Правда или вымысел: русская литература, актуальная сегодня

В начале 1870 года Федор Достоевский задумал небольшой роман на острую политическую тему — вся Россия тогда говорила об убийстве студента Ивана Иванова, устроенном революционером Сергеем Нечаевым, чтобы кровью связать членов его нигилисткого кружка. «Пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь», — писал тогда Достоевский Николаю Страхову, переживая, что в романе будет слишком много мыслей и слишком мало литературы. В итоге получилась, наверное, главная книга Достоевского, особенно если помнить, что некоторые его исследователи, например Борис Томашевский, считали все последние романы, так называемое великое пятикнижие, одной книгой. «Бесов» можно читать и как актуалочку, и как признание политической несостоятельности всех русских мечтателей, от либералов до революционеров, и как психологическую коллекцию отклонений. Но прежде всего это история про соблазнительность зла, отравляющего все вокруг. Мысль, что бес может так привлекать нас, конечно, очень достоевская, и ее вполне можно назвать сбывшимся пророчеством. И все же, как ни странно, в книге есть и что‑то оптимистическое — как минимум вера в возможность, хоть перед смертью, да вернуться к свету.

В конце 1970-х годов, перед эмиграцией в США, Василий Аксенов сидел в Коктебеле и писал роман о том, как Крым мог с самого начала оказаться «ненаш»: одного случайного выстрела во время Гражданской войны хватило бы, чтобы превратить Крым в царство «белых», где потомки вчерашних офицеров устроили бы капиталистический рай с небоскребами и процветающими курортами. Что не мешает героям романа мечтать о присоединении острова к СССР и вынашивать идеи общей судьбы с предсказуемо катастрофическим финалом. В 90-х оказалось, что Аксенов довольно точно предвосхитил капиталистическое будущее России, все эти небоскребы, все это манящее сытое житье. Но еще точнее он угадал главное — что никакое благополучие не остановит этих людей в стремлении скрепить ткань существования некоей общей идеей и обнявшись кинуться в пропасть. Аксенов был скорее мечтателем, чем мыслителем; и сладострастие потребления, и растущее чувство вины, и отвращение к себе от этого сладострастия — важные темы книги. Но главная догадка, что призрак «супердержавы, любимой и трижды проклятой исторической родины — СССР» и в капиталистическом угаре не оставит ее бывшее население, оказалась верна.

Под мутным небом с механическим солнцем между стеной, бездной, пустыней и болотами есть искусственный Город. Неведомые Наставники проводят в этом Городе непонятный Эксперимент, собирая для него людей из разных областей ХХ века. Но герои романа, который в первоначальной рукописи назывался «Мой брат и я», подозревают, что у Эксперимента вообще может не быть ни цели, ни смысла, и проходят собственный путь к освобождению, в конце которого им предстоит победить самих себя. Роман написан в 1970-х, но братья и не мечтали опубликовать его, пока перестройка не дала возможность признаться, что бесконечное поле экспериментов ХХ века оказалось ловушкой и для подопытных народов, и для самих экспериментаторов. Сами Стругацкие называли этот роман любимым из всего, ими написанного. И любить его можно не только за сложность конструкции, но за идею возможного выхода из бессмыслицы социализма путем духовным. Справедливо было бы сказать, что эта книга наиболее предвосхитила искания Виктора Олеговича Пелевина, но, кажется, по отношению к Стругацким это не очень честно, потому что герои Пелевина могут прийти к просветлению только по случайности, если их чьим‑то светом заденет, а Стругацкие предлагают, что этот путь даже в тоталитарных условиях доступен каждому, кто готов пройти его до конца. Проще говоря, град обречен, а человек — нет. Хотелось бы, чтобы роман Стругацких, обещающий, что каждый поворот драматической русской сансары приводит нас ближе к самим себе, оказался пророчеством, а не мечтой.

