В двадцатые годы шестнадцатого столетия Генрих VIII пытается развестись с Екатериной Арагонской, которая не смогла подарить ему главный предмет королевских мечтаний — наследника. Генрих одержим идеей жениться на Анне Болейн, придворной змее, с чьей сестрой он уже спал. Королевский фаворит, кардинал Томас Уолси, не может добиться от папского Рима соглашения на эту брачную авантюру и впадает в немилость. Вместо него на первый план выходит лондонский юрист и протестант Томас Кромвель — взлетевший по социальной лестнице сын мясника с абьюзивным отцом в анамнезе. Одним глазом Кромвель косит на плоскую грудь Анны Болейн, другим — в суверенное, отделенное от Рима британское будущее, которому противится католик Томас Мор. В котел будущего, как это водится, полетят жизни. Одного Томаса, другого, а потом и третьего.
Так в общих чертах выглядит роман «Волчий зал» (первая Букеровская премия Мантел), его продолжение «Внесите тела» (беспрецедентный пока для женщины-литератора второй Букер) и заключительная часть трилогии, «Зеркало и свет», вызвавшая неистовые восторги критиков.
Две тысячи с лишним страниц о Томасе Кромвеле с его быстрыми глазами и «непробиваемым коренастым телом» англичане теперь, возможно, оценят даже выше, чем при жизни писательницы. В своих трех томах Мантел вознесла Кромвеля на пьедестал отца английской Реформации, а значит, и всей современной Англии. В наше смутное время, когда люди и целые общества судорожно пытаются определиться, кто же они такие, нация может ухватиться за идею, предложенную писательницей, увидев себя заново ее глазами. «Хилари перезагрузила исторические модели», — сказал The Times в 2020 году английский историк и автор биографии Кромвеля Диармайд МакКаллох.
Мантел обычно хвалили за гиперреалистичность изображения тюдоровской эпохи; описываемое ею пространство всегда переполнено приметами времени и глубоко детализировано. Предметность делает ее работы очень кинематографичными. Еще сильнее критики восхищались персонажами Мантел, принадлежавшими скорее не историческому роману, а «высокой литературе». Не ряженые фигуры из прошлых веков, а психологически сложные люди, которые могли бы населять любой век.
Мантел не изобрела новый жанр: психологический исторический роман существовал и раньше. Да и центральные персонажи, наблюдающие за современниками со стороны, существовали прежде. Но Мантел отшлифовала этого героя до блеска.
Одними из первых похожие персонажи в историческом жанре появились у французской писательницы Маргерит Юрсенар в романах «Воспоминания Адриана» о римском императоре и «Философский камень» об алхимике XVI века, списанном с Парацельса. В исторической прозе Юрсенар интересовала не столько историческая правда, сколько человек в центре всех вещей. Он наблюдает за миром и творящимися в нем ужасами, но ищет в нем в первую очередь себя. Это законченный индивидуалист со взглядом врача в чумном бараке, у которого, по формулировке Оруэлла, «нет ничего твоего, кроме нескольких кубических сантиметров в черепе».
А держаться приходится: мир все время рушится. В Европе бушуют религиозные войны, а ты ставишь алхимические эксперименты, как Зенон в «Философском камне».
С тем же хирургическим спокойствием Томас Кромвель в трилогии Мантел препарирует свое время и делает свое дело. Мантел можно обвинить в исторической предвзятости, как Генриха Манна, болевшего за протестантов против католиков в своей дилогии о короле Генрихе Наваррском. Мантел даже хуже: она откровенно любит Кромвеля, фабриковавшего обвинения против неугодных королю, и не любит Томаса Мора, которого Кромвель отправил на эшафот. Кто бы там чего ни хотел для Англии, топор палача перевешивает все, но Мантел и тут ухитряется присудить своему любимцу моральную победу по очкам.
Но если Мантел пристрастна, то ее герой — нет.
Кромвель — исторический персонаж вне истории, дитя своего времени вне времени. «Вечный человек», используя определение Честертона, хотя тот имел в виду нечто совершенное иное. Мантел даже почти не использует в трилогии имя Кромвеля, это обычно безликое «он». Boy next door, которым может быть каждый, человек любого, в том числе сегодняшнего дня.
Вокруг творится мрачный тюдоровский беспредел, один из эпизодов вивисекторской человеческой истории.
«Не мертвые преследуют живых, а живые — мертвых. Кости и черепа вытряхивают из саванов, в лязгающие челюсти, как камни, бросают слова», — сетует Мантел. Но мертвые-то уже мертвы, их чуть менее жалко. Впрочем, разница между живыми и мертвыми при запущенном механизме репрессий стирается.
Что же делает разумный, небезразличный человек своего времени Кромвель посреди этого danse macabre?
Вносит и выносит тела с бесстрастием патологоанатома. Не оценивает. Живет по лагерному закону: не бойся, не надейся, не проси. Большой вопрос, есть ли у него совесть (у Мора есть). Большой вопрос, понимает ли он сам, о чем думает. «Вместе со всеми зрителями он закрывает лицо плащом, становится на колени и лишь после тошнотворного звука топора, рассекающего плоть, быстро вскидывает голову», — это казнь Мора. Кромвель демонстрирует эмоции лишь при крайних обстоятельствах: умерли дети, отправил на смерть великого человека. Понятно, что он замужем за Англией, но дело не в том, что он государственный деятель, а в том, что реальность невыносима. Его обмелевшая душа находит спасение в том, чтобы высохнуть, как рука калеки. «Рейф, ты счастлив?» — спрашивает он своего юного воспитанника сразу после казни Мора. К себе такие простые человеческие понятия, как счастье, он применять не может, максимум — к другим, к молодежи и людям будущего.
Не удивительно, что подобный персонаж-хирург, наблюдатель, чумной доктор, появился и эволюционировал именно в исторической прозе.
Возможно, мы бы заподозрили его в социопатии, которую он не особенно маскирует образом «человека из народа». В ретроспективе же он нам даже симпатичен: он ничем не кичится, ироничен, в том числе самоироничен. А если посмотреть в тоскливые глаза Марка Райлэнса, сыгравшего Кромвеля в сериале Би-би-си «Волчий зал», то нет сомнений, что он прекрасно знает свое будущее: полетит в волчью яму истории вслед за теми, кого в нее отправил. И есть ли вообще это будущее? И прошлое заодно? Вся трилогия Мантел написана в настоящем времени, усиливая ощущение «здесь и сейчас», истории, в которой не завершено ни одно событие. Вечный человек Кромвель где‑то рядом, наблюдает за нами.
В этом, парадоксальным образом, есть надежда на завтра, оставленная Мантел, которая ушла в зиму (пусть осень) тревоги нашей.
Как там рассуждает Кромвель не без оптимизма? «Думать, будто что‑то закончилось — только себя обманывать. Всякий конец — начало. Вот оно».