Народная культура в России — как Штирлиц в центральном аппарате СД: вроде бы у всех на виду, но под вымышленной личиной. Казалось бы, любой школьник, не задумываясь, назовет несколько русских народных песен, опишет народный костюм и расскажет народную сказку. Но стоит присмотреться, и окажется, что песни эти авторские, наряда не существует, а сказки вообще сочинили члены Союза писателей.
Причины этой конспирации кроются в советской идеологии, которая одновременно нуждалась в народной культуре и отрицала ее существование. Настоящий фольклор — серьезный, мрачноватый, а главное, этнически неоднородный — не отвечал ожиданиям партии от народа, а потому был задрапирован более нарядным образом оптимистичной национальной культуры, в которой все женщины носили кокошники, а бодрые мужчины танцевали вприсядку. Современные этнографы называют такой набор шаблонов словом «фейклор» — фальшивый фольклор.
Каждый российский этнос в этом смысле несчастлив по-своему, но участь казачества выделяется даже на таком печальном фоне. Сперва их расказачили, уничтожив целый народ вместе с жизненным укладом и множеством культурных особенностей. А на пепелище создали новую улучшенную версию — плоский карикатурный образ бравых вояк и их голосистых подруг. За сотню лет эта маска приросла к казакам так сильно, что снять ее порой не под силу ни историкам, ни культурологам. Как ни странно, это почти удалось театру.
В прошлом году этнофестиваль «Александровская крепость», посвященный аутентичной культуре кубанского казачества, организовал театральную лабораторию. Ее участники — московские и краснодарские режиссеры — подготовили наброски спектаклей по рассказам Николая Канивецкого, дореволюционного кубанского автора, писавшего забавные и лирические истории о казачьем прошлом. Организатор фестиваля, фонд Олега Дерипаски «Вольное дело», поддержал постановку лучших эскизов на театральной сцене. Первый спектакль этой серии вышел в независимом краснодарском «Одном театре» под названием «Пахлава глупости», намекающим и на трактат Эразма Роттердамского, и на щедрость кубанской земли.
Московская постановочная команда сохранила оригинальное звучание балачки, а вот на историческую реконструкцию претендовать не стала: два вошедших в постановку рассказа получили современные жанровые обозначения «кубанский детектив» и «кубанский хоррор». При этом полноправным персонажем стала музыка, задавая и ритм движения, и настроение, и жанровые ожидания. Это решение перевело казачью историю на язык современного театра, актуализировав старый материал.
Канивецкий, даром что писал о смутных временах, сюжеты выбирал довольно мирные. В рассказе «Контрабандный чай» (условный первый акт спектакля) основой фабулы становится игра слов. Атаману станицы приходит бумага о том, что нужно конфисковать у купца контрабандный чай. Озадаченные иноземными словами, казаки решают, что «конфисковать» — значит «покуштувать», то есть «попробовать».
Купец-контрабандист и его соблазнительная помощница (оба носят большие заячьи уши, хотя голос у хитроумного купца вполне хищный) понимают, что в этой лингвистической загвоздке — их спасение. Волки в заячьей шкуре обманывают и щедро угощают казаков: «По нашему звычаю — пьють горилку до чаю…» Сцена пира воплощает ренессансную радость жизни: казаки поют и танцуют, а контрабандисты потихоньку тащат мимо свои мешки. В финале дочь атамана затягивает горестную песню «Горе нам начальничкам» — переход в непростое похмельное утро, в туман над рекой.
Туман рассеивается, выплывают титры «кубанский хоррор», а на первом плане зловещая картинка: женщина в огромном венке пытается оттереть от скатерти кровавое пятно. Это начало второй части спектакля по рассказу «Гуси с того света». Его сюжет коренные жители Кубани знают как старую хуторскую байку: гуси наелись ягод для наливки и свалились мертвецки пьяными, хозяйка их ощипала, а они проспались и вернулись домой голыми.
Состав из четырех актеров работает слаженным гусиным ансамблем, начиная от птичьей пластики движений и заканчивая четкой иерархией в стае.
В эту матриархально-гусеедческую идиллию вторгается соседка Хведориха. Венок на ней поменьше, зато каблуки повыше — и вот уже гуси, вытянув шеи, как крысы за дудочкой, идут за коварной соседкой; только выстрел из ружья и заставляет их прийти в себя.
Дальше все будет по сюжету: рассыпанные ягоды-спотыкач, наевшиеся и напившиеся гуси — замечательно, кстати, танцующие в этом состоянии. Чего стоит только финальное плие младшего гуся, из которого он падает в смертный сон. Вдова, Миколаевна, сперва убивается по павшим гусям, «отравленным соседкой», а потом смущенно-деловито предлагает племяннице: «Як тоби здаетця — не грих буде, из здохлых гусок пух поздырать?»
Пока хозяйки ощипывают гусей и увозят их на тачках, сюрреалистичность действия нарастает: соседка выходит с вокальным номером — умопомрачительно смешной песней в стиле французского шансона и интерактивом в духе собирательной поп-звезды, выкрикивающей «Я живу для вас!» Под конец песни и ее пристукивают ковшиком и увозят на такой же тачке.
Сюрреалистической кульминацией спектакля становится сон Миколаевны, внушенный ее больной совестью. Гуси в этой сцене, как совы у Линча, маркируют границу между двумя мирами, перемещаясь и сопровождая из одного в другой. В луче света появляется ненавистная соседка с вентилятором, исполняя на столе изысканный танец и осыпая себя гусиным пухом. А затем выходят и сами гуси-мстители с огромными птичьими головами из папье-маше и красными, словно окровавленными, клювами. Они зловеще окружают кровать хозяйки: «А не гришно тоби з нас, мертвых, пух здырати?..» Красивая и жуткая сцена заканчивается выстрелом: крик, тьма — и Миколаевна просыпается.
И тут, когда перепуганная хозяйка просит Хрыстину зажечь лампадку, гуси и вправду возвращаются: мол, это мы, мы очень замерзли, нас кто‑то ободрал, но не знаем кто, «бо були дуже пьяни». Возвращение гусей в нижнем белье, униженно сгорбившихся, с похмельными бутылочками воды в руках — пародия на их торжественный выход-танец в начале.
Постановка не притворяется кубанской народной комедией, она про сегодня — как будто теперешний читатель впервые открывает рассказы Канивецкого.
Но судя по радостной реакции зрителей, образ казаков как людей не столько воинственных, сколько великодушных, искренних и немного наивных, оказался их потомкам гораздо ближе и роднее, чем шаблонные бородачи, бесконечно распрягающие одних и тех же коней. И думается, что забавные и трагикомические новеллы кубанского прозаика теперь прочтет куда больше народу. Тем более что в июне — премьера по трем другим новеллам Канивецкого в Краснодарском театре драмы.