Но мы получили сильный эмоциональный отклик.

— А не боитесь ли вы некой усталости от темы? Мы десять месяцев в этом живем, постоянно все это обсуждаем. Зритель увидит экспозицию и скажет: у меня в квартире такой же музей самоизоляции.

Трапкова: За три месяца на изоляции было действительно много размышлений. И я тоже сомневалась, стоит ли делать выставку на эту тему. Но сомнения исчезли, когда я пришла в «Триумф». Меня поразило, какие это были крутые художественные работы. Но еще больше меня впечатлило, что многие художники работали в жанре дневника. Я просто шла и думала: это должно быть в фонде музея.

Ханкин: У предметов искусства другой визуальный язык. Он рассчитан на то, чтобы попадать в цель. Это не просто бесконечные жалобы в соцсетях на качество или отсутствие умозрительной гречки. Это другой уровень осмысления. Наша обязанность сделать эту выставку как минимум визуально привлекательной, не забывая, что это рассуждение на очень тяжелую, нервную и явно набившую оскомину тему.

Трапкова: Еще важно, что мы показываем москвичам те вещи, которые они принесли сами. Создаем чувство сопричастности. Вот Иван Иванович из соседнего подъезда что‑то принес, это интересно.

— Что принесли москвичи?

Трапкова: Например, кольца. Катя Рабей устроила на карантине производство потрясающих украшений из того, что можно было найти у нее дома и на прогулке. Это тоже своеобразная хроника карантина. Еще самодельные маски.

Ханкин: Много хорошей графики, фото и видео — все живое. Выставка — это зеркало.

Трапкова: И зеркало очень комплиментарное.

Ханкин: Да, о качестве московского населения «Музей самоизоляции» говорит очень комплиментарно. Нам даже не пришлось придумывать какие‑то специальные критерии отбора предметов и историй горожан, они просто оказались классными — точно не хуже, чем в Нью-Йорке, Лондоне и Париже.

— Мы все наблюдали в соцсетях проекты вроде #изоизоляции. Люди остались дома и начали что‑то создавать, в том числе и в терапевтических целях. Есть у вас ощущение, что искусство становится более демократичным?

Трапкова: На выставке мы разделяем художественные объекты и объекты, принадлежащие москвичам. Интересно, что при этом они как будто магнитом притягиваются друг к другу.

— Спора между ними нет?

Трапкова: Никто не может отобрать у человека право на интеллектуальную деятельность и на занятие искусством. Сейчас есть много инструментов творческого самовыражения. Соцсети дают мощный ресурс для художественой терапии. Что важно, в «Музее самоизоляции» у нас сложился удивительный кураторский состав — философ Марина Бобылева, антрополог Наиль Фархатдинов, социолог Полина Жураковская. Именно они создавали единый контекст для работ москвичей и художников.

Ханкин: В нашей выставке виден мощный социально-антропологический подход. Это прежде всего выставка, но это еще и научная работа.

— Мне нравится, как за эти месяцы все мы изменили свое отношение к онлайну. Раньше считалось, что музейный онлайн-продукт — это просто экскурсия по выставке.

Трапкова: Все зависит от музеев. Когда мы сегодня с Дмитрием Ханкиным делаем «Музеей самоизоляции», то для нас принципиально важно, чтобы была интеллектуальная, исследовательская, антропологическая выставка с классными художественными работами. И одновременно с этим важно опубликовать истории москвичей в цифровом формате.

Ханкин: Эти два продукта мы различаем по формату и замыслу. Общение с современным искусством, даже в радикальных его формах — это все офлайновая история. Это надо смотреть, трогать, участвовать в этом. А онлайн должен подталкивать к визиту в музей. Мы будем подталкивать нашим онлайн-проектом прибежать в музей, когда он откроется (смеется).

— Как вам кажется, за месяцы сидения дома публика изменилась?

Ханкин: Конечно, еще как. Прийти и посмотреть стало настоящей ценностью. Когда это было возможно, приходилось зазывать, а сейчас сами идут и идут. Люди стали ценить возможность выбора, возможность распоряжаться собой в пространстве собственного города — спокойно и так, как хочется. Тем более если рестораны и магазины закрыты.

Трапкова: Очевидно, что популярный несколько лет в московской культурной жизни fear of missing out теперь заменил fear of COVID-19. Но я оптимист и верю, что после 15 января публика в музеи придет.

— А еще пандемия научила нас жить сегодняшним днем — ничего не планировать. Но все-таки какое будущее может ждать эту выставку? Будет ли она пополняться, экспонироваться в других городах?

Трапкова: Мы продолжаем собирать материал, и не удивлюсь, если когда мы откроем выставку 15 января, она будет чуть-чуть отличаться от первоначального замысла.

Ханкин: Мое видение судьбы «Музея самоизоляции» немного отличается от Аниного. Для меня это все-таки третья выставка из этой серии — в июне было «Чрезвычайное положение», в МАММ скоро откроется «Чрезвычайное положение. Вторая волна», и вот готовится выставка в Музее Москвы. В ней есть некая интеллектуальная составляющая и тонко сделанный портрет горожанина. Конечно, объединить их и экспортировать такую выставку могло быть моей мечтой. Но куда?

Трапкова: Если перевозить подобную выставку, то нужно ее обязательно адаптировать к локальному контексту. Москва, Екатеринбург, Нижний Новгород, Петербург — все переживали пандемию по-разному, в каждом городе свой контекст. Одна из прелестей этой выставки в том, что мы можем ее открыть, обсудить, видоизменить, заархивировать и оставить в фонде Музея Москвы для будущих поколений. Наша команда выступает как настоящая команда городского музея. Мы работаем не только для сегодняшнего зрителя, но и для того человека, который через 30, 50 и 100 лет будет изучать эти документы и свидетельства. Мы музей, мы должны отвечать за вечность (смеется).