5 молодых девушек-ученых рассказывают о любимой работе и гендерных стереотипах

«Изначально я химик. Оканчивала РХТУ, а потом по большой-большой случайности попала в МФТИ и стала заниматься квантовой химией — тем, что на стыке химии, физики и материаловедения. Сейчас полностью погружена в два проекта — в «Сколково» и МФТИ. Один проект практический, второй — научный. Мне было бы трудно существовать в науке, занимаясь только теоретическими проблемами, в отрыве от реальности. Практический проект посвящен поиску нового материала для компьютерных процессоров. Мы ищем материал, который будет иметь лучшие характеристики по сравнению с используемыми сейчас. Он позволит делать устройства еще меньше.

А что касается чисто научной составляющей, то для меня это те вещи, которые очень интересно изучать, но в данный момент они никак не применяемы. Например, изучение планет. То, что творится внутри них. Этим я сейчас и занимаюсь. У меня проект о химии соединений на основе азота. Потенциально такие соединения могут находиться внутри Урана и Нептуна.

Выбор тем для изучения эволюционирует: пока ты студент, тебе трудно. Опыта мало, ты чувствуешь себя неуверенно — и тебя полностью ведет твой научный руководитель. Вплоть до мелких задач «пойти и рассчитать». А потом, становясь аспирантом, ты разбираешься во всех деталях сам. Руководитель просто обозначает канву проекта.

Раньше я работала в РАН, Институте органической химии. Я училась в химическом лицее и начала практиковаться в лаборатории с десятого класса. Колбочки, пробирки — это восхищало. Хотя сам вид лаборатории сначала пугал, она выглядела как советская развалюха. Но очень быстро этот испуг прошел, и в лаборатории я успела поработать пять лет. За это время съездила в Америку на стажировку — посмотрела, как делается наука там. Но я поняла неожиданный плюс разваливающейся советской лаборатори: всего, чего твоей душе угодно, у тебя нет. Минимальный набор оборудования, минимальный набор веществ. И при этом минимуме тебе нужен результат, и ты на коленке собираешь то, что тебе нужно. В Штатах все было иначе. Когда я начинала сама «варить» нужное мне вещество, мои американские коллеги смотрели на меня как на сумасшедшую: «Зачем ты это делаешь? Пойди закажи, завтра в лабораторию привезут». За счет этой доступности они были очень расслаблены и, мне кажется, многое теряли. Они не готовы выходить из нестандартных ситуаций.

Девушек в тех лабораториях, где я работала, не много, в моей первой лаборатории я была единственной (из примерно четырнадцати человек). Сейчас я работаю в лаборатории Артема Оганова и когда пришла туда, была единственной. Сейчас нас порядка тридцати — и девушек трое. Мне кажется, дело не в физике, химии или математике. Просто у девочек взгляд на жизнь не такой, как у мужчин. Мы нацелены на близкие по времени результаты, нам трудно работать ради эфемерных целей. Для меня главным в жизни является не наука, а семья. Хотя как такового женского и мужского предназначения в профессиональном плане я не разделяю. Такое деление для меня есть лишь внутри семьи. Пока сочетать семью и науку мне нетрудно. Посмотрим, что будет дальше (на момент интервью Настя Наумова была на 9-м месяце беременности. — Прим. ред.)».

«Я выбрала астрофизику и стала заниматься массивными звездами, потому что так складывались обстоятельства. На отделение физики физико-математического факультета Ставропольского государственного университета я решила поступать только потому, что только для абитуриентов этого отделения экзамен по русскому языку был внеконкурсным. Если бы я лучше знала русский, я бы пошла на отделение защиты информации. На третьем курсе мне захотелось устроиться на работу, но работать не по специальности не хотелось, было жалко знаний, полученных в течение трех лет. Я написала письмо Сергею Николаевичу Фабрике, заведующему лабораторией физики звезд в САО, с просьбой взять меня на практику в его лабораторию. Сергей Николаевич, всегда стремящийся поддержать молодежь, согласился. Я перевелась на индивидуальное обучение в университете и поехала в САО. Так началось мое знакомство с массивными звездами.

Сейчас я занимаюсь определением параметров массивных звезд. Массы этих звезд измеряются десятками солнечных масс, а их светимости превосходят наше Солнце в сотни тысяч раз. Эти звезды теряют вещество, с них дует мощный звездный ветер. Именно эти массивные звезды взрываются как сверхновые и в конце своей жизни превращаются в черные дыры. Сначала в ядрах звезд горит водород, а после полного выгорания водорода в ядре зажигается гелий. Массивные звезды становятся переменными, меняют размеры, блеск, сбрасывают внешние оболочки, которые разлетаются в бесконечном пространстве космоса. Именно определением параметров звезд на таких коротких стадиях звездной эволюции я занимаюсь. Пишу заявки на разные телескопы на наблюдательное время, участвую в наблюдениях, считаю численные модели звездных ветров. Очень важно понять, сколько массы теряют звезды в течение своей жизни. Конечно, у этой задачи почти нет практического приложения, но мы, астрофизики, сможем лучше представлять, с какой же массой звезды подходят к финалу своей жизни. Нам удастся согласовать теорию эволюции звезд и наблюдаемые данные о взрывах сверхновых.

