Митч — книготорговец, идеалист, мямля, — прихрамывая, выходит из тюрьмы. Там он провел пять лет по обвинению в распространении запрещенных романов. Несколько лет назад в стране был принят закон, криминализовавший продажу тысяч книг, затрагивающих темы насилия, сексуальности, справедливости и прочих мерзостей. Тогда Митч соорудил в подвале своего магазина подпольный книжный клуб, из‑за которого на него и донесли. Правда, пока мужчина сидел, правительство сменилось, цензуру тоже отменили, и теперь у героя есть одна забота — как бы отомстить прокурору Салинасу, который отправил его за решетку. На счастье, ему встречается женщина, которой еще до отсидки он продал томик Мураками, — она знает, как смешать из грибов смертельный яд, а значит, они с Митчем идеальная пара.
В пересказе «Лавка запретных книг» выглядит идеальным летним чтивом и одновременно страшно своевременным романом. Аннотация обещает то ли антиутопию сверхблизкого прицела, то ли социальную критику настоящего, даже закон HB 1467, запускающий действие книги, автор не выдумал. Именно этот номер носит закон, который 25 марта 2022 года вступил в действие в американском штате Флорида, ужесточая контроль над школьными библиотеками и учебными материалами. Оправдываясь заботой о подрастающем поколении, он дал консервативным активистам инструмент для цензурирования — по жалобам особо обеспокоенных граждан с полок школьных библиотек стали массово снимать книги, связанные с темами расы, сексуальности и критического взгляда на историю.
Правда, подозрения у читателя могла вызвать слишком уж легкомысленная обложка да имя автора. Марк Леви — французский беллетрист, собаку съевший на слезливых мелодрамах с названиями вроде «Те слова, что мы не сказали друг другу» или «Выключи свет — и увидишь звезды», а его дебютный роман «Между небом и землей» стал основой для ромкома с Риз Уизерспун и Марком Руффало. Леви — не тот автор, от которого ожидаешь остросоциального романа на злобу дня. Впрочем, в обойме писателя есть и роман «Дети свободы» о борьбе юных французских партизан против немецких оккупантов — может, ему удалось вырваться за пределы привычного жанра? Не то чтобы.
«Человек не способен различать более трех вкусов одновременно, — заявляет героиня романа, — а значит, „утка с пятью специями“ — это либо невежество, либо обман, в обоих случаях насмешка над гостями». Не знаю, что там с человеческим вкусовым аппаратом, но в этой фразе Леви ненароком описал главную проблему собственного романа. «Лавка» пытается быть всеми романами сразу: это и легкая антиутопия, и криминальный триллер, и ода чтению, и мелодрама, а в какой‑то момент, описывая жестокость тюремных будней, на пару страниц автор пытается превратиться в Солженицына (в диетическом виде, конечно).
При этом ни в одном жанре Леви не преуспевает. Антиутопия разваливается на ходу самым нелепым способом: по версии Леви, для борьбы с запретом книг достаточно напечатать побольше этих самых книг, а дальше все как‑нибудь само пойдет. Мелодрама построена по канонам самых дурных бульварных романов.
Криминальный сюжет просто смехотворен: это дженга, целиком собранная из случайных совпадений и сюжетных дыр. Даже как признание в любви к чтению роман вряд ли впечатлит и самого наивного читателя, настолько он безыскусен. На суде против главного героя прокурор в качестве доказательства размахивает томиком «451° по Фаренгейту», «как будто это была раскаленная библия Антихриста», — кажется, и нейросеть смогла бы придумать менее банальную метафору. «Лавка запретных книг» — это скорее 70° по Фаренгейту: комнатная температура, ни жарко, ни холодно.
Спасти ситуацию могли бы персонажи — но и тут Леви работает с изяществом детсадовца, вырезающего фигурки для аппликации. Особенно достается женщинам, которые нужны лишь для того, чтобы решать проблемы за главного героя и пробуждать «в мужчинах амбиции, о которых те не подозревали до того, как лечь с ней в постель». Столь же штампован и язык романа: то на героя обрушивается «одиночество, как холодящий душу зимний дождь», то он представляет, как «за Салинасом все же явится смерть и он познакомится с предсмертным ужасом».
Неизвестно, действительно ли Марк Леви хотел написать роман, воспевающий борьбу за свободу слова, или намеревался накропать что‑нибудь конъюнктурно-злободневное. В любом случае у него получилась книга, которая может разве что усыпить читателя своим морализаторством, разом прямолинейным и неубедительным. «Лавка запрещенных книг» силится протиснуться на одну полку с «Книжным вором» и «Читая „Лолиту“ в Тегеране» — но, даже когда все романы в мире запретят, сложно представить, что кто‑нибудь станет собираться в подпольном книжном клубе, чтобы обсудить беззубую историю Марка Леви.
