Лучший баночный оперативник корпорации Transhumanism Inc. Маркус Зоргенфрей снова в седле. Точнее, его «мозг возвращается к нормальному модусу функционирования по оптимальной перцептуальной траектории, рассчитанной корпоративными нейросетями» — и по этой формулировке, встречающей читателя уже на первых страницах, можно понять, готовы ли вы к тому, чтобы погружаться в новый роман Виктора Пелевина.
Если вас не пугают перцептуальные траектории — воля ваша. Первым делом, придя в себя, Зоргенфрей получает новый положняк. Оказывается, мир, в котором мы обитаем, настолько многомерен, что причины в нем регулярно путаются со следствиями, а потом еще и смешиваются друг с другом.
А древнейшим царем динозавров, между прочим, был предвечный дух зла, джинн по имени Ахилл (да-да, о Древней Греции Пелевин думает не реже, чем о Римской империи). К слову, этот самый Ахилл собрался вернуться на Землю — и, ни много ни мало, возродить ад.
Как именно случится возрождение ада, неясно, но известно место, в котором зло собирается войти в мир: Ветроколония номер семьдесят два где‑то в Сибири. Там люди в пестрых ватниках крутят педали, приводя в движение огромные ветряки, — все это связано с «Крутью», национальной идеей климатолога Дугина… простите, Лукина.
Ну и так далее: читателей ждут погружение в блатной мир, где петухи враждуют с курами-заточницами, монологи о схожести космической инфляции с центробанковой, превращение в динозавра, триумфальное возвращение медузоподобной рыбы-литературоведки, и непременная вставная новелла на полсотни страниц, слепленная из Лимонова, Прилепина, Сорокина и черт знает кого еще, и привычный сексизм, настолько пещерный и нарочитый, что уже даже не трогает. А, и вдобавок ко всему Пелевин, кажется, тоже наконец прочитал Янагихару и делится впечатлениями.
«Круть» повествует в том числе и об этом. Местный Мефистофель-Ахилл — не зря Пелевин дважды, в начале и в финале, будто невзначай поминает «Фауста» — объясняет собеседнику, что все на свете, от людей до богов, походит на водовороты. Большинство из них крошечны и незначительны, но даже малый водоворот может оказаться вратами в новую вселенную. Для проявления древней силы, говорит Ахилл, «сгодится любое циклическое действие наподобие смены времен года, объезда городской стены на колеснице, вращения спутника вокруг планеты или планеты вокруг звезды…» Надо полагать, ежегодное написание романа тоже подойдет.
Вообще водные метафоры, которыми полнится «Круть», делают роман метакомментарием к самому себе. Почему от плотно сбитых текстов девяностых в двадцать первом веке Пелевин перешел к раздутым многословным нагромождениям? Ну водоворот ведь сам по себе не закрутится, для этого нужно налить побольше воды. Поток сознания? Ну вот же он, в каждом втором романе Пелевина. Рыба? С рыбой интереснее всего.
Почти в каждом из последних томов Пелевина, даже в самом невозможном, всегда есть один фрагмент, внутренний сюжет, который кажется второстепенным, но на деле окупает если не все, то многие недостатки рыхлого текста. В прошлогоднем «Элевсине» это было эссе «Pink Floyd в Помпеях». В «Крути» похожий элемент тоже посвящен музыке — точнее, песне Ника Кершоу «The Riddle». Альтер эго Пелевина на протяжении нескольких страниц расшифровывает тайные смыслы, вложенные в загадочный текст песни, чтобы потом раскрыть секрет: никакого секрета здесь нет.
«Nik Kershaw вовсе не вкладывал в нее такой смысл. Он вообще никакого не вкладывал. Он не успел сочинить перед записью в студии нормальный текст — и пропел в микрофон рыбу. Оказалось, этот загадочный шедевр — просто набор чепухи. Заполнение песенного размера бессмысленными словосочетаниями, чтобы вокалисту было что петь».
Именно эта бессмысленность и наполняет песню бесконечным числом смыслов; более того: без чепуховости никакой песни не сложилось бы. По Пелевину, так работает искусство вообще: «Милые, художник никуда никого не ведет. Это просто персонаж, который ходит по кругу в воображаемой дыре возле Дерева Жизни, создавая вихрь из весело переливающихся слов. За ними его не видать. Зато многое можно увидеть в самом вихре».
Традиция гласит, что рецензия должна выдать книге какую‑то оценку: худшая книга мастера, лучший роман за годы, ну или хотя бы что‑нибудь между. При этом все давно принимают как должное, что оценки эти никого не волнуют. Пелевин явно пишет свои романы не для того, чтобы сообщить нам что‑то совершенно новое. Просто где‑то посреди житейских бурь сидит где‑то вдали от всех один писатель и год за годом мутит воду, а мы год за годом в нее вглядываемся — и уж точно не дело критиков рассказывать, что вы там увидите и хорошо ли это отражение. В конце концов, никто особенно не удивится, если в какой‑то момент обнаружится, что предсказуемый, как наступление осени, цикл романов Пелевина и есть та ось, на которой еле-еле держится наш разлетающийся на части мир. На случай, если так — какая разница, хорошие ли это книги. Пусть крутит. Оценки водоворотам не положены.