У политической сатиры в России был слишком короткий период рассвета, и у этого периода было имя — Салтыков-Щедрин. Щедринский город Глупов — невеселое предсказание судьбы России, где безумие градоначальников не уступает глупости народа, а в финале просто не остается ни тех, ни других, «история прекратила течение свое». Сто лет спустя сатирик Владимир Войнович увидел другую Россию будущего, тоже сведенную к границам одного города, и этот город, конечно, Москва. Свой роман, прямолинейный и даже немного плакатный, Войнович писал в эмиграции, и красок для описания антиутопического мира будущего не жалел. Но и Сорокин, и Пелевин, пророки более тонкие, предвидят тот же мир будущего, где одинаково молятся на Христа и на Ленина. Сатирический роман Войновича «Москва 2042» — современная версия «Истории одного города», только эта Москва никогда не заканчивается и обречена вечно балансировать между коммунистической нищетой и монархическим абсурдом, то расстреливать, то распинать и не уметь отличить Христа от Маркса. Это ужасно прямолинейная книга, но многие черты современности оказались в ней предугаданы — к большому сожалению самого Войновича.

Все время кажется важным оговориться, что Татьяна Замировская, хоть и пишет по-русски, но родом из Беларуси, и ее дебютный роман на самом деле имеет в виду несколько другую географию и предысторию, очень узнаваемую. Хотя, казалось бы, никакой географической привязки, тем более что основной сюжет тут происходит во вневременье, в «интернете для мертвых», где живут мертвые души, но им там не нравится. У романа Татьяны Замировской длинный список источников вдохновения, от Гоголя до Набокова, от Николая Федорова до Федора Достоевского, по-разному фантазировавших о смерти и загробном существовании. Но в конечном счете смерти здесь не то чтобы нет: ровно наоборот. Потому что смерть — это то самое новое начало, за которым открывается лазейка к некоторому большему духовному опыту. «Нежданная жизнь, возвращенная вот таким образом» оказывается для героини этой книги единственной возможной жизнью. Если по ту сторону мира смысла нет и быть не может, найдется ли он там, где от души остается только ее голое содержание, одна идея и все? Когда история рано или поздно неизбежно «прекращает течение свое», герои большого постсоветского романа больше всего стремятся освободиться от нее, начать жить в некоем вневременье, и, наконец, жить по-настоящему. Тут можно вспомнить другую, не менее культовую книгу последних лет — «Петровы в гриппе и вокруг него» Алексея Сальникова, где на самом деле происходит почти то же самое: история заела, и герои, застрявшие между миром живых и мертвых, бродят во вневременье, отчаянно пытаясь сообразить что‑то взамен, и дотягиваются в итоге до большего метафизического опыта.

Поклонники Виктора Олеговича Пелевина считают его пророком, вот уже тридцать с лишним лет виртуозно предсказывающим всякий новый виток извилистого русского пути. На самом деле он как никто искусно умеет словить тенденции, перепаковать их в броские фразы и одновременно напомнить читателю, что все это иллюзия, сансара, что за пределами этой очень яркой реальности существует какой‑то больший загадочный мир. Получается, что он сам осознает реальность и сам ее еще более успешно, более кристально четко конструирует. Но любая фантазия Пелевина о будущем всегда оказывается плосковатой, несмотря на все его ехидство. Ведь это тот же мир, который ему не нравится сегодня, только заевший, словно пластинка на советском граммофоне. Одно точно — в любом романе Пелевина так или иначе присутствует власть и безуспешно пытается построить мир по своим законам. Так, «Transhumanism INC» — это коллективная мечта сильных о бессмертии, воплощенная, как всегда, самым нелепым образом: да, они бессмертны, но как мозги в стеклянной банке. Что не мешает всем обитателям мира становиться заложниками чьей-то баночной фантазии, сводящейся к вечному повторению истории. Как бы выйти, мучается Пелевин, и начать что‑то новое, но ничего нового не происходит: те же левые, те же корпорации, митинги, мусульмане и бесконечный поток рекламы прямо в мозг.

Предсказания будущего даются Владимиру Сорокину чуть лучше, чем любому другому русскому автору, но рецепт все тот же: брать современные тенденции и накладывать на исторические схемы. В ледяном сорокинском мире нет места ни для поисков духовности, ни для скорби о том, что все могло бы быть как‑то иначе. Его духовное топливо — русская литература, разложенная до состояния трупа, из которого извлечена минимальная ценная единица — литературное слово. Если вернуть ценность словам, а не образам и не тенденциям, удастся ли выстроить из них новый мир, свободный от диктата идей, захвативших русское общество? Можно хотя бы пофантазировать об этом, как в романе «Доктор Гарин», герой которого, типичный русский средний интеллигент, прорывается через постапокалиптический мир с ядерной зимой и барскими застольями, чтобы найти и пересобрать любимую женщину. Найти и пересобрать — вообще сорокинский девиз, его путь спасения, и, хоть это не сразу очевидно, он довольно оптимистичен: мы построим новый мир, когда разберем до атомов старый. Ломай его, ату!

Диссидент и писатель Георгий Владимов вполне может считаться самым недооцененным автором русского ХХ века, тем более что написал он очень мало, а читали его и того меньше. Любой его текст может читаться и как честное высказывание о современности, и как пророчество об истинном состоянии людей и вещей. Его «Большая руда» была первой попыткой написания производственного романа через документальный взгляд — Владимов здесь выступает практически как русский Трумен Капоте. «Верный Руслан» о сторожевой собаке ГУЛАГа, потерявшей смысл жизни после закрытия лагеря, был опубликован уже за границей и вполне оказался в духе главной темы советского исторического, а на самом деле антиисторического романа: как обрести себя, если тебе повезло — или, наоборот, не повезло — выйти из истории и перестать быть ее винтиком. А «Три минуты молчания», вышедшие в журнальной публикации в «Новом мире» в 1969 году, были последним редакторским решением. Хотя казалось бы, тема не крамольная: хождение героя в море на рыболовецком судне. Разве что форма подозрительно модернистская: чистый поток сознания, уличный язык. Но главное, что заметил Владимов, — это абсолютная разобщенность описываемого им мира, где все друг друга ненавидят, где нет ни доверия, ни уважения между разными его частями: «Мы были одни на палубе, одни на всем море, и дождь нас хлестал, и делали мы одно дело, а злее, чем мы, врагов не было». В 2021 году по повести начал снимать фильм Борис Хлебников (сценарий написала Наталья Мещанинова), но неизвестно, когда закончит. Само это свидетельство мира поломанных связей и иерархий, которые выстраиваются только силой, через ненависть и принуждение, сегодня стоит перечитывать не менее, чем Оруэлла с Кафкой.

История эвакуации пациентов одной психиатрической клиники из‑под Москвы поздней осенью 1941 года по Волге на старой барже абсолютно реальна. Линор Горалик рассказывает, что услышала ее за 14 лет до того, как летом 2022 года на одном дыхании за месяц закончить роман о том, как это могло было быть. Это роман о войне и военном времени: жертвах, предателях, святых. Но это одновременно и книга о спасенных, о том, как лодка, буквально наполненная праведниками, выплывает прямо в реальном времени из мира земного в мир небесный. Мечта о каком‑то метафизическом пространстве, куда можно было бы выйти — еще одна важная тема для русской литературы, и не только последних лет. В конце концов, не случайно чуть ли не главной русской песней века стала песня про город золотой под небом голубым, где всех нас ждут, средневековая мечта о рае. Рай у Горалик не буквален, но она мастерски использует прием, при котором все страшное оборачивается чудесным, случай — сказкой. Как бы условен ни был мир этой небольшой книги, почему‑то хочется примерить его на себя, и многие могут сказать, что пациенты психиатрической клиники, плывущие на барже посреди войны и страдания, — это мы.

Небольшая автобиографическая повесть о харьковском послевоенном детстве вышла в 1989 году во французском журнале, отличалась слишком разжеванными бытовыми подробностями, и долгое время казалось, что эта такая экспортная книжка о советской жизни, которая русскому читателю ни к чему. На деле же именно здесь выкристаллизовалась лимоновская утопия, которая в итоге станет государственной идеологией: что истинное, фольклорное, героическое время — это послевоенная разруха Харькова, и именно к нему отныне положено стремиться и о нем тосковать. Важная деталь — повесть заканчивается похоронами майора НКВД, погоны на его мундире горят золотом, отражая солнце, светятся пушки, ленты и сияющая бронза духовых инструментов, и это, конечно, абсолютно ритуальное языческое действо: известно же, что в ритуале солнце хоронят, чтобы на следующий день оно снова взошло.