Вообще, в первую очередь меня вдохновляет звездное небо и сами телескопы. Рутина есть в любых научных исследованиях. Когда стоишь под куполом телескопа, над тобой открытое забрало и телескоп, который смотрит через сотни тысяч световых лет на звезду в созвездии Лебедя, забываешь про отчеты, гранты, рецензии.

На мой взгляд, исследование массивных звезд — одна из самых женских областей астрофизики. Хорошее тому подтверждение — лаборатория астроспектроскопии САО, в которой я работаю. Ее возглавляет прекрасная волевая женщина — доктор физико-математических наук, профессор Валентина Георгиевна Клочкова. На конференциях по массивным звездам много женщин, и не только среди слушателей, но и среди докладчиков. И еще, на мой взгляд, исследовательницы ярчайших звезд под стать своим объектам — очень много красивых, ярких женщин-астрофизиков. Иногда мужчины-астрофизики явно и не без удовольствия отмечают рост числа женщин среди своих коллег.

На мой взгляд, у слова «предназначение» нет рода. Это какое-то общечеловеческое понятие. Главное для меня — делать свое дело честно, а мужское оно или женское, не имеет значения.

«Я — психолог-нейробиолог, междисциплинарный специалист, психофизиолог. Психика ведь основана на физиологических процессах, так что нельзя это разделять. Мои родители — врачи, работали в одной больнице. С детства помню, как дома обсуждались диагнозы, лекарства и тому подобное. Позже, когда я подросла, папа заболел. Врачи всегда больше всех болеют. Это было неврологическое заболевание. Я была юной, искала способы лечения, а тогда даже диагноз корректный поставить не могли.

Позже поступила в СПбГУ на факультет психологии, кафедру психофизиологии. В апреле меня ждет защита. Моя научная работа связана с болезнью Паркинсона, стволовыми клетками — это ближе к нейробиологии. После получения степени надеюсь заниматься развитием собственной теории. Я изучаю опоры мышления — это то, что формируется в процессе получение опыта в виде наборов нейронных связей, и то, на что мы опираемся, и то, что иногда нам очень мешает. Например, ко мне на консультацию приходила девушка, рассказавшая про свой «путь стеснения»: однажды во время исполнения песни на школьном празднике в класс вошел мальчик, который ей нравился, она засмущалась и как-то после этого перестала петь. В ее голове закрепился страх действия в присутствии значимого человека, такая очень неприятная опора. И таких опор ведь очень много — и они всерьез могут мешать.

В моем разделе науки гендерные стереотипы не существуют. В конце концов, мы как ученые, занимающиеся «мозгами», понимаем, что интеллект мужчины и женщины не различим. Единственное, что женщин, конечно, чаще отвлекают от науки дети, семья. У меня есть семья: муж и двое сыновей. Я очень горжусь ими, они меня поддерживают. Хотя совмещать, конечно, трудно — младшему год и восемь месяцев. Без помощи я бы не справилась. К счастью, муж меня очень поддерживает».

«Я — генетик, с детства интересовалась биологией, училась в биохим классе в физмат школе, поэтому мой путь на биофак МГУ был более-менее предопределен. Генетика — удивительная быстро развивающаяся область. Она дает инструменты, с помощью которых можно делать безумные и интересные вещи. Например, в университете моей задачей было создать генетические конструкции (варить плазмиды на сленге), с помощью которых можно было заставить взрослые клетки превращаться в аналоги эмбриональных.

Сейчас уже есть наборы реактивов вроде «юного химика», чтобы это делать. Но тогда это было в новинку, никто не знал, можно ли такое провернуть со всеми типами клеток. Мы же перепрограммировали новый тип клеток человека (тогда — всего третий по счету). Аналог эмбриональной клетки, как и «оригинал» может делиться постоянно, — это своеобразный вечный хлеб. Более того, они могут дать начало любым типам клеток взрослого организма.

На первый взгляд кажется, что созданные клетки и «настоящие» клетки — одинаковы. Из аналога эмбриональных клеток в лабораторных условиях создается целая мышь. И это вроде бы доказывает, что наши клетки «полезные». Но если прочитать, что происходит в клетке на уровне ДНК, РНК, белков, то видно, чем «аналоги» отличаются от «не созданных в пробирке». Про это был мой кандидатский проект, и благодаря ему я начала заниматься новой для меня областью — биоинформатикой.

Проекты, которыми я сейчас занимаюсь в Торонто — продолжение моих предыдущих исследований. Лаборатория изучает вопросы подсаживания организму тканей, созданных из «искусственных» эмбриональных клеток. Например, моя коллега подсаживает мышке искусственную сетчатку, которая прекрасно приживается и мышь функционирует с ней. И дальше встает вопрос — допустят ли нас к клиническим исследованиям? Сможем ли мы начать эксперименты с людьми?

Преимущество эмбриональных стволовых клеток — способность почти бесконечно делиться и превращаться в разные типы клеток — оказывается их же недостатком, если речь идет о медицинских применениях. Мы должны учиться контролировать наши клетки уже после трансплантации. Сейчас у нас выходит статья (и мой шеф метит, конечно же, в Nature) про то, как можно держать клетки “в узде”.

Насчет женского и мужского в профессии… С гордостью могу сказать, что я — феминистка. И все эти «мужчина — на заводе, женщина — в семье» — давно устаревшие и никому не нужные понятия. Сейчас я живу в Канаде и окружена несколько отличной от России атмосферой. Тут феминизм перестал быть чем-то, за что нужно ежедневно бороться (или же закрывать глаза на дикости). У моего шефа есть байка, что он взял на работу мою коллегу с четырьмя (уже пятью) детьми потому что понял, если она способна заниматься таким количеством детей и хочет двигать науку, то лучшего кандидата и не найти.

В Канаде вообще и особенно в Торонто бережно относятся к тому, что все мы разные по любому признаку (пол, религия, раса, пристрастие к черной помаде), и к этому быстро привыкаешь. Из минусов — в последнее время мы с мужем поняли, что нам тяжело смотреть старые голливудские фильмы. Недавно пересматривали «Сабрину» с Одри Хепберн, там есть такой эпизод, когда главная героиня, юная девушка, плачет, а мужчина, в которого она влюблена (старше ее на 25 лет, весь такой внушительный) рекомендует ей приготовить ужин, потому что он голоден. И там весь фильм такой. Мы сначала смеялись, а потом поняли, что это невозможно. Мрак. Раньше я как-то не так остро это воспринимала.

Совмещать семью и науку не трудно, если твой партнер разделяет твои взгляды. Мой любимейший муж тоже работает в науке, но из-за того, что я ученый «мокрый» (мне нужно находиться в лаборатории, многое делать руками), мы сейчас там, где мой проект. Через пару месяцев после того, как я уехала работать в Торонто, я отпросилась домой, мы поженились, и вернулись уже вместе. Понятно, что следующий наш переезд мы будем планировать вместе».

«Мой папа — орнитолог, мама — микробиолог. Нас с братом с детства окружали энциклопедии, исследования, рассказы об устройстве мира. Так что еще в школе я поняла, что хочу идти путем своих родителей. И это приносит море удовольствия. Не представляю, кем бы еще я могла быть.

Я изучаю планктон: поведение, изменения, адаптацию, передвижение. У планктона очень много суперкачеств. И самое быстрое животное на планете — это совсем не гепард, это рачок копепода. Он может перепрыгнуть за секунду высоту, превышающую собственный размер в десять раз.

Еще случаются в мире планктона «феминистические» открытия — именно с таким я сейчас имею дело. Есть такие рачки, перешедшие от сексуального размножения к партеногенезу. Это когда самка воспроизводится без участия самцов. Это такое утопическое сообщество с самками, которые иногда воспроизводят самцов самостоятельно, осознанно, для разнообразия генотипа. Такая ситуация с рачками-феминистками сложилась в одном озере в Финляндии. Впервые этот случай был описан 30 лет назад в статье финского исследователя Йоко Сарвала. История этих рачков — часть адаптивного процесса, ведь это про выживаемость. Животные меняются под влиянием среды: дафнии вот, например, выращивают на своем теле огромные шипы для защиты от хищников. Парят в воде, как маленькие Леди Гаги. Я занимаюсь исследованием таких вот адаптивных процессов. Я расшифровываю их ДНК и смотрю, какие мутации происходят у них в генах.

В России очень много девушек, занимающихся наукой. Они молоды, они увлечены. И, честно говоря, мне кажется, это связано со скромным финансированием науки. Зарплата ученого не позволяет прокормить семью, по крайней мере в провинциальных государственных учреждениях. И мужчины просто не могут себе позволить уходить в науку.

Для меня существует множество примеров женщин-ученых, которые сделали жизненный выбор в пользу науки, отказавшись от идеи своей семьи. Они восхищают меня. Однако параллельно с этим я думаю, что вполне возможно и очень даже полезно одновременно иметь детей и реализовываться в науке. Дети отвлекут, конечно, от работы, но они не могут помешать развитию того, от чего тебя прет, того, что вдохновляет тебя. А вообще семья — это ведь и поддержка. Как часто серьезные сухие работы, исследования и диссертации начинаются со слов благодарности мужьям и женам. И это прекрасно